11-20

Ветер рванул дверь: и уже во дворе, пытаясь снова закрыть ее и глядя при этом на небо, с разорванными, то и дело менявшими свои очернтанния, сливавшимися и вновь, друг от друга, отделявшимися облаками, Ч с внезапными просветами, проблесками: голубизны, синевы, как будто тоже лентевншей, улетавшей куда-то, Ч закрывая дверь, посмотрев на небо и опуская глаза, я вдруг увидел его, Макса: в проеме арки, совсем неожиданно: еще мгновение он был ясно очерчен пронзительным, под арку, наискось ложившимся светом, Ч и потом, конечно, исчез, Ч и осталось только чистое, в арке, на ветру полинявшее небо, тоже куда-то летевшее. Я выбежал в переулок; я увидел его со спины, уходящим. Он шел как-то странно, неловко и неуверенно, подняв голову, останавливаясь, вращая руками и крутя головой; в походке, в руках его виделось мне: изумление. И все это: листья, облака, ветер; дома и деревья; Макс, который, по странной прихоти света, чем дальше он уходил, тем отчетливей, яснее и безусловнее вырисовывался на фоне листьев, ветра и облаков; домов и деревьев: Ч все это уносилось куда-то, проносилось, улетало, летело.

Я не догнал его; я посмотрел ему вслед и пошел своей дорогой.

Макс же шел и шел дальше, и охватив и проиграв уже известное, очутился, значит, на маленькой, совсем маленькой Ч угол одного дома, тонрец другого, стена третьего Ч площади: Ч и вот, в глубине ее, на повороте в уже совсем ему, Максу, незнакомую улицу Ч такой же, как и все остальные на площади, Ч маленький, двухэтажный, Ч старый и ветхий, Ч и так же косо стоявший, Ч и так же, вместе с листьями, облаками, уносившийся и летевший куда-то Ч дом.

Но что-то выделяло его, этот дом, из всех прочих, на площади: то ли, может быть, жестяной, над входом и над тремя, ведущими к входу ступеньками, проржавевший по краю навес, Ч то ли, может быть, новая, покрытая, наверное, лаком, отсвечивавшая и блестевшая на ветру, с больншой медной ручкою, дверь, Ч то ли: в окнах, может быть, что-то?..; Макс, переходя через площадь и предполагая, должно быть, увидеть рядом с дверью (с навесомЕ) какую-нибудь табличку с каким-нибудь, ничего никому не говорящим названием Ч одно из тех невозможных, загадочных сочентанний слогов, букв, не только не собирающихся в слова, но как будто застывших в своей мучительной, друг от друга, отъединенности Ч одно из тех пугающе странных обозначений, короче, которые (думал он, может бытьЕ) так часто встречаются нам в наших, к примеру, блужданиях по этому странномуЕ ах, пугающе странному городу, Ч Макс, переходя ченрез площадь, еще и сам не знал, наверное, что это было; подойдя же к дому, никакой таблички не обнаружил: и в окнахЕ да, театра, оказались цветнные, раскрашеннные и разрисованные плакаты, афиши, Ч и черно-белые, очень блеклые фотографии, Ч и рядом с дверью (с навесомЕ) объявления о предстоянщих спектаклях.

Сергей Сергеевич, как уже говорилось, распахнул дверь, едва не сбив его с ног, и столкнувшись с ним на пороге, рассмеявшись и в то же время весьма решительно отстраняя его рукою, сказал ему, чтобы он Ч входил, наконец.

Ч А я и не знал, что здесь Ч театрЕ

Но Сергей Сергеевич ничего не ответил на это Ч вполне наивное занменчание; и наверное не услышал его; дверь закрылась; Макс, войдя с улицы (с площадиЕ), различал, в полумраке, лишь смутные очертания лестницы, еще какую-то дверь, и кажется, на стене, еще какие-то плакаты, афишиЕ; и потом увидел, под лестницей, окошечко кассы; и сидевшая в кассе девушка (сообнщив ему, между прочим, что это был не кто иной, какЕ да: Сергей Сергеевич, наш режиссерЕ) продала ему, на блинжайший спектакль, билет.

Ветер, как сказано, стих (смирился и отправился восвоясиЕ); пошел снег, холодный, липкий и скользкий; на другое утро растаял; и было несколько, между осенью и зимою, странно тихих, пустых и как будто пустынных, очень долго тянувшихся дней, в один из которых (блуждания его сами собою закончилисьЕ) он вновь дошел до маленькой площади и снова оказался в театре.

Он не предполагал, разумеется, что это Ч тоже, если угодно, открытие будет иметь в его жизни какие-нибудь Ч или, во всяком случае, сколько-нибудь значительные последствия; ни о каких последствиях он и вовсе, должно быть, не думал. Ему, пожалуй, понравилось все это: и маленькая площадь, с ее одиноким фонарем Ч такая маленькая, что казалось, она возникла случайно, по недосмотру или ошибке: дома, по ошибке и недосмотру, раздвинулись Ч стоит им сдвинуться вновь, и она исчезнет, превратившись в простой перекресток; Ч и косые ступеньки у входа, и жестяной, над входом, проржавевший по краю, навес, Ч и темная, непонятно куда ведущая лестнница, и касса под нею, Ч и нечто вроде фойе, с тремя, кажется, лавками у стены; Ч и особенно зал: зал Ч совершенно ясно я вижу его отсюда Ч напомнивший ему, Максу, зал, к примеру, какого-нибудь, деревенского или, скажем, прингонродного кино: тот зал того кино, например, куда он ходил когда-то Ч еще до августа, еще до начала (и куда мы зашли с ним в последний, темный и пасмурный день, в августе, в нанчанле всегоЕ).

В самом деле, здесь, в театре (на маленькой площадиЕ) Ч здесь были такие же, как будто вымазанные известкою стены; и такие же фанерные, без обивки, очень старые кресла; и окна, забранные черной, плотной, тяжелой, не пропускавшей света материей, здесь тоже, удивительным образом, были. Здесь была, впрочем и разумеется, сцена (без занавесаЕ) Ч там ее, разумеется, не было Ч здесь были две, почему-то, колонны, справа и слева от ведущего к сцене прохода; и в том месте, где там был вход (справа, если встать лицом к ней, от сценыЕ) здесь Ч а впрочем, и здесь была некая, неизвестно куда, опять-таки, ведущая дверь, для зрителей, по-виндинмонму, запретная. Вход же располагался здесь прямо против сцены, на другом конце уже упомянутого мною прохода; Макс, войдя в зал Ч и тут же вспомнив, тут же узнав его Ч обернулся: нет, того маленького квадратного окошка (оно могло бы здесь быть над входом, над дверьюЕ) здесь, конечно же, не было.

Он пришел рано; зал, когда он вошел в него, был почти пуст; фанерное кресло заскрипело под нимЕ да, тем же, протяжным, долгим, пронзительным скрипом. Он встал, осмотрелся Ч сиденье кресла ударилось, с глухим стуком, о спинку; он снова сел Ч скрип, ожидание.

И покуда он сидел так, глядя на сцену, и зал, очень медленно, наполнялся людьми Ч странное, совсем особенное, одновременно тревожнное и радостное ощущение охватило его, должно быть: город, улицы, переулки, дома, арки, дворы, и даже маленькая площадь с ее одиноким фонарем, и даже косые, у входа, ступеньки, и жестяной, над входом, навес, Ч все это исчезло куда-то: и как если бы там, за черннынми окнами, ничего этого уже не было и быть не могло, но был только зал, была только сцена, две колонны, скрип и стук кресел, зрители, понемногу входившие в зал: Ч странное, тревожное, радостное, отчаснти, по каким-то другим театрам, ему, Максу, уже, конечно, знакомое, но здесь, в этом маленьком зале, отчасти знакомом, особенно острое ощунщение Ч укрытости и в то же время оторванности: от всего, от себя.

И затем погас, разумеется, свет, Ч и было это единственное, всякий раз волнующее мгновение, когда все затихает, Ч и нечто уже готово нанчатьнся, но еще медлит: неизвестно где, за кулисами, Ч и вот, вот, наконец, нанчиннанется: мгновение, впрочем (так думал, может быть, Макс, сидя в кресле, Ч и так, во всяком случае, думаю я теперь, здесь, поворанчинвая обратноЕ) Ч мгновение, впрочем, почти никогда не сдерживаюнщее Ч своих обещаний. В самом деле, зал затих, сцена вспыхнула, дейстнвие началось: и это (так думаю я теперьЕ) Ч и это был, значит, какой-то, более или менее удачный спектакль: по какой-то, более или менее удачной пьесе, знакомой ему или нет, все равно, Ч спектакль, похожий, в общем, на уже виденные им, Максом, когда-то и где-то, в других театрах, спектакли (и вовсе, конечно, не тот Ч с тайной радостью я упоминаю о нем Ч совсем не тот, конечно, спектакль, который сам я видел впоследствии, много позже, некоей, еще нигде не отменченнной, ранней весною впервые оказавшись в театре: на маленькой площади: Ч его еще не было в ту далекую осеньЕ) Ч какой-то, следовательно, более или менее удачный, еще раз, спектакль: спектакль, впрочем, который Ч с одной стороны разочаровав его, Макса, своим несомненным сходством с уже виденными им, когда-то и где-то, спектаклями, не сдержав обещаний Ч с другой, и почти независимо от того, что, собственно, происходило на сцене, но может быть, именно потому, что все это происходило не на какой-нибудь, а на этой, именно, сцене, перед этим залом, в этом театре, Ч который понравился ему точно так же, как понравился ему сам театр: сцена и зал.

Да, ему понравилось все это, еще и еще раз; и хотя, возвращаясь, к примеру, домой (по уже отчасти знакомой ему, пустынной и тихой улинце; выходя на проспект и садясь, к примеру, в троллейбусЕ), он, Макс, ни о каких последствиях, конечно, не думал, Ч и хотя (так думаю я теперьЕ) по сравнению с его подлинными открытиями все это отступало, пожалуй, на какой-то второй, задний план и даже казалось, наверное, чем-то, скорее, случайным: Ч все это, тем не менее Ч и по дороге, в тот вечер, домой Ч и на другой день, и через два дня Ч вдруг Ч как бы в скобнках или, может быть, на полях Ч отзывалось в нем: его самого, Макса, удивлявшим, должнно быть, влечением: к чему-то, еще не изведанному, Ч ожиданием, тревожнным и радостнымЕ

Как бы то ни было, он снова Ч и снова оказался в театре; входя в зал, перед началом спектакля, увидел вдруг Сергея Сергеевича (устроителя, ренжиснсераЕ) Ч и тот, в свою очередь, не только увидел, но и узнал его, к неманлому его удивлению, кивнул ему, улыбнувшись, Ч и пройдя, вместе с кем-то, Максу, разумеется, незнакомым, вдоль сцены, скрылся за уже упонмяннутой мною, для зрителей не предназначавшейся дверью; Макс, когда спекнтакль закончился, подошел к ней, постоял у нее Ч но не решился ее открыть.

И еще через несколько, таких же, пустынных и тихих дней (осень не пренвращалась по-прежнему в зимуЕ) он опять увидел Сергея Сергеевинча, на мгновенье, в антракте; после спектакля, надеясь встретить его, зандернжалннся в зале, в фойе; с пальто в руках помедлил у гардероба; не встретил; вышел на улицу; оглянулся Ч Сергей Сергеевич шел за ним следом.

Ч АЕ это вы тогда мялись в дверях; я узнал васЕ

Была поздняя осень, был вечер, сырой и печальный, Ч и как если бы это само собой разумелось, Макс, замедляя шаги, пошел рядом с Сергеем Сергеевичем, вместе с ним, по пустому и тихому переулку, в какую-то, ему, Максу, как будто незнакомую сторонуЕ

Да, говорил Сергей Сергеевич, отвечая на его вопросы, театр открылнся, в общем, недавно, несколько лет назад. Нет, в нем играют не только настоящие, с позволенья сказать, актеры; это нечто вроде студии, если угодно. Ставят ли они какие-нибудь новые спектакли? Конечно. Какие же? А вот какие Ч если эти названия вам что-нибудь говорятЕ И даже многое? Тем лучше, тем лучшеЕ

Куда они шли, собственно? Он не знал, куда они шли.

Да, вы правы, это как раз и будет совсем непохоже на то, что мы игнранем сейчас. Это будет немножкоЕ театр в театре Ч и о театре (растянгинвая слонваЕ). Как вы сказали? Известная отстраненность. Вот именноЕ

Ч Сама обстановка располагает к чему-то подобному; сам зал, сценаЕ

Сергей Сергеевич сбоку посмотрел на него.

Ч ПожалуйЕ

Нет, он не узнавал ни этих домов, ни этого переулка, ни этой улицы, в которую свернули они Ч почему-то вдруг замолчав.

Ч А выЕ? Ч сказал, наконец, Сергей Сергеевич, снова, сбоку, посмотнрев на него. Ч Уже не в первый раз я вас вижу в театре.

Ч Мне все это очень нравится, Ч сказал Макс, Ч и маленькая площадь, и Ч все остальноеЕ

Ч Приятно слышать. Вы, наверное, и сами хотели быЕ

Ч Простите?

Ч Ну, у вас тоже есть, должно быть, какие-то (с мгновенной усмешннкой, растягивая словаЕ) Ч какие-тоЕ театральные помыслы?

Ч Я не знаю. Я никогда не думал об этом. Разве это возможно?

Он вдруг представил себе Ч себя, выходящим на сцену из-за кулисЕ

Ч Это, наверное, очень страшно?.. Ч сказал он.

Ч Что именно?

Ч Выйти на сцену, встать перед заломЕ

Ч Конечно. Особенно поначалу. Потом: входишь в роль, привыкаешьЕ

Ч Да, Ч сказал Макс, Ч но это, наверное, совсем особенное и ни с чем не сравнимое ощущение Ч какой-тоЕ как бы сказать?.. раскрытоснти, может бытьЕ Это очень трудно, наверное, выдержатьЕ выстоять.

Ч Конечно, Ч снова сказал Сергей Сергеевич, снова Ч и снова посмотрев на него. Ч В этом есть даже что-то беспощадное Ч если угодно. Но вместе с тем, вот в чем дело, вы укрыты и спрятаны за той ролью, которую вы играете. Это уже не вы Ч это ваш персонаж выходит на сцену. Так, во всяком случае, Ч так должно быть.

Ах, вот где они оказались: Ч он вдруг узнал и улицу, по которой они шли, и узкий, короткий переулок, Ч проулок, Ч в который они свернули, Ч и блинжайший дом, и следующий за ним, Ч и водосточную трубу, и тумбу, и поднворотню: они сделали полукруг, они должны были выйти Ч выходили уже на тот самый, почти всякий раз повторявшийся в его осенних блужданьях бульвар. Они не пошли по нему: лишь на мгнонвение, пересекая ее, увидел он Ч боковую, столь любимую им аллею, с ее совершенной прямизной, волншебнной перспективой, убегающинми скамейками: там горели уже фонари, и влажнным блеском отсвенчивали последние, уже давным-давно облетевшие, коннечно, с деревьев, но еще медлившие на сырой и темной земле, желтые, бурые листьяЕ

Ч Да, выйти на сцену, встать перед заломЕ Это тоже, Ч подумал он вдруг, Ч это, наверное, тоже какое-тоЕ исключительное мгновенье.

Ч Куда вы идете, собственно?

Ч Домой, Ч Макс сказал адрес. Ч А вы?

Ч Я-то иду к метро, Ч ответил Сергей Сергеевич Ч уже как будто прощаясь.

В самом деле, метро было рядом, почти у самого выхода: с бульвара на улицу.

Ч Ну что жеЕ весьма приятно было познакомиться с вамиЕ всего наилучшего и: до свидания.

Ч О нет, постойте, прошу васЕ Я понимаю, это, может быть, с моей стороныЕ но: мне бы очень хотелосьЕ когда-нибудьЕ если это возможноЕ побывать, к примеру, на репетиции.

Сергей Сергеевич сложил руки на груди; пошевелил пальцами.

Ч Я подумаю, Ч так он ответил. Ч Позвоните мне: вот телефон. Или просто зайдите как-нибудь: второй этаж, прямо по коридору.

Ч Спасибо.

Ч Значит, Ч в последний раз взглянув на Макса (в последний раз убедившись, что Макс перед нимЕ), Ч значит, какие-то театральные помыслы у вас все-таки есть?..

Никаких театральных помыслов у него Ч все-таки Ч не было; простившись с Сергеем Сергеевичем, он снова свернул на бульвар; пошел Ч в обратную сторону Ч по боковой, конечно, аллее; и Ч совсем иначе, конечно, увиделось ему все это: и эта аллея, сужавшаяся вдали, и скамейки, убегавшие вдаль, и желтые, и бурые листья Ч уже не шуршавшие Ч скользившие у него под ногами, и влажный сумрак и отблески фонарейЕ Совсем иначе увиделось ему все это: с той ясностью, которую он открыл в себе, блуждая по городу, и которой Ч в присутствии Сергея Сергеевича Ч у него, Макса Ч в нем, Максе Ч разумеется, не было, Ч и не могло, наверное, быть.

Ч Ее и не могло бытьЕ конечно. ПрисутствиеЕ другого, Ч так думал он, может быть, Ч отделяет нас от нас же самихЕ от того, что мы видимЕ или не видимЕ не можем увидетьЕ

Ч Но что жеЕ но что же делать с этим инымЕ незримым присутствинемЕ в нас жеЕ кого-то?.. Ведь мы всегда, почти всегда с кем-нибудь говоримЕ к кому-нибудь, всегда, обращаемсяЕ

Он, Макс, оставшись один, вновь, следовательно Ч тут же и разумеется Ч оказался лицом к лицу со всеми своими открытиями. И он не знал, конечно, по-прежнему, что ему со всем этим делать; и помедлил, наверное, у какой-нибудь, в конце бульвара, скамейки; и вновь Ч и вновь посмотрел на эти деревья, с их ветками, совсем уже черными, эти листья на влажной земле; и пошел дальше, не справляясь с усилием; ускоряя шаги, обращаясь к кому-тоЕ; и только, может быть, вдруг Ч пройдя бульвар целиком и сворачивая, нанпринмер, в переулок Ч вновь, может быть, представил себе Ч себя, в какое-то Ч исключительное мгнонвение, выходящим на сцену из-за кулисЕ

Теперь вот что важно. Все эти открытия, блуждания и встречи Ч я ничего не знал о них. Я увидел Макса однажды, закрывая дверь, в проеме арки, совсем неожиданно; и потом, выбежав в переулок, еще раз, со спины, уходящим; но встречи, блуждания, открытия Ч я не знал о них ничего, они разыгрывались без меня. Ветер набрасывался на город, гонял по улицам листья, мусор, обрывки газет; потом стих, смирился, отправился восвояси; первый снег засыпал деревья, крыши, растаял; и пустынная, тихая, поздняя осень еще очень долго медлила, не превращаясь Ч и затем превратилась все-таки в зиму; а я жил там, в том городе, огромном, таинственном, невероятном Ч своей собственной жизнью; и разыгрываясь где-то рядом, где-то поблизости, на тех же улицах и в тех же, соответственно, переулках, его, Максовы, блуждания, встренчи, открытия разыгрывались сами по себе, без меня: Ч и чтобы только теперь, здесь, в этой маленькой, в ту пору, в ту осень, в ту зиму еще, ни мне, ни Максу, неведомой, и значит, несуществовавшей еще деревушке, Ч чтобы только теперь, здесь, на берегу моря, на краю мира, поступить, нанконец, в мое распоряжение, в мое, если угодно, ведениеЕ

А между тем (думаю яЕ) Ч какие-то, еще совсем смутные мысли Ч о чем же? Ч я еще сам себе не решался сказать о чем Ч какие-то, еще беснконечно-далекие Ч от чего бы то ни было Ч помыслы, стремления и планы уже, наверное, были у меня в ту далекую осень, Ч и в ту, не менее далекую зиму.

Я жил, значит, там (еще и еще разЕ) Ч там, в том, огромном, таинстнвеннном, невероятном, самом странном на свете городе, Ч в его, как сказано, станрой, поддающейся или почти поддающейся описанию части; я бродил, как и Макс, по улицам; я видел деревья, небо, видел снег, видел листья; я знал этот город; я даже любил его Ч иногда; у меня были в нем свои, особенные маршруты, отличавшиеся от общеизвестных. Я ходил переулками, проходил дворами, отыскивал кратчайшие расстояния или, наоборот, отклонялся в сторонуЕ; и тот, в августе, в начале всего, впервые услышанный нами Ч призыв: я тоже слышал его, слышал его и здесь, и хотя здесь, как сказано, в городе, на этих улинцах, среди этих домов, услышать, расслышать его было, конечно же, гораздо, несравненно труднее. Но я все-таки слышал его (на этих улицах, среди этих домовЕ); и вдруг останавливаясь, пытался не просто увидеть Ч со всей доступной мне ясностью, прямо напротив Ч но Ч я еще и сам не знал, быть может, зачем Ч запомнить, сохранить, удержать: и листья, летевшие по ветру, и обрывок газеты, взлетавший в конце переулка, и первый снег, и крыши под снегом, и какие-нибудь разводы розоватого дыма над городом.

Ч И чего же они хотят от нас, эти разводы дыма, деревья в снегу? Они хотят, чтобы мы их увидели Ч вот, я их вижуЕ

Ч Да, я вижу их, эти деревья, уже вполне зимние, черные, с нароснтом снега на веткахЕ Но призыв их не умолкает, призыв ихЕ да, призыв их звучит все настойчивее. К чему-то совсем иному, быть может, Ч к чему же они нас призывают?..

Я еще и сам не знал, конечно, к чему; я уже чувствовал себя Ч вдруг Ч я очень хорошо это помню Ч стоящим Ч поставленным: перед какой-то Ч еще не только невыполнимой Ч еще совершенно неопределенной Ч уже и все же: задачей.

Но это были, конечно, только мгновения, Ч предчувствия, Ч внезапные остановки (в проенме арки, в глубине какого-нибудь двораЕ): Ч и еще минуту помедлив, я вновь, конечно же, возвранщался в свою, тогдашнюю Ч теперь и отсюда уже едва различимую жизнь, со всеми ее отношенниями, знакомствами, встречами, Ч обстоятельствами, в той или иной мере слунчайннынми, Ч с ее сменою дней, вечеров и утр, засыпанний и пробуждений, Ч (и с ее мучительной принчастнностью к какой-то иной, превышавшей ее саму и как бы вбиравшей ее в себя, Ч к какой-то, тоже, если угодно, жизни, принудительно-обязательной, невозможно-неописуенмойЕ): жизнь (думаю я теперьЕ), в которой присутствовал, разумеется, Макс (иснтиннный герой моей истории: если это историяЕ), Ч но в которой он, Макс, принсутствовал Ч нет, не совсем Ч почти так же, быть может, как принсутнстнвонвали в ней все другие и прочие ее персонажи (еще не введенные мною или вообще не подлежащие введению на эти страницыЕ): как простая даннность, если угодно, не зависящая от моей воли, моих желаний, стремленний, Ч смутных помыслов, Ч тайных надежд.

Как бы то ни было (выпадая из жизни, возвращаясь в нееЕ), я все-таки, значит, запомнил и Ч сквозь все изменения, превращения и переходы, позднейшие времена Ч все-таки, значит, донес, сохранил и эту осень, с ее неистовым ветром, и снег, и крыши под снегом, и тот, к примеру, какой-то, в самом начале зимы, светлый, снежный, хотя и без солнца, легкой дымкой окутанный день, когда Ч уже вечером, у меня дома (в той комнате, думаю я теперь, которая была когда-то моею и вокруг которой, когда-то, располагались для меня все улицы, переулки, ожиданья и встречи, дни, вечераЕ) Ч он, Макс, впервые рассказал мне о театре (на маленькой площадиЕ), о Сергее Сергеевиче (ренжиснсере и устроителеЕ), о репетиции (на которой побывал он в тот же деньЕ), и Ч уже ночью, мы вышли на улицу Ч впервые Ч как я теперь понимаю Ч заговорил со мной о своих осенних, важнейших открытиях.

Зато теперь, здесь Ч теперь и отсюда Ч как будто с двух сторон (моней и МаксовойЕ) вижу я этот день (подобно осени, только что мною описанной, поступивший Ч поступающий Ч наконец, в мое распоряженье и веденьеЕ) Ч тот день, следовательно и с его стороны, когда, созвонившись, в самом деле, с Сергеем Сергеевичем, договорившись с ним, он, Макс (иснтиннный герой моей истории: если это историяЕ) впервые оказался на маленькой площади утром, зимою (она показалась ему чуть менее маленькой, чем казалась осенью, по вечерамЕ), вошел в пустое фойе, пустой зал, открыл и снова закрыл за собою некую, до сих пор для него, Макса, запретную дверь, прошел большое, темное, заваленное какими-то, почти неразлинчинмынми в темноте предметами Ч стульянми, поставленными друг на друга, фрагментами декораций, быть монжет Ч помещение за сценой, Ч поднялся, по темной, опять-таки, лестннице, на второй, в самом деле, этаж, и мимо еще каких-то дверей Ч прянмо по коридору Ч дошел, наконец, до Ч пятиугольной, как выняснинлось, комнаты Сергея Сергеевича; Сергей Сергеевич, крикнув: входите, пожав ему руку и извинившись, тут же вышел куда-то; Макс остался один; осмотрелся: дальняя, без окон, стена шла, удивительным образом, наискось Ч и вдруг загибалась, образуя еще один угол и, соответственно, еще один, узкий простенок (кресло, афишаЕ). И были еще афиши, развешанные по стенам; еще одно кресло; стол; диван у стены; пахло же Ч пылью, табачным дымом, крошащимся деревом.

Он подошел к окну: маленькая площадь, заметенная снегом; какая-то девушка, в черной короткой шубке, идущая через площадь к театру; соседняя крыша; редкие, большие снежинки.

Ч Ну, вот уже и зимаЕ: Ч с радостью, но и с тайным сомнением в возможности его имени, на этих страницах (а между тем, его так дейстнвинтельно звали; я, впоследствии, очень хорошо его зналЕ) Ч с радостью, хотя и с тайным сомнением, ввожу я на эти страницы, впускаю в историю Ч им, т. е. Максом, уже виденного на сцене актера (он узнал его, обернувшисьЕ), каковой, войдя неожиданно в комнату, быстрыми, легкими шагами подойдя к Максу, к окну и сказав, зачем-то, что Ч вот уже и зима, представился: Фридрих.

Ч Как, простите?

Ч Фридрих; а что?

Ч Да нет, пожалуйста, как вам будет угодноЕ

Они оба рассмеялись, должно быть.

Ч Все всегда удивляются, но так меня и вправду зовутЕ

И таким же быстрым, легким движением Ч непонятно откуда, из какого-то, во всяком случае, невидимого кармана достав сигареты (на нем был длинный, серый, широкий, с треугольным вырезом свитерЕ), предложив одну Максу Ч курите? нет? Ч закурив другую, взмахнул вдруг рукою, почти полный круг описал ею в воздухе Ч и бросив уже понгасшую, разумеется, спичку во вполне неожиданно возникшую на стонле, Максом, во всяком случае, не замеченную до сих пор пенпельннинцу, оказался вдруг на диване, ногу закинул за ногу Ч другая пепельница возникла рядом с ним на полу Ч покрутил носком, посмотрел на свои ботинки, на МаксаЕ:

Ч А вы, соответственноЕ кто же?..

Но тут возвратился Сергей Сергеевич, вошла, вслед за ним Ч в чернной, по-прежнему, шубке Ч та девушка, которую он, Макс, видел, только что, из окна Ч которую видел он и на сцене Ч он узнал ее, наконец, Ч Лиза: так ее звали Ч посмотрела, в свою очередь, на Макса, на Сергея СергеевичаЕ:

Ч Это Макс, Ч сказал Сергей Сергеевич просто, Ч он посидит сегодня на репетицииЕ

Ч Ага, понятно, Ч сказала Лиза, и сбросив на диван свою шубку, остановилась, в свою очередь, у окна, рядом с Максом, улыбнулась, встала на цыпочки, заложила руки за спину, подняла их над головою, потянулась, тряхнула Ч светлыми, с рыжеватым отливом, тут же рассыпавшимися по плечам Ч волосами. Ч Но как же все-таки, Ч сказала она, Ч как же хончетнся все-таки спатьЕ Еще так раноЕ так раноЕ

Ч Ничего себе рано, Ч сказал Сергей Сергеевич. Ч Уже одиннаднцать.

Ч Для нее это рано, Ч сказал Фридрих. Ч Для меня, впрочем, тожеЕ

Ч Ну да, Ч она повернулась вдруг к Максу, Ч если вечером вы играетеЕ

Ч Потом гуляете целую ночьЕ Ч сказал Фридрих, гася сигарету.

Ч Ах нет, вовсе нет, Ч она смотрела на Макса по-прежнему. Ч Не верьнте ему. Он сам целыми ночамиЕ гуляет. А я, Ч она опять улыбнулась Ч и улыбнувшись, приблизилась Ч и приблизившись, вдруг словно выступила из собственных своих очертаний; Макс, глядя в ее светло-карие, но с очень темными, вдруг Ч расширившимися, вдруг Ч сузившимися зрачками, глаза, вдруг и почти пугаясь, почувствовал, что он почти теряется в нихЕ в мгновенном наплыве ее духов, томительных и тягучих; вдохнул и выдохнулЕ вместе с нею. Ч А впрочем, я тоже не всегда сижу домаЕ

Ч Вот-вот, Ч сказал Фридрих.

И Ч с кем еще познакомился он в тот день? С Юлей? Ч возможно; с Манрией Львовной? Ч наверное; с Володей, быть может, помощником Сернгея Сергеевича, заглянувшим в комнату и объявившим, что Ч все уже в сборе?..; еще, может быть, с кем-то?..; он был, конечно, в растеряннности; имена и лица сливались для него в единое, смутное целое; лишь войдя, может быть, вслед за Сергеем Сергеевичем, в пустой и темнный по-прежнему зал, справился он, наконец, с охватившим его замешательством.

Ч Садитесь здесь где-нибудьЕ где хотитеЕ вот здесьЕ

И после тех сборов, ожиданий, приготовлений, той легкой путаницы, которая (мы оба, впоследствии, не раз убеждались в этомЕ) всегда предшествует репетиции, началу ее, все опять исчезло куда-тоЕ и пятиугольная, скажем, комната Сергея Сергеевича, и лестница, и коридор на втором этаже, и Ч за черными окнами Ч маленькая площадь, дома. Ничего этого не было больше; был только темный, по-прежнему, зал; и не очень ярко, на сей раз, но все-таки освещенная сцена; и какие-то ящики, и стулья на сцене; и подобие столика, за которым сидел Сергей Сергеевич, устнронинтель и режиссер: простая доска, собственно, положенная на спинки передних кресел; и лампа, зажженная имЕ; и он, Макс Ч он сидел в преднпонследннем ряду Ч вновь, наверное, представил себе Ч себя, выходящим на сцену из-за кулис; на сцену же вышел Фридрих; вышла, вслед за ним, Юля: только что мной упомянутая; еще, может быть, кто-то: из еще не упомянутых мною актеров (я, впоследствии, знал их, кажется, всех; Макс, разумеется, тожеЕ); Сергей Сергеевич, пошевелив пальцами Ч Макс видел его наискось, со спины Ч попросил сыграть целиком весь отрывок; затем Ч изменив мизансцену Ч снова сыграть его; и странно выхваченный из недоступного ему, Максу, целого, этот маленький, минут на десять, допустим, фрагмент Ч ему, Максу, лишь по названию знакомой, может быть, пьесы (совсем не той, все еще, которую сам я видел впоследствии, впервые оказавшись в театре: некоей Ч комедии, собственно: ее тоже, впрочем, я видел впоследствииЕ) Ч фрагмент этот сыгран был и дважды, и, наверное, трижды; и разложен на отдельные фразы, движения; и снова сыгран весь целиком; и Сергей Сергеевич, подходя к сцене, делал свои замечания; и просил Фридриха встать здесь, Лизу там; и поднявшись на сцену, показывал Юле, как, по его мнению, следует ей играть; и садился где-нибудь во втором, в третьем ряду; и вновь возвращался за свой Ч с горевшею лампою Ч столик; и хотя он, Макс, почти не понимал поначалу, а затем уже почти и не думал, быть может, о том, что, собственно, происходит на сцене, чем дальше, тем удивительнее казалось ему само это повторение: одних и тех же слов, жестов; возвращение времени и как бы сгущенье его; и он все снова и снова пытался представить себе, как он стоял бы там, на сцене, обращаясь к кому-тоЕ и с таким, наверное (думал онЕ) Ч с таким остнрым, наверное, чувством своего присутствия Ч там Ч какое лишь очень и очень редко бывает у нас (думал онЕ) посреди нашей, если угодно, жизниЕ к которому мы так стремимся, которого мы не выдерживаем.

И потом, когда репетиция кончилась, и Сергей Сергеевич Ч Макс подошел к нему Ч спросил его, удовлетворил ли он свое любопытство, и не дождавшись ответа Ч ответа и не было, Ч заговорил с Володей, своним помощником, о Ч других репетициях, и Лиза, попрощавшись с Макнсом Ч улыбнувншись и на мгновенье приблизившись, Ч исчезла, вмеснте с Марией Львовной, за той, возле сцены, для него, Макса, вновь как будто запретною дверью, и ему оставалось лишь поблагодарить Сернгея Сергеевича Ч что он и сделал Ч попрощаться с ним и уйти: Ч Фридрих, вполне и вполне неожиданно оказавшийся рядом с ними, спронсил у Макса, куда он Ч взмахнув рукою Ч идет, и тут же, у Сергея Сернгеевича, может ли он, то есть Фридрих, быть Ч взмахнув рукою Ч свободен, и не нужен ли он Сергею Сергеевичу еще, например, для чего-нинбудьЕ; выяснив же, что Ч нет, не нужен, да, может, и узнав от Макса, что Ч пожалуй, к метро, заявил, что он тоже, и Ч

Ч Пойдемте вместе, Ч сказал он.

Ч О да, пойдемте, Ч ответил Макс. Ч Пойдемте, да, с удовольствием.

Но я пытаюсь представить себе теперь его, Максово, удивление, когда, прощаясь Ч с ними обоими, Сергей Сергеевич, среди прочего, сообнщил Фридриху, что, в ближайшие дни, он, Сергей Сергеевич, будет, скорее всенго, на даче, Ч Макс же, просто так, ни о чем, должно быть, не думая, спросил его, где же именно, по какой (имелось в виду: железнойЕ) дороге находится эта дача, Ч когда, следовательно, Сергей Сергеевич сказал ему где, по какой.

Ч Не может быть, Ч сказал Макс.

Ч Простите?

Ч Я жил там, в детстве, каждое, почти каждое летоЕ

Ч Ну, что же здесь удивительного, Ч ответил Сергей Сергеевич. Ч Это вообще известное место. Там многие жили, не вы один.

Ч И все-такиЕ странно.

Впрочем, сказал Сергей Сергеевич, если уж на то пошло, дача его нанходится не совсем там. Она стоит, вообще говоря, в лесу, вернее, за лесом (если идти от станцииЕ) Ч как и еще несколько дач, у шоссе.

Ч Да, Ч сказал Макс, Ч я, кажется, помню. Там ещеЕ поле, и вот, за полем Ч домаЕ

Совершенно верно; крайний из этих домов как раз и принадлежит ему, Сергею Сергеевичу.

Ч Но скажите, скажите, Сергей Сергеевич, там, в самом поселке, у станции, там было когда-то Ч не знаю, есть ли теперь, но еще три или четыре года назад было Ч киноЕ Вы помните?

Ч Нет.

Ч Вы не бывали там?

Ч Нет, никогда. Почему вы спрашиваете?

Ч Этот зал, здесь, так похож на тот, тамЕ

Вполне возможно. Этот зал, здесь, и в самом деле похож на зал, к примеру, какого-нибудь, деревенского или, скажем, пригородного кино: не правда ли (к ФридрихуЕ)?

Ч Да, правда, Ч ответил Фридрих. Ч Следует, впрочем, заметить, Ч с легнким, почему-то, поклоном, Ч следует заметить, однако, что никаконго кино здесь не было никогда.

Ч А что здесь было? Ч спросил Макс.

Ч Какая-то, с позволенья сказать, контораЕ Ну что же, идемте?

И они вышли, вдвоем, на маленькую, заметенную снегом площадь; Фриднрих, закурив сигарету, таким же странным, сложным, в то же время: легким, простым, на сей раз в другую сторону обращенным движением как будто вдруг вывернутой руки отбросил спичку, улыбнулся, и Ч скользя по снегу, глядя на Макса:

Ч Он возьмет васЕ

Ч Куда?

Ч Как Ч куда? В свою студию, разумеетсяЕ как он ее называет.

Ч Я и не думал об этом, Ч сказал Макс.

Фридрих остановился.

Ч Тогда что же все это значит?

Ч Не знаю.

Они оба, опять, рассмеялись; они свернули в тот переулок, по контонрому он, Макс, шел, в прошлый раз, вместе с Сергеем Сергеевичем.

Ч Нет, он точно возьмет вас. В вас что-то есть такоеЕ какая-то собнраннностьЕ

Ч Ах, если быЕ

Ч Есть, есть, уж поверьтеЕ Вы что вообще делаете? Учитесь? Где? Ч

Роман Ч это сумма запретов. Ч

Ч Ну и как? Интересно? Нет? Так я и думалЕ

Ч Не только не интересно, ноЕ вполне отвратительно.

Ч Все вообще отвратительно, вы не находите?

А между тем, они оба смеялись по-прежнему; быстро, легко и весело дошли они до бульвара (неузнаваемого, заметенного снегомЕ); и только, может быть, вдруг, выходя на бульвар (Фридрих предложил ему пообедать в некоем, как он выразился, полуресторане, полукафе: здесь, рядом с метроЕ) Ч Макс, выходя на бульвар, вдруг и по-прежнему удивляясь (с внезапным чувством возвращения к чему-то, ощущением невозвратимостиЕ) Ч Макс, короче, выходя на бульвар, вновь подумал, должно быть, о том, что Ч вот, как ни странно, у Сергея Сергеевинча есть, значит, дом: там, в том, почти в том поселке, где мы с ним некогда встретились, Ч подумал, может быть, и об августе: начале всего, Ч подумал, наверное, и обо мне: обо мне, живущем теперь здесь, понворачивая обратно, Ч подумал, пересекая аллею, и обо всех своих осеннних открытиях; и тут же, обо всем забывая, вновь потерялся, должно быть, в тех веселых, быстрых и легких, вопросах, ответах и реплинках, обмениваясь которыми свернули они с бульвара, вошли в кафе (как и большинство подобных заведений в том городе, покинутом мною, скорее, в общем, неописуемоеЕ), сели за столик.

Ч А вы, должно быть, из тех людей, Ч сказал Фридрих, Ч которые все читали, все книжкиЕ

Ч Ах (сноваЕ) если быЕ

Ч Не притворяйтесь. Я вижу. Я вот ничего не читалЕ почти ничего.

Ч Вы сами притворяетесь, Ч сказал Макс.

Ч Чуть-чуть. Но правда: нет времени.

И посмотрев, действительно, на часы, пробежав глазами меню Ч здесь не очень вкусно, но быстро, сказал он, вы бывали здесь? Ч нет, нинкогда Ч подозвал официанта Ч выпьем что-нибудь? я угощаю Ч отпустил его, постучал пальцами по столу, помолчалЕ

Ч Правда, правда: нет времениЕ То спектакль, то репетицияЕ в гости тоже надо пойтиЕ А после спектакля ничего уже делать не хочется. Так вот день за днем и проходитЕ Вы сами не знаете, в какую жизнь выЕ ввязываетесь.

Ч Я ни во что неЕ ввязываюсь, Ч Макс улыбнулся. Ч Но скажите, Фридрих, на самом делеЕ вам ведь нравится эта жизнь, не так ли?

Ч Мне?

Ч Вам.

Ч Я не знаю. И да, и нетЕ когда как. В конце концов, мы ведь своей жизни не выбираем. А вам нравится ваша?

Ч Нет, Ч сказал Макс, Ч моя мне не нравится.

Ч Жаль, Ч сказал Фридрих. Ч НуЕ приятного, во всяком случае, аппетитаЕ

И Ч чокнувшись с Максом:

Ч Давайте сразу закажем кофе, я заплачу и пойдемЕ мне тут надо заехать ещеЕ в одно место. Нет, конечно, я заплачуЕ вы меня как-нинбудь в другой раз пригласитеЕ Лизу тоже, Ч он посмотрел вдруг на Макса Ч и вдруг улыбнувшись: быстрой, резкой, широкой, как будто отделенной от его слов, от него самого и какой-то, пожалуй, откровенно-преднамереннною улыбкой, сразу же и вслед за тем рассмеялся.

Ч Конечно, Ч сказал Макс, Ч конечно.

Ч Ну даЕ вот, Ч (с той же улыбкой и с тем же смехом над неюЕ). Ч Бифштекс, скажем прямо, мог бы быть и помягчеЕ

Уже клонился к вечеру день; синел в сумерках снег; они простились возле метро; Фридрих Ч взяв номер Максова и сообщив ему, в свою оченредь, номер своего собственного телефона Ч сбежал, на бегу заматывая шарф, по ступенькам; обернулся; махнул рукою; исчез; Макс остался один. И оставшись один, тут же все, разумеется, вспомнил, Ч и вновь подумал, наверное, об августе, обо мне, Ч подумал, выходя на бульвар, и обо всех своих осенних открытиях. По бульвару, на сей раз, он не пошел, но Ч из какой-нибудь, по всей вероятности, телефонной кабины Ч телефонного автомата Ч позвонив мне (был Ч я помню Ч или так мне кажется: теперь и здесь Ч помню Ч тот особенный, в трубке, отмечающий падение монеты, щелчок, какой всегда бывает, когда кто-нибудь звонит вам из автомата, кабиныЕ) Ч спросив меня, может ли он зайти ко мнеЕ вот сейчас (да, можешь, конечноЕ) Ч перешел на другую сторону улицы, свернул по ней нанправо, Ч налево, Ч опять направо и еще раз налево, Ч и пройдя, наконец, мимо трех, с одной, и трех, с другой стороны, Ч фронтоны, кариатиды Ч домов, Ч под аркой и через двор, Ч поднялся по лестнице, нажал на кнопку звонкаЕ; и вот так (думаю я теперьЕ) Ч вот так пути повествования (если это повествованиеЕ) снова сводят нас вместеЕ в том городе, на этих страницах.

И я вспоминаю теперь, здесь (отсюда и со своей стороныЕ), как я открыл ему дверь, и он, Макс Ч показался ли он мне: изменившимся? Ч нет Ч я не помню Ч слишком давно это было Ч Макс, как бы то ни было, сняв пальто, стряхнув снег, вошел в мою комнату (в ту комнату, следовательно, вокруг которой, когда-то, располагались для меня все улицы, переулки, ожиданья и встречи, смутные планы, далекие помыслыЕ) Ч и тут же Ч не успел я сказать ему, что я видел его, мельком, в проеме арки, две, допустим, недели назад Ч тут же и подойдя к окну (сумерки, соседняя крыша, двор, клумба, заметенная снегомЕ) сообщил мне, что Ч вот, недели две назад познакомился он Ч с одним человеком, у которого, как ни странно и как сегодня он выяснил, есть Ч дом, там, в том поселке, почти в том поселке, где мы с ним некогда встретилисьЕ; и Ч кто же это? спросил я Ч и рассказав мне, следовательно, о своем знакомстве с Сергеем Сергеевинчем, режиссером и устроителем, о театре, на маленькой площади, о спектаклях, о репетиции, на которой побывал он в тот день, Ч отойдя от окна, сев к столу, Ч вновь сказал, я помню, что Ч вот, как ни странно, у Сергея Сергеевича есть, значит, дом, там, в том поселкеЕ помнишь, если пройти через лес?..

Я помнил: конечно.

Ч Ты бывал там с тех пор?

Ч Нет, ни разу. А ты?

Ч Я тоже: ни разу. Надо бы съездить туда.

Ч Что же, давай съездимЕ

ИЕ и как я ни пытаюсь, теперь, я уже не могу теперь вспомнить, о чем мы еще говорили в тот вечерЕ сливающийся и путающийся, теперь, для меня, с другими Ч в другие годы, зимы Ч или в тот же год, в ту же зиму, например Ч вечерами, проведенными вместе с Максом, вдвоем, в его, Максовой, плывущей над городом, или в моей, как на этот раз, комнате: в этой комнате (с двумя, кстати, под углом друг к другу во двор выходившими окнамиЕ), где (как, кстати, и в моей теперешней комнате, здесь, на берегу моря, на краю мираЕ) стоял один, письменный, у окна (у одного из оконЕ) и другой, круглый, посередине, обеденный, соответственно, стол: за ним-то мы почти всякий раз и сидели: если, впрочем, он, Макс, не садился, в глубине комнаты, на диван (с высокой и очень высокою спинкой; здесь, теперь, стоит простая кроватьЕ) Ч и в таком случае почти всегда, я помню, опирал локоть на валик, висок на ладонь, и ногу закинув за ногу, обхватывал свободной рукою коленоЕ Но я уже не помню, как сказано, не помню и не могу теперь вспомнить, о чем мы говорили в тот вечер; и он, Макс, Ч так думаю я теперь Ч отказавшись, скорее всего, от чаю Ч нет, нет, сканзал он, наверное, я ведь обедал, недавно Ч вновь подошел, должно быть, к окну (к одному из окон, если угодноЕ) и перебирая книги, лежавншие, возле окна, на столе, спросил меня, может быть, читал ли я Ч что же? Ч нет, не помню, не могу теперь вспомнить; в конце концов и как бы то ни было, мы все-таки выпили, наверное, чаю; уже почти ночью я пошел провожать его: как обычно.

Город же (думаю я теперьЕ) Ч город преображается ночью; замирает; смиряется; жизнь (неописуемаяЕ) уходит; исчезает; засыпает, быть может; и сквозь эти улицы, переулки, Ч дома и стены, Ч карнизы и крынши, Ч проступают вдруг очертанья какого-тоЕ совсем другого, монжет быть, города: города, который когда-то здесь был, которого больше нет.

Ч Самое трудное, Ч сказал он мне вдруг, Ч самое трудное Ч это остаться в одиночестве. Мы очень часто бываем одни, но в одиночестве бываем мы очень и очень редкоЕ

И вот этотЕ да, вот этот, ночной, разговор я, конечно, запомнил.

Мы шли в его, Максову, сторону, по улицам, пустым и безмолвнным; мы дошли, я очень хорошо это помню, до того, обычно: ревущенго, переполненного, мучительно-возбужденного, теперь же, ночью: тоже как будто смирившегося, притихшего, почти пустого проснпекта, где он, Макс, садился обычно в троллейбус и где теперь, ночью, он мог бы поймать такси; ловить его он не стал; перейдя проспект, вышли мы на бульвар Ч нет, не тот самый, с его прямой и ровной аллеей, Ч совсем другой, загибавшийся, иснчензавнший: в снежнном сплетении веток, сугробах, отсветах фонарей.

Ч Мы почти всегда с кем-нибудь говорим; наша мысль ускользает от нас самих. Не знаю, понимаешь ли ты меня?

Я понимал его Ч или так мне казалось; я почувствовал вдруг Ч волнение, его охватившее.

Ч Проследи за своей мыслью, отстранись от нее на мгновение. Это трудно? Да, это трудно. Но эта отстраненность и есть, собственно, мысль. Все прочие мысли случайны, необязательны. Они есть Ч их могло бы, наверное, и не быть.

Ч И Ч что же?

Ч И вот, она ускользает от нас, наша мысльЕ ослабевает, сдается, дробитсяЕ и превращается, наконец, в мысль Ч для кого-то другого, обращается Ч к кому-то другомуЕ

Ч К кому же? Ч спросил я.

Ч К кому угодно, Ч сказал он. Ч К любому, сколь угодно случайннонму персонажу нашейЕ если угодно, жизни.

Ч Все это очень грустно, Ч сказал я.

Ч Грустно? Ч УжасноЕ И что с этим делать?..

Он вдруг остановился, я помню: у заметенной снегом скамейки. Там было, я помню, дерево, уже вполне зимнее, черное, лишенное признанков, то ли вяз, то ли липа, с наростом снега на темном стволе и одной, очень длинной, тонкой, нависавшей над скамейкою веткой.

Ч А есть ведь только это, Ч сказал он, Ч эти ветви, эти деревьяЕ Но мы не в силахЕ ответить им, мы не выдерживаем ихЕ безусловности.

Ч Да, бывают, Ч он поставил ногу на сиденье скамейки, Ч бывают, коннечно, мгновения, когда все удается, Ч когда мы видим настоящее так, как видим обычно лишь прошлое, Ч когда с отстраненной ясностью движется наша мысльЕ Бывают: конечноЕ но: такЕ вдругЕ Они не длятся, вот в чем все дело; они словно выпадают из жизни; они как бы отрицают ееЕ Все прочееЕ все прочее тоже не жизньЕ

Ч Смотря что называть жизнью, Ч сказал я.

Ч Жизнью, Ч сказал он, Ч можно называть все, что угодно, и если угодно Ч все.

Мы оба рассмеялись, я помню.

Ч Как бы то ни было, Ч он уже не смеялся, Ч это должно быть Ч жизннью, это внезапное, редкоеЕ Сама жизнь должна быть Ч как в эти минутыЕ

Ч Разве это возможно? Ч сказал я. Ч Вот так, по-моему, как разЕ не бывает, не может быть.

Он дотронулся до ветки рукою; смахнул с нее снег; посмотрел на меня.

Ч А мне все равно, Ч сказал он, Ч бывает так или нет. Так должно быть; иначеЕ иначе я не согласен.

И я уже не помню, опять-таки, где мы простились в ту ночь; и в конце концов поймав, должно быть, такси, он довез меня, наверное, до дому; и я вышел из машины; и проводил ее, должно быть, глазами: набирая скорость, уменьшаясь в размерах, быстро-быстро доехала она Ч вниз по улице Ч до красной, кирпичной Ч с далекими куполами за нею Ч стены; повернула; скрылась за поворотом.

Зима, следовательно: я же, всматриваясь, отсюда, теперь, в тот, там, покинутый мною город (со всеми его бульварами, переулками, проходами, аркамиЕ) Ч и то ли потому, что здесь, теперь: лето, Ч то ли, может быть, потому, что летом я почти всегда из него уезжал, Ч то ли, наконец, потому, что нечто зимнее вообще было свойственно (свойстнвеннноЕ) этому городу (как если бы именно зимою он обретал свой подлинный облик, свое истинное лицоЕ) Ч то ли еще по какой-то, неведомой мне причине, Ч как бы то ни было, я, всматриваясь, теперь и отсюда, Ч я вижу там, в том городе Ч и некие, разумеется, осени, и некие, конечно же, весны Ч но прежде всего и в первую очередь: разные, друг на друга совсем непохожие, холодные и не очень холодные, бесснежные, снежные Ч зимы: с их морозами, оттепелями, сугробами, слянкотью: и ту, конечно же Ч я поворачиваю обратно Ч ту, с которой я нанчал (и к которой мне еще предстоит Ч вернуться, до которой мне еще нужно Ч добратьсяЕ) Ч и вот эту, далекую, раннюю, Ч и еще, конечно, какие-то, еще не отмеченные мною на карте.

Он сходил, еще и еще раз, в театр (на маленькой площадиЕ); он посмотрел еще и еще один, быть может, спектакль Ч и в конце концов посмотрел их, наверное, все; больше смотреть было нечего.

Он встретился Ч и еще раз встретился с Фридрихом, с Лизой; он понобендал с ним, с нею в (другом, знакомом емуЕ) кафе; он побывал у Фриднриха дома Ч на какой-то, вполне, конечно, неописуемой, заметеннной снегом окраине Ч в очень большой, пустой, но вместе с тем, казанлось, заполненной чем-то, уже словно не нуждавшимся в вещах и преднметах, и, странным образом, совсем далекой от этой безнадежной окраины, почти не соотнесенной с ней комнате; Фридрих, садясь и вставая, наливая чай или, к примеру, каким-нибудь, одновременно проснтым, сложнным, легким, уверенным, над самим собою смеющимся жестом подннося спичку к его, своей сигарете, рассказал ему множество, самых разных, с театром, в первую очередь, связанных, конечно, историй: о спекнтаклях и репетициях, о чьих-то успехах и чьих-то провалах, о Лизе, о Сергее Сергеевиче, о Марии Львовне, о других, еще не введенных на эти страницы, еще даже не упомянутых мною актерах.

Но все это было в скобках (так думал он, может бытьЕ) Ч на заднем плане, Ч или, может быть, на полях; совсем другое занимало его.

Жизнь нашла свою тему; жизнь столкнулась, наконец, с самой же собой.

Жизнь нашла свою тему: что это значит? Это значит: возможность просто жить дальше была безвозвратно потеряна, навсегда уничтожена. Просто жить дальше? Ни о чем подобном уже не могло быть и речи; но Ч надо было делать что-то, надо было что-то, немедленно, делать; спрашивалось: что же?

Он стремился к безусловному: он видел, в самом себе, что-то сомнительное, случайное; стремился к ясности: видел, в самом себе, что-то смутнное, путаное; он не знал по-прежнему, что ему делать.

Уже давным-давно закончилась осень: удивительно-ветреная; законнчинлись и блужданья: по городу. Он платил свою дань, он возвращался домой; и если выходил, опять, из дому, то, как правило, уже не садился в троллейбус, не переезжал через мост Ч шел, предположим, к реке, и дальнше: по набережной. Набережная (опишем ее: она поддается, может быть, описаниюЕ) Ч набережная, загибаясь (вместе с рекоюЕ) уводила его куда-то прочь, в сторону: и причем не только от его, Максова, решительно неописуемого жилища, но и вообще как будто от города (улиц, проспектовЕ). А между тем, это был все-таки город: Ч и обернувшись, к примеру, он видел, вдали, и свое собственное жилище (темной громадой нависавшее над рекоюЕ), и другие, на другом берегу реки, почти столь же огромные, новые, неописуемые, разумеется, здания, и машины, обгоняющие друг друга: Ч здесь, на набережной, ничего этого, во всяком слунчае, не было; машины не ехали Ч машины стояли здесь: совсем неподвижнно, как будто вообще неспособные к движению, заметенные снегом, уткнувшись в сугробыЕ; и затем, когда стоянка кончанлась, были только скамейки, деревья (с наростом снега на веткахЕ); железнондорожный мост: вдалеке; и на другом берегу реки Ч какие-то склады, бараки, пустыри и снова деревья: Ч странное (так думаю я теперьЕ) Ч как будто выпадающее из города, из сплетения улиц, проспектов, Ч ни с чем не соотнесенное, ни к чему не причастное, Ч но все-таки, в общем и целом, поддающееся описанию место.

И все, конечно же, повторялось на этих прогулках; и деревья (с обведенными снегом веткамиЕ), и белые льдины (с неровными, как будто обломанными краямиЕ), и черная, совсем черная вода между льдинами, и сугробы, и железнодорожный мост вдалеке: все это, разумеется, вновь и вновь окликало его, обращалось к нему; требовало ответа, призывало к усилию; и откликаясь на этот зов, этот оклик, он вновь и вновь заставлял себя: видеть, смотреть; и по-прежнему, конечно, искал и Ч в чудесной паузе, в чарующем промежутке Ч находил в себе ту единнственную, неподвижную точку, с которой, и только с которой, он мог увидеть, и действительно видел: мост, льдины, сугробыЕ

Он находил ее: он снова ее терял; он принуждал себя к усилию: он был не в силах его продлить. Все было так же: все повторялось.

Ч Но ведь вот же, вот я иду здесь; вот я: без всяких сомненийЕ И вот они, эти сугробы, льдины, деревьяЕ и Ч что же?.. Нет, думал он, мы не выдерживаем их безусловности, мы не в силах Ч ответитьЕ

Нет, конечно же, нет, нет и нет, он не выдерживал их безусловности, их, своей несомненности; все быстрей и быстрее шел он: по набережнной; и чем дальше он шел, тем тише становилось вокруг (и только далекий, совсем далекий шум города, невидимых и как будто неведомых улиц, доходил до него: откуда-тоЕ) Ч но, чем дальше он шел, тем громнче, резче, отделяясь от него самого и в то же время заполняя его целиком, звучали в нем его мысли: и даже сама эта мысль о невозможности ответить, увидетьЕ, превращалась, может быть, в мысль для кого-то другого, ему, Максу, уже неподвластную.

Ч Это налетает, как ветер, и, как ветер, уносит куда-тоЕ и вот мы гонворим, говорим, не в силах остановитьсяЕ уходим, не оборачиванясьЕ

Ч И главное, это так легко, такой постыдной, такой унизительной легкостьюЕ

Ч Молчание Ч вот что трудноЕ вы знаете, как это трудно?..

И вот так, обращаясь к кому-то Ч к любому, сколь угодно случайному персонажу своей, если угодно, жизни (все более случайной, все менее Ч жизнью казалась она емуЕ) Ч отсутствуя Ч не глядя вокруг Ч шел он: все дальше и дальше, все быстрей и быстрееЕ; и отделяясь от него самого, заполняя его целиком, его Ч уже, в общем: не мысль Ч мысль, во всяком случае, ему, Максу, уже неподвластная Ч двигалась как будто в каком-то (так думаю я теперь Ч или так думал он, может быть, вновь, на мгновение, спохватившисьЕ), в каком-то Ч ей же самою и создаваемом, быть может, пространстве, по какой-то, к примеру, улице, Ч улице, неважно какой, по которой он шел как бы с кем-то, неважно, совершенно неважно с кем, Ч рассуждая о чем-то, он уже и сам не мог бы сказать о чем, Ч с легкостью, постыдной и унизительной.

Его как бы не было Ч во всяком случае, здесь, на этой набережной, у этой реки; он не видел ни деревьев, ни сугробов, ни льдин; лишь походя, лишь на ходу замечал он их; и в общем, значит Ч не видел; не слышалЕ или почти не слышал их призыва, их оклика; не чувствовалЕ почти не чувстнвонвал ни их безусловности, ни своего бессилия перед ними; все было просто, легко, даже весело; шагая, улыбался он, может быть, какой-то Ч вполне отсутствующей улыбкой.

И лишь пройдя набережную Ч почти до конца (она заканчивалась мостомЕ), вдруг, может быть, остановился Ч и остановившись, увидел: мост, реку, Ч поезд, переезжающий через мост, Ч деревья, льдины, сугробы.

Был, предположим, какой-нибудь, темный, пасмурный день; большими, мокрыми хлопьями падал, может быть, снег; вдруг, быть может, закончился; внезапное подобие солнца проступило сквозь сумрачную завесу. Совершенно ясно видел он все это: и этот бледный, белесый, почти прозрачный, дрожащий в воздухе шар, Ч и деревья на том берегу, Ч и снег на ветках, снег на перилах, Ч и мост, и опоры моста, отразившиеся на мгновенье в воде, Ч и этот бесконечный, товарный, гудящий и грохочущий поезд, переезжающий через мост, Ч и каждый вагон в отдельности: он мог бы сосчитать их, наверное: совсем маленькими, почти игрушечными казались они отсюда, Ч и длинный, одинокий луч солнца, пробившийся сквозь снежную завесь, Ч осветивший на мгновение реку, льдинны, сугробы, Ч мост, опоры моста, Ч последний, крошечнный, исчезающий, Ч вот, исчезнувший, в самом деле, вагон.

Ч Где же я был, только что, пять минут, десять минут назад?..

Здесь, на этой набережной, у этой реки, его, во всяком случае, не было.

И теперь, когда он действительно был здесь Ч вот здесь, вот сейнчас Ч теперь, когда он видел Ч что то же? Ч и реку, и льдины, и мост, Ч все это вновь, разумеется, обращалось к нему, окликало его; и он снова, с мучинтельнной ясностью, чувствовал свое бессилие, свою вину перед всем этим; перед самим же собою; почти в отчаянии смотрел он вокруг.

Ч Выдержать все этоЕ выстоять: прямо напротивЕ

Ч Но мы не выдерживаем, уходимЕ наша мысль, отделяясь от нас самих, движется как будто в каком-то, ей же самою и создаваемом, быть может, пространствеЕ

Ч А есть ведь только это Ч вот здесь, вот сейчас Ч этот мост, и эта река, и эти льдины с обломанными краямиЕ

Ч Но мы не выдерживаем, Ч думал он, Ч мы не удерживаемся Ч вот сейнчас, вот здесь Ч в настоящемЕ наша мысль, ускользая от нас самих, соскальнзывает как будто в какое-то, ей же самою и создаваемое, может быть, времяЕ какое-то, Ч думал он, Ч будущееЕ

Ч Будущее? Ч Конечно.

Это простое соображение поразило его; он провел рукой по лицу; снонва Ч как будто впервые Ч посмотрел и увидел он: мост, реку, льдиныЕ

Ч Ах, конечно, конечноЕ мы перескакиваем через все этоЕ через ренку и мостЕ мы представляем себе Ч себяЕ завтра, через неделю, неважнноЕ и как мы идем Ч как мы будем идти, вместе с кем-то, неважно с кемЕ по какой-то улице, неважно какойЕ

Ч А есть ведь только этоЕ вот здесь, вот сейчасЕ

Опять пошел снег, большими, мокрыми хлопьями, и всякое подобие солнца тут же, конечно, исчезло. Но он, Макс, Ч закурив, может быть, сигарету, прикрывая ее рукою Ч он все стоял и стоял так, в конце набережной, глядя вокруг Ч и уже понимая, должно быть, что, как только он пойдет, к примеру, обратно, домой, все начнется сначала, и вновь, и вновь, ускользая от него санмого, его Ч уже, конечно, не мысль Ч соскользнет, коннечнно, в какое-то Ч так думал он, может быть, Ч пустое и легкое будущее, в какое-то, может быть, завтра: оно же, думал он, никогда, разумеется, не наступит.

Ч Нет, думал он, завтра будет тоже Ч сегодня, снова Ч сегодня; и все будет так жеЕ так же трудно и так же мучительно, как Ч сейчас, здесь, на этой набережной, у этой рекиЕ

Ч Есть ведь только этоЕ только этоЕ вот здесь, вот сейчасЕ

И он пошел, в самом деле, обратно, домой; или, может быть, дошел до конца, до моста; и снова остановился; и посмотрел, как будто в последний раз, на реку, на водуЕ; и сделал один шаг, другой, третийЕ: нет, он не шел еще Ч он только начинал идти: обратно, домой; и еще совершенно ясно Ч откуда-то, изнутри Ч видел он и этот первый, и этот второй шаг, и третий, и Ч чуть менее ясно Ч четвертый, и Ч еще меннее Ч пятый; и вновь спохватившись, вновь оберннувшись, снова, в последний раз, увидел мост, опоры его, просветы между опорами, пятна снега на черной земле; и услышал их призывЕ несмолкающий; и не справилсяЕ нет, конечно же, не справился с их безусловностью; и был опять, значит, первый шаг, опять второй, опять третий; ускользание; убывание ясности; и как будто перескакивая черезЕ реку и льдины, деревья и ветви, ускоряя его шаги, его Ч уже не мысль Ч соскользнула, конечно, в какое-то, пустое, легкое будущее; и в каком-то завтра, обращаясь к кому-то, говорил он, что он не хочет, не хочет ни с кем говорить; не может не говоритьЕ вот в чем дело; и когда он вновь спохватился, вновь обернулся, уже, за поворотом набережной, излучиною реки, исчез и спрятался мост; уже, пока он отсутствовал, начало, быть может, смеркаться; и уже опять появилось, уже совсем близко подступило к нему его собственное, неописуемое, еще и еще раз, жилище, темной громадой, безмолвной угрозой нависавшее над ним, над рекою.

Ч Так где же, где же я был, только что, пять минут, десять минут назад?..

И теперь он был здесь, без всяких сомнений; и теперь он смотрел Ч почти в отчаянии Ч на эту темную, заслонявшую небо громаду, не в силах в нееЕ поверить; и ни к чему, разумеется, не призывая его, она словно бросала ему некий вызовЕ самой своей Ч невозможностью; и он не знал по-прежнему, что ему делать.

Жизнь нашла свою тему; жизнь, столкнувшись с самой же собой, отпрянула в изумлении, в испуге, не узнавая себя саму.

Чем решительнее стремился он Ч к безусловному, тем более слунчайнной, сомнительной казалась ему его Ч жизнь; но и те мгновения ясности, которых он так искал и которых он не выдерживал, жизнью тоже, разумеется, не были; не длились; выпадали из жизни.

Ч А ведь это и должно быть, собственно Ч жизнью, это внезапное, редкоеЕ Должно быть, должно бытьЕ

И он все снова и снова принуждал себя, конечно, к усилию; и пытался, и вновь пытался продлить егоЕ сколько мог; и собирал свои мысли; ловил свою мысль; и останавливался; и начинал все сначала; и опять останавнлинвалнся.

Но все старания были бесполезны; все усилия ни к чему не вели; всянкий раз неожиданно давалась ему искомая ясность, вожделенная собнранность; удержать удавшееся, повторить его он был не властен; чем дальше шло время, тем глубже делался этот разрыв: между данным и должным, искомым и подлежащим преодолению, отрицанием и Ч отсутствием жизни.

А между тем, я (живущий теперь здесь, поворачивая обратноЕ) Ч я (жиннвунщий теперь здесьЕ) познакомился однажды с одним, очень маленького роста человеком, уже при первой встрече поразившим меня, я помню, своей внезапной улыбкой, своими удивительно спокойными Ч или, может быть, наоборот: своими спокойно-удивленными Ч и словно отсылавншинми куда-то, к чему-то Ч глазами: Ч с тем, следовательно (так думаю я теперьЕ) уже не раз, втайне, упомянутым мною, но еще не названным, еще не введенным на эти страницы персонажем моей истории (если это историяЕ), которого он, Макс (истинный герой ееЕ), встретил много позже, впоследствии Ч которого ему, Максу, предстояло впоследствии встретить Ч совсем другой, давным-давно и сразу же отмеченной на карте зимою Ч ранним утром, морозным и ясным, в трамвае с обледеневшими стекламиЕ; я же познакомился с ним, в общем, случайно, у своих, каких-то, тогдашних Ч с тех пор я потерял их из виду Ч тоже, в общем, слунчайнных знакомых, в середине Ч или уже в конце, может быть? Ч почти в коннце этой ранней, далекой Ч этой первой, если угодно, Ч и тоже, в общем, хонлодной зимы.

Его звали Алексей Иванович: имя, к которому я очень долго не мог, я помню, привыкнуть: с которым я очень долго не мог, я помню, смириться. Оно решительно не подходило ему; но когда я пытался представить себе, какое имя подошло бы ему, или Ч что то же Ч когда я пытался найти для него какое-то другое, настоящее имя, мне всякий раз казалось, я помню, и до сих пор кажется, что такого имени нет Ч и не может быть: и как если бы (думал я Ч думаю я теперьЕ) Ч как если бы он, Алексей Иванович, вообще ни в каком имени не нуждался.

Мы вышли Ч случайно Ч вдвоем Ч из гостей Ч на улицу, пустую и темннную. Алексей Иванович тоже, как выяснилось, жил в старой части города; нам было с ним по дороге; уверенно и вместе с тем осторожнно Ч как будто обдумывая каждый свой шаг Ч ступал он по чистому, мягкому, за вечер наметенному снегу.

Ч Чем вы занимаетесь? Ч спросил он вдруг.

Я сообщил ему свои внешние (запретныеЕ) обстоятельства.

(Сказать ли, думаю я теперь, решусь ли я, наконец, сказать, что, как и Макс, истинный герой моей истории, я, живущий теперь здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке, Ч что, как и он, Макс, я посещал в ту пору, в ту зиму Ч и в другие зимы, конечно Ч некое Ч решимся и скажем так Ч учебное Ч или, может быть, учебное, так сказать, заведение, где меня ничему, разумеется, не научили и которое Ч как и он, Макс, Ч я рассматривал, в первую очередь, как простое средство спасения от несравненно более страшногоЕ: а впрочем, думаю я теперь, достаточно, на этой странице, для этой страницы, одного Ч нарушенного запрета. Как бы то ни было, я посещал его: если не каждый, то почти каждый день, если не каждое, то почти каждое утро, и я относился к нему примерно так же, как он, Макс, к своему: с той смесью презренья и ненависти, мучительного чувства зависимости и тайного ощущения свободы, которую, т. е. смесь, я уже почти бессилен представить себе теперь Ч на берегу моря, на краю, соответственно, мираЕ Но все это, разумеется, в скобках. Закроем ихЕ) Ч

Алексей Иванович, сообщив мне свои, улыбнулся: внезапной Ч и даже как будто для него самого, Алексея Ивановича, неожиданной (так я подумалЕ) улыбкой. И мы еще долго шли молча, по улицам, вглубь переулков; и была ночь, снег; были темные, безмолвно стоявшие вокруг нас дома; деревья, сугробы; кружились, в темноте, в пустоте, одинокие большие снежинки; и только изредка, вдруг, вылетала откуда-то заблудившаяся среди домов и деревьев, фонарей и сугробов машина Ч и вспыхнув фарами, заскрипев тормозами, вновь уносилась куда-то, в тишь и темень, снег, ночь.

Ч Не правда ли, Ч проговорил, наконец, Алексей Иванович, Ч не правннда ли, ночью этот город бывает Ч даже красив?..

Ч Да, правда, Ч сказал я в ответ. Ч Но, разумеется, только его станрая, его Ч скажем так Ч поддающаяся описанию часть.

Ч Вот именно, Ч он опять улыбнулся: внезапной, всегда внезапной улыбкой.

Ч Вообще, Ч сказал я, Ч есть что-то тревожно-влекущее в этих безмолвнных, ночных домахЕ переулках, улицах, перспективахЕ

Ч Разумеется, Ч так он ответил. Ч Они кажутся простым порожденинем некоей мыслиЕ с конторой мы вдруг совпадаем. Вот здесь я живу.

Это был узкий, не слишком длинный, всего в пять или шесть домов, переулок, как будто затерянный: в сплетении и путанице таких же, как и он сам, старых, безусловно поддающихся описанию улиц, Ч переулок, давным-давно и отлично известный мне: много раз, много лет пронходил я мимо этих пяти или шести, быть может, домов, а значит, и мимо вот этого, зеленой краской выкрашенного забора, мимо вот этой, почти сливавшейся с забором калитки: и ни разу, должно быть, не спронсив Ч себя самого Ч что там, за этим забором, за этой калиткой, и есть ли там вообще что-нинбудьЕ А там был маленький, едва различимый в темноте двор; деревья: с обведенными снегом ветками; и наискось, слева от калитки, стена какого-то, фасадом, должно быть, в соседний переулок выходившего дома: стена и дверь, навес и крыльцо.

Здесь-то и жил, как выяснилось, Алексей Иванович.

Ч Если хотите, зайдем ко мне.

Было поздно; я отказался.

Ч Тогда заходите в другой раз, Ч сказал он: и посмотрев на меня своими удивительно спокойными Ч своими: спокойно-удивленными, быть может, глазами, пожал мне руку и скрылся; и калитка, я помню, захлопнулась за ним Ч с протяжным, долгим, что-то напомнившим скринпом; и через несколько дней я снова встретился с ним Ч у тех же, его и моих Ч случайных, в общем, знакомых; и в другой раз Ч нарушим запрет Ч для меня, здесь, почти все явления жизни запретны Ч на некоем Ч да, нарушим Ч концерте; и в конце концов, в какой-то, я помню, очень холодный вечер, оказался у него дома; пересек дверь, поднялся по лестнице, нажал на кнопку звонка: Ч и вот так (дунмаю я теперьЕ) той далекой и очень далекой зимою, он, Алексей Иванович, уже возник в моей жизни: с внезапной, всегда внезапной улыбкой.

Его улыбка намекала на что-то; его глаза отсылали куда-то; его имя не подходило ему точно так же, как не подошло бы ему никакое другое; во всем его облике, шагах и жестах, словах и движениях не было (или так мне казалосьЕ) ничего (или почти ничегоЕ) лишнего: и как если бы (думал я Ч думаю я теперьЕ) Ч как если бы все, что он делал, и все, что он говорил, одновременно прибавляло: что-то к чему-то: жест к жестам, слово к словам, Ч и вместе с тем избавляло его, Алексея Ивановича, от чего-то такого, что, однако, немедленно возвращалось и от чего (думал яЕ) он, Алексей Иванович, тут же и совершенно спокойно, вновь избавлялся: следующим жестом, следующим словомЕ

Мне казалось, он почти не теряет себя из виду; я понимал, что это немыслимо.

Я наблюдал за ним; я пытался поймать его, так скажем, врасплох, в минуту рассеянности; я понял вдруг, что и он занят тем же: что, в свою очередь, объяснило мне и внезапность Ч улыбки, и спокойное удивление Ч в глазах, и те мгновенные паузы, ту, всякий раз неожиданную, напряженную Ч мне тоже, всякий раз, сообщавшуюся на мгновение Ч скованность, которую, время от времени, не очень часто, я замечал в нем.

Он следил за собою; вдруг, посреди разговора, умолкал, я помню, с каким-то Ч настороженным выражением лица, как будто прислушиваясь к чему-то, удивляясь чему-то, в себе; или вдруг несколько раз подряд повторял какой-нибудь жест Ч простейший; какое-нибудь слово Ч простейшее; поднимал руку, вновь опускал ее; говорил: здравствуйте; здравствуйтеЕ; и это всякий раз было так, как будто что-то совсем неожиданное открывалось ему в этом слове, движении; как будто он сам не знал, что ему со всем этим делать; как будто сталкивался вдруг с неким препятствием; Ч преодолев же его Ч и как будто, еще раз, введя этот жест, это слово в систему и целое всех других слов, прочих жестов Ч внезапной, всегда внезапной улыбкой отмечал свою победу над ним, окончание паузы.

Он пытался учесть в себе Ч непроизвольное: так думал я иногда; ему это удивительным образом удавалось.

И когда с паузой бывало покончено, совершенную Ч восхищавшую меня Ч убедительность обретали его жесты, слова; я угадывал за ними Ч почти непрерывное, временами, конечно, ослабевавшее, но в обнщем, казанлось мне, никогда не покидавшее его в полной мере и как бы на себя самое обращенное (так я думалЕ) внимание; последовательность неких усилий; отбор и выбор; сумму запретов; движение некоей мысли (так думал я в свою очередьЕ) Ч мысли, которая уже не была, ранзумеется, мыслью о чем-то, Ч которая могнла быть о чем угодно, Ч обо всем, Ч ни о чем, Ч о сенбе самой, наконец, Ч и которая, в отличие от всех прочих (во множественном числеЕ) мыслей, заканнчинванясь, не обнрынванлась, но чудесным образом переходила: в жест и движение, взгляд и улыбку, Ч продолжаясь и как бы додумывая в них себя же саму.

И по сравнению с ней, рядом с нею, все оказывалось, конечно Ч слуннчайнным, как будто падало Ч в необязательность: о чем я и сказал ему как-то: не помню лишь, не помню и не могу теперь вспомнить, где и как это было: у него дома, на улице: и как если бы, в самом деле (так думаю я теперьЕ) в связи с ним и по отношению к нему все эти внешние обстоятельства уже никакого значения не имели.

Ч Что? Случайным? С известной точки зрения все случайно, Ч сканзал он. Ч КромеЕ самой этой точки зрения, конечно.

Ч И вот, Ч сказал я: почти неожиданно для себя самого, Ч вот: отказаться от всего случайного, приблизительногоЕ

Ч Как же, смею спросить, вы собираетесь от него Ч отказаться?

Ч Нет, Ч сказал я (впервые, может быть, заговорив Ч вообще с кем-нинбудь Ч о своих, самых тайных и самых робких, в ту пору еще совершенно неопределенных помыслах, стремленьях и планахЕ). Ч Нет, не здесь Ч там, на каких-то, еще не написанных мною страницахЕ

Ч Это другое дело, Ч сказал он: с внезапной Ч конечно Ч улыбкой.

Но только следующей Ч еще не отмеченной мною на карте Ч теплой, темной и снежной зимою я действительно рассказал ему о моих Ч к тому времени уже отчасти определившихся Ч хотя все еще очень и очень расплывчатых устремленьях; его Ч ответное внимание, я очень хорошо это помню, одновременно обрадовало и удивило меня.

В самом деле (так думаю я теперьЕ) я очень долго не мог понять природу наших, скажем так, отношений. Я искал встреч с ним Ч он, не избегая их, не искал встреч со мною; я приходил к нему Ч он так ни разу, кажется, и не был у меня дома; я наблюдал за ним Ч он знал об этом Ч ему было это, казалось мне, безразлично; он сам наблюдал за мною Ч почти так же, казалось мне, как наблюдал он за движениями своей руки, за любым случайным прохожим на улице; он мог, или так мне казалось, почти забыть о моем присутствии в одной комнате с ним Ч и вдруг с таким удивлением посмотреть на меня, как будто он вообще никогда меня раньше не видел. Лишь позднее понял я, что и я занимаю некое Ч неслучайное Ч место в той Ч системе целого, которая так меня восхищала.

Ч Роман, Ч сказал мне некогда некто Ч некто? некогда? Ч Алексей Иванннович сказал мне так Ч следующей, уже и только что отмеченной мною на карте, теплой, снежной зимою, Ч роман Ч это сумма запретовЕ

Ч Роман Ч это сумма запретовЕ; и когда я теперь, здесь, поворанчинвая обратно (а здесь, теперь, на море, уже перевалило через вершину, уже проншло сквозь разгар, жару, грозы, уже втайне, еще почти незаметно, но уже клонится к осени лето; уже внезапный холод пробивается сквозь тепло; осенняя сырость сквозь летнюю влагу; уже выгоревшая на солнце, пожелтевшая от зноя трава намекает на возможность иной, совсем иной желтизныЕ) Ч когда я вспоминаю теперь Ч те, какие-то, уже не существующие более зимы Ч и вот эту, холодную, раннюю, уже, в свою оченредь, приближающуюся, быть может, к концу Ч и, скажем, следующую, теплую, темнную, снежную Ч я, вспонминная их, среди прочего, если не в первую оченредь, вспоминаю, разумеется, некие книги, в то время меня занимавшие (я же Ч так думаю я теперь Ч я читал тогда гораздо и несравнимо больше, чем чинтаю теперь, здесь, поворачивая обратно: и не только потому, разумеетнся, что здесь, теперь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке, у меня просто-напросто нет, почти нет с собой книг Ч я, повернув обратно, приехав сюда, привез с собою лишь несколько, втайнне связанных с моим собственным, скажем так, сочинненнинем, сканжем так, сончинений: некий, уже давным-давно упомянутый мною, в белой с черннынми полосами обложке, роман, некую, лишь втайне и походя упомянутую Ч мне еще предстоит говорить о ней Ч пьесу: Ч но в первую оченредь и прежде всего потому, так думаю я теперь, что, однажды начавшись, это медленное, не знающее остановки, каждый день прерываемое, но и каждый день возобновляемое мною движение Ч движение куда-то, приближение к чему-то Ч требует меня Ч к себе Ч целиком, и покончив с писанием, я могу лишь ездить на велосипеде, бродить вдоль моря, по дюнам, и вечером, возвратившись домой, вновь возвращаюсь Ч вот к этим страницам; тогда же, в той жизни, в том городе, хотя и вынужденный, как уже говорилось, платить свою дань: ненавистно-неописуемому, но, в известном смысле, куда более свободный, чем теперь, здесь, поворачивая обратно, я Ч как, кстати и разумеется, Макс: истинный герой моей истории: если это история Ч бросался впервые, может быть, открывая их для себя, от одного автора к другому и третьему, от стихов в прозе, от умозрений к повествованьямЕ) Ч но Ч думаю я теперь Ч но как бы мне ни хотелось Ч теперь, здесь, поворачивая обратно Ч рассказать, например, о моих, каких-то, тогдашних, теперь уже не совсем мне понятных Ч исчезнувших и как бы преодоленных Ч наоборот: сохранившихся Ч или о Максовых, например, известных мне Ч о наших общих с ним, наконец, увлечениях, Ч о соответствиях, указаньях, наменках, Ч внезапных перспекнтивах, Ч влияниях, противоборствах, Ч поннянтиях и сочетаньях понятий, в ту или иную эпоху важнейших для него, для меня, Ч или, к примеру, о тех, отчасти знакомых мне, отчасти, до знакомства с ним самим, незнакомых и от всего, что я читал до тех пор, во многом отличавшихся книгах, о которых, по большей часнти, и говорили мы Ч с Алексеем Ивановичем: Ч я, теперь и здесь, останавливаюсь, и как будто не в силах произнести Ч написать на бумаге Ч ни одного названия, имени, смотрю в окно (где уже клонится к осени летоЕ) Ч и не знаю Ч уже знаю, вернее, что с ними делать, и что от них тоже Ч и от них тоже придется мне Ч отказаться. И как если бы (думаю я теперь Ч и так думал я Ч не только думал, но и говорил я Максу когда-то Ч не помню лишь, опять-таки, где это было: в его, Максовой, плывущей над городом: в моей, может быть, теперь и здесь отчасти повторившейся комнатеЕ) Ч как если бы (думаю, думал и говорил яЕ) Ч как если бы тот прелестный и точнный мир: имен и названий, событий и дат, Ч мир, которого никогда, может быть, и не было вовсе, но который, как бы то ни было, был он или не был: неважно, Ч как если бы он распался, разбилсяЕ: и (блуждая среди обнломков, тоскуя среди развалинЕ) Ч и хотя названия, конечно, остались Ч названия уже неуместны: само их место исчезло.

И значит (думаю я теперьЕ), он так и останется, значит, неназванным Ч тот, к примеру, в белой с черными полосами обложке, уже давным-давно появившийся на этих страницах, в парке и в Павловске, в аллее и на скамейке, в моем собственном романе, роман: тот роман, иными словами, который посоветовал мне прочесть Ч Алексей, конечно, Иванович, когда Ч следующей, уже отмеченной на карнте зимою Ч я действительно рассказал ему о моих, в ту пору и к той зиме уже отчасти определившихся, хотя все еще бесконечно далеких от осуществления помыслах, стремленьях и планах: Ч и точно так же (думаю я теперьЕ), как Ч неназванной Ч останется, значит, та, уже втайне мной упомянутая Ч я беру ее в руки: вот сейчас Ч пьеса, которую вполнне случайно: как чаще всего и бывает Ч я открыл для себя в самом коннце вот этой, холодной, ранней зимы Ч а впрончем, если память не изменяет мне, уже после некоей, в самом конце зимы предпринятой Максом и мною поездки: попытки, первой и предварительной: повернуть обратно и к чему-то Ч к чему? Ч возвратиться.

Я же, среди прочего, прочих Ч о каких-нибудь (неназванныхЕ) кнингах, например Ч разговоров, Ч я рассказал, разумеется, Максу о моем знанкомстве с Алексеем Ивановичем; я уже не помню теперь, как отнесся он к моему сообщению. Ч Зато я вспоминаю Ч теперь Ч как, среди прочего, прончих, несколько раз за эту зиму (холодную, раннююЕ) возвращались мы Ч или, вернее, возвращался он, Макс, к тому разговору, ночному, который мы вели с ним, в самом начале зимы, на загибавшемся, заметенном снегом бульваре.

Ч Да, все случайно, сомнительно, Ч так говорил он. Ч Мы что-то делаем, мы куда-то идем Ч могли бы не делать, могли бы и не идтиЕ

Ч Наши мысли? Ч Мы их не мыслим. Они мыслятся: в нас и поминмо нас, сами по себе и сами собою; мы спохватываемся Ч они исчезанютЕ

Ч Да это и не мысли вовсе, Ч сказал он мне как-то (мы сидели, я помню, в его, Максовой, плывущей над городом комнатеЕ).

Ч Что же это? Ч спросил я.

Ч Простое Ч продолжение жизни, Ч так он, я помню, сказал.

Ч Что называть жизнью? Ч сказал я.

Ч Что бы ни называть так, Ч сказал он. Ч Она продолжается в нас, вот и все. Она заполняет нас целиком; вырваться из нее мы не в силах.

Он отдернул шторы, присел на подоконник, закурил сигарету.

Ч Мы живем ею; мы думаем Ч нет, не о ней Ч мы думаем, и не монжем не думать, о том, о чем она предлагает нам, заставляет нас Ч думать: и как если бы, Ч так или примерно так он сканзал, Ч как если бы, не удовлетворяясь, собственно, внешним, она проникала еще и куда-то внутрь, и вот: разыгрывалась Ч внутри Ч в нас самих, не отпуская Ч или, может быть, лишь неннандолнго отпуская нас, Ч сказал он, Ч на волю.

Ч Отчего, Ч сказал он, Ч отчего и наша внутренняя, как мы зовем ее, жизнь тоже оказывается Ч внешней, не нашей, неподвластной и чужндой нам же самимЕ

Я не знал, что ответить.

Ч А ведь так не может, так не должно бытьЕ И в общем, Ч он посмотрел на меня, Ч ничего, в общем, не надоЕ Надо только выйти и вырваться Ч из всего этогоЕ

Ч И как же Ч выйти, как же, хотел бы я знать, из всего этого Ч вырваться?.. Вот, кстати, послушайЕ

И отойдя от окна, погасив сигарету, он прочитал мне, я помню, довольно длинный и очевидным образом перекликавшийся с тем, что он только что сказал мне, отрывок: из некоего Ч мир названий разбился Ч вполне умозрительного сочинения, в ту пору, в ту зиму весьма и весьма, я помню, его увлекавшего, мне тоже знакомого; я же, слушая Ч я не помнил этого места, решительного и резкого Ч я подошел к окну, в свою оченредь; и там, в окне, за окном Ч там была, разумеется, темная, заслонявшая небо громада его, Максова, неописуемого жилища; внезапный вызов и призрачная угроза; но вместе с тем, там, внизу, во дворе Ч там были крошечные, заметенные снегом скамейки, и такие же, совсем крошечные деревья, и фонари, уже загоревшиеся, и тихие отсветы их на тихом снегу Ч в своей затаившейся неподвижности, потаенном безмолвии как будто сулившие что-то, что-то втайне, подумал я, обещавшие, уводившие: от чего-то к чему-тоЕ

Все было так же: все повторялось.

Была зима, как сказано, был самый конец зимы. Зима же, думаю я теперь, зима кончается совсем по-другому, совсем не так, как, скажем, коннчанется лето: теперь и здесь, в этой маленькой, за дюной принтаивншейнся деревушке. Зима, заканчиваясь, вспыхивает всеми своими красками, снег блеснтит на солнце, солнце блестит на снегу, мороз не ослабенвает Ч напротив, мороз, после краткой, к примеру, оттепели, крепнчанет, накрепко сковынвая, навсегда замораживая: деревья, сугробыЕ, все охватывая собою; и конец февнраля, первые числа марта кажутся, как ни странно, более зимними, чем безусловно зимний декабрь и несомненно зимний январь.

Вот так и заканчивалась та далекая, ранняя, несуществующая больше зима: вспыхивая на солнце, накрепко схваченная морозом: Макс (иснтиннный герой моей истории: если это историяЕ) Ч Макс, выходя из дому, вознвращаясь домой, смотрел на все это, яркое, крепкое, ясное Ч все с тем же, уже почти не покидавшим его ощущением бессилия, в блаженном усилииЕ; все это, ясное, яркое, крепкое, тут же и вновь обращало его к его собнстнвеннной жизни, нашедшей свою тему, столкнувшейся с самой же собой.

То были дни Ч ему казалось: недели Ч то были, следовательно, недели и дни, тянувшиеся мучительно долго, пролетевшие мучительно быстро, в мучительном, до сих пор, пожалуй, неведомом ему напряжении. Он платил свою дань; он возвращался домой; спускался к реке; доходил до моста; вечером, вновь возвратившись, смотрел в окно, вниз, на заметенные снегом скамейки, деревья, отсветы фонарей на снегу. Он не знал по-прежнненму, что ему делать.

Ч Жизнь нашла свою тему; жизнь, найдя свою тему, распалась нандвое, на отрицание Ч и отсутствие себя же самойЕ

Ч Но ведь вот же, вот же, вот же она, моя жизньЕ и стоит мне только подумать о чем-нибудь, чтобы ухватить ее обеими руками. Я мыслю ясно; я держу ее крепко; и Ч что же?

И все опять, конечно, разваливалось; рассыпалось; дробилось; и он, Макс, все снова и снова, но с каким-то, пожалуй, неведомым ему прежнде упорством, немедленно, нагонял, настигал свою мысль, Ч жизнь, Ч упорно от него ускользавшую; ловил ее; делал шаг и тут же, немедленно, останавливался; иЕ и все опять, конечно же, начиналось сначала; и вновь, и вновь, не удерживаясь в настоящем, его Ч уже, конечно, не мысль Ч не жизнь Ч соскальзывала как будто в какое-то, ей же самою и создаваемое, быть может, пустое, легкое будущее, Ч и двинганясь как будто в каком-то, ей же самою и создаваемом, может быть, пустом и легком пространстве, уходила все дальше и дальше Ч от него, от себяЕ; и он опять ловил ее, с неведомым прежде упорством, Ч выслеживал, одергивал, Ч останавливал.

Он уже понимал, может быть, что долго все это не продлится.

Ч И значит, что-то не так, что-то, значит, неправильноЕ

То были, как сказано, дни Ч то были даже недели Ч то были, слендонвантельно, недели и дни, тянувшиеся, пролетевшие: в блаженном усилии, в мучительном напряжении. То была его, Максова, последняя Ч или так казалось ему Ч заранее Ч он был почти уверен в этом Ч обренченнная на неудачу, безнадежная, но все же попытка: преодолетьЕ подлежащее преодолению, выйти и вырваться.

Ч И как же вырваться, как же, думал он, выйти?..

Он выходил, вырывалсяЕ ненадолго, изредка Ч и потом опять, конечно же, падал Ч в ту же Ч случайную, чуждую, внешнюю, ему самонму неподвластную, как сказано, жизнь Ч не-жизнь, если угодноЕ

Ч А ведь это и должно быть, думал он, жизньюЕ это внезапное, реднкое, трудноеЕ

Ч Это должно быть Ч жизнью, это должно быть Ч легкоЕ

Ч Ах вот как? Ч Конечно. Ч Это должно быть легкоЕ простоЕ как вдох или выдох.

Ч И что-то, значит, неправильно, в чем-то я ошибаюсьЕ

Он пытался начать все сначала, продумать свои предпосылки. Он принуждал себя к усилию Ч он уже не верил в него.

Ч Нет, думал он, простым усилием ничего не добьешься, ничего не изменишьЕ

Ч И значит, так думал он, может быть, и значит, должны быть какие-то, совсем иные, еще не испытанные, еще не изведанные или, может быть, забытые мною возможностиЕ какие-то, может быть, совсем иные источники жизниЕ

И шагая, например, вдоль реки или стоя, например, у окна, глядя во двор, вниз, на совсем крошечные, заваленные снегом скамейки, деревья, отнсветы фонарей на снегу, Макс, продумывая свои предпосылки, Ч Макс, как будто впервые (он понимал, разумеется, что это не так, но так казалось емуЕ) Ч и как если бы (так думаю я теперь, здесь, в конце лета, на берегу моряЕ) Ч как если бы, не выдерживая настоящего, не в силах ему ответить, он, Макс, в эти дни и недели, недели и дни, предпочитал, предпочел пустому будущему прошлое, во всяком случае, подлинное, действительно бывшее, Ч и в тайной надежде, быть может, найти там, в прошлом, какие-то, совсем иные, забытые им возможности, какие-то, может быть, совсем иные источники жизни, Ч Макс, короче и как будто впервые, думал, начал думать, в эти дни и недели Ч о разных, далеких и очень далеких, самой принродой своей, своей окраской, звучанием, значеньем и смыслом друг от друга отделенных, как сказано, временах, о той, к примеру, неистово-ветнренной и теперь уже давным-давно закончившейся, как сказано, осени, когда он бродил и бродил по городу, не в силах остановиться, и в этих блужданиях открывал в себе нечто, дотоле неведомое, ранее незнакомое, то же самое, думал он, что и привело его к этомуЕ раздору с самим же собой, Ч и набрел, среди прочего, на некую, очень маленькую, как сказано, площадь, Ч и о прошлой, к примеру (не отмеченной мною на картеЕ) или о позапрошлой, скажем, зиме, Ч о прошлом, о позапрошлом (взянтом в скобки, не взятом в историюЕ) лете, Ч о его, Максовых (не упонмянутых мноюЕ) поездках, Ч о нашей с ним общей, однажды (и тоже не упомянутой мноюЕ) поездке в тот город, в отличие от Москвы утрантивший свое нанзвание, куда мы снова поехали с ним Ч отсюда, из этой маленькой, за дюной притаившейся деревушки Ч гораздо позже, впоследствии, Ч о дворннцах и набережных, мостах и каналах, Ч о Ростральных колоннах, Михайловском парке, Марсовом поле, Ч и о том, конечно же, августе, дождливом и темном, когда мы встретились с ним, впервые, как будто впервые, Ч об этом августе, неправдоподобно-далеком (так думал он, может быть, Ч и так думаю я теперь, здесь, в конце лета, на краю мираЕ) Ч об этом августе, об этом начале, которое (как и всякое нанчало, быть можетЕ) одновременно принадлежит и не принадлежит всему последующему (всему тому, собственно, что вместе с ним и началосьЕ) Ч точно так же, как принадлежит и не принадлежит оно всему предыдущему (всему тому, соответственно, что вместе с ним и закончилосьЕ) Ч об этом кратком, единственном, в дожде и холоде, тумане, шелесте листьев затерянном, невозвратимом мгновении, Ч и еще, быть может, о чем-нибудь, уже совсем сказочном, призрачнном, Ч о том, что мы еще помнили, в августе, а после как будто забыли, Ч о сломанных велосипедах, вечерних встречах возле кино, шуме поездов по ночамЕ; все дальше и дальше уходил он по этим, как будто впервые открывавшимся Ч ему, Максу Ч дорогам; все глубже и глубже проваливался он в свою жизнь; и вдруг опять оказывался на поверхности Ч вот сейнчас, вот здесь Ч в настоящем, лицом к лицу с самим собою; и все опять было так же, так же трудно и так же мучительно; и он не знал по-прежннему, что ему делать. Зима заканчивалась Ч избавление не приходило.

Зима заканчивалась; снег блестел на солнце; солнце вспыхивало на снегу: все более ясным, все более ярким, уже почти ослепительным светом; мороз, все усиливаясь, накрепко сковывая, странную неподвижность придавая деревьям, сугробам, самый воздух делая, наконец, неподвижным, стеклянным, мелкими льдинками опускался на землю, мелкинми льдинками потрескивал под ногами; и казалось, что Ч вот, вот сейнчас Ч все это оборвется, рассыплется, рухнет под собственной тяжестьюЕ; но все это еще держалось, сверкало, сияло, и он, Макс Ч как ни хотелось ему Ч а ему уже очень хотелось: бежатьЕ забыться, рассеятьсяЕ пойти куда-нибудь в гостиЕ почему бы и нет? Ч Макс, посреди этой яркости, крепости Ч щуря глаза и потирая замерзшие руки Ч еще упорствовал, еще не сдавался.

Нет, нет, он уже не верил в усилие; все снова и снова думал он, что это должно быть легко и получаться само собоюЕ это трудное, редкоеЕ как вдох или выдох.

И были, были, конечно, какие-то, всякий раз неожиданные Ч и всянкий раз как будто сулившие, обещавшие что-то Ч нет, не длившиеся, коннечно, по-прежнему Ч выпадавшие, конечно, из жизни, Ч но все-таки были, пусть краткие, редкие, всякий раз неожиданно ему, Максу, удававшиеся, дававшиеся мгновения, когда вдруг и как бы сама собою, с чудесной ясностью, в чарующем промежутке, виделась ему, скажем, река, скажем, мост, блеск солнца, блеск снега, без всяких усилий.

И было Ч при всем напряжении, упорстве Ч вопреки ли, благодаря ли ему Ч было и что-то совсем иное, пожалуй, что-то тихое, затихающее в этих днях и неделях, неделях и днях, что-то тайное, потаенное, затаившеесяЕ; медленно, медленно Ч сквозь все прочее и все остальное Ч сквозь блеск и сияние Ч напряженье, упорство Ч яркость и крепость Ч проступали очернтаннья каких-то, далеких и очень далеких, забытых и совсем забытых времен; все глубже и глубже проваливался он в свою жизнь; все дальше и дальше ухондил он куда-то, по каким-то, как будто впервые открывавшимся ему, Макнсу, дорогам: они же, пересекаясь и путаясь, все чаще и как будто с разных сторон, из более раннего, из более позднего, подводили его к тому дожднливому, холодному и темному августу, когда мы встретились с ним: к этонму краткому, единственному, между уже и еще, между концом и началом затерянному мгновению; впервые в жизни, быть может, он почувствовал в нем что-то загадочное, с тех пор, быть может, утраченное, быть может Ч невозвратимое; впервые в жизни, быть может, он спросил себя Ч что же: что же было тогда, в августе, в начале всего?.. Он сам не знал, может быть, что тогда Ч было.

Ч Был дождь, был холод, туманЕ падение капель, дрожание листьневЕ и это чувство внезапного, чудесного пробужденьяЕ и это осеннее, робкое, радостное, с тех пор, быть может, утраченноеЕ да, утраченное, быть может, ощущение Ч жизни: забредшей Ч куда-то, заблудившейся и затерявшейся Ч где-то, среди деревьев, в тумане и холодеЕ

И что-то скрывалось, что-то словно таилось там, в этом холоде и в этом тумане Ч он сам не знал что Ч но что-то словно окликало его оттуда, из глубины этого далекого, дождливого и темного августа, звало и манилоЕ; и стоя, например, у окна, глядя, по-прежнему, вниз, во двор, где уже сгущались, может быть, сумерки, и не в силах пробиться сквозь скованный холодом воздух, свет какого-нибудь, например, фонаря казался большим, стеклянным, светящимся шаром вокруг другого, поменьше, такого же, Ч Макс, в эти дни и недели, недели и дни (еще, все-таки, длившиесяЕ), и уже понимая, как сказано, что долго они не продлятся, Ч уже понимая, быть может, что, не выдержав, он очень сконро оставит усилия, бросит старанния, и что как только он бросит их Ч случайное, внешнее, легкое, пускай лишь на какое-то время, захлестннет его целиком и заполнит его без остатка, Ч и уже стремясь, в общем, забыться, рассеяться, Ч пойти куда-нибудь в гости, Ч но еще упорнствуя, еще, все-таки, не сдаваясь, Ч Макс, в эти дни и недели, пытался вспомнить, пока не поздно, что же все-таки было тогда, в августе, в начале всего, и вспоминал, разумеется, дождь, холод, туман, внезапное пробуждение, призыв, впервые услышанныйЕ, и по-прежнему глядя в окно, видел те, какие-то, дачные улицы, дома, крыши, заборы, видел лес, просеки, видел станцию, магазин возле станции, и по разным дорогам к нему приближаясь, как будто обходил его, все снова и снова, этот замкнутый в себе мир, где мы жили каждое лето, когда-то, где мы в последний раз жили с ним в августе, который, в августе, разомкнулсяЕ, этот, иными словами, всего в каких-нибудь сорока минутах езды от города Ч на так называемой электричке Ч расположенный дачнный поселок, который он, Макс, помнил, конечно Ч как и я его помню, теперь Ч наизусть, и в котором каждый дом, каждое дерево, все изгибы всех тропинок в лесу как будто хранили в себе и сквозь все изменения, превращения и переходы, позднейшие времена, как будто доносили до него, Макса, и что-то от того августа, когда мы встретились с ним, и что-то от той, уже совсем сказочной, призрачной, уже невообразимой более жизни, которая как раз и закончилась Ч в августе. И внезапное, безнадежное, горестное, но вместе с тем и в то же самое время как будто примирявшее его с чем-то, с самим же собою, влечение Ч ко всему этому охватывало его; и Ч где же все это? спрашивал он себя, куда жеЕ куда же все это делось? и как же могло случиться, что он, Макс, так странно запутался и в таком раздоре оказался вдруг с самим же собою?..

Ч И все, конечно, не так, все, конечно, неправильноЕ и должны быть, должны быть, конечно, какие-то, совсем иные возможностиЕ источники жизни.

Ч Искать их, найти ихЕ Ч так думал он, может быть.

Но чтобы искать их, требовалось, конечно, все то же, то же усерндие, те же усилия, то же, пускай отстраненное, тихое, затихающее, но все-таки, конечно, внимание: то же самое напряженье, короче, в котонром проходили, мелькали и проносились эти дни и недели, недели и дни: уже, в общем, кончавшиеся: он чувствовал это: и кончавшиеся именно потому, разумеется, что он, Макс, уже не выдерживал их напряженья, уже сдавался, уже уступал.

И уже подавалась, уже, в свою очередь, сдавалась понемногу зима Ч нет, нет, еще сверкала, сияла на солнце, еще яркая, крепкая, морозная, ледянаяЕ; но уже как будто первые трещины, первые щели пробились сквозь эту крепость, уже словно первые темные пятна проступили сквозь эту яркость, и в этой силе уже чувствовалось бессилие, расслабленность, истома, изнеможениеЕ Так ломается камень, так трещит и ломается ледЕ; и уже понимая, конечно, что никаких Ч иных возможностей ему Ч теперь Ч не найти, что искать их ему еще придется когда-нибудьЕ поснле, Ч уже понимая, как сказано, что, не выдержав напряженнья, он бросится, сконрее всего, очень скоро, в какую-нибудь Ч откронвенно-внешннюю, легкую, намеренно и нарочито случайнную жизнь, Ч отдастся ей и забудется в ней, Ч и уже втайне, быть может, преднчувнстнвуя, что она, эта жизнь, уведет его Ч отбросит его еще дальше от того, что по-прежнемуЕ по-прежнненму, конечно, влекло и манило его, звало и окликало оттуда, из глубины того дождливого, темного, неправдоподобно и непоправимо далекого августа, когда мы встретились с ним (и что же все-таки, что же было тогда?..) Ч Макс, с тоской и горечью все это понимая, преднчувнстнвуя Ч и как будто стремясь, в последнее, еще отпущенное ему мгновение, увидеть, запомнить и взять с собою Ч оттуда Ч хоть что-нинбудьЕ, Ч Макс, короче, еще раз: Макс, отойдя, наконец, от своего, еще по-зимнему, конечно, закрытого, еще залепленного снегом окна, проведя рукой по лицу Ч и этим простым движением как будто перечеркнув и закончив: и дни и недели, и недели и дни Ч Макс, еще и еще раз: Макс, отойдя, наконец, от окна, с тоской и горечью принимая свое поражение, перечеркнув дни и закончив недели, почувнстнвонвал Ч не просто желание, но Ч необходимость: немедленно, сегодня, сию минуту, пока не поздно, поехать туда, в тот, еще и еще раз, всего в сорока минутах от города и все-таки бесконечно, непоправимо далекий поселок, где, как сказано, ни он, ни я, с того самого августа, не бывалЕ: я же (теперь и здесь, отсюда и со своей стороныЕ) Ч я вспоминаю теперь, как, в какой-то Ч воскресный (я был, следовательно, свободен от неописуемого; Макс, разумеется, тожеЕ) Ч из всех прочих, воскресных ли, будних дней той далекой зимы теперь и здесь выделяемый мною день, я вышел на улицу Ч или, вернее: во двор, еще заметенный, разумеется, снегом, Ч и едва закрыв дверь, замер, заметив вдруг что-то Ч еще сам не понимая, может быть, что, Ч и уже весенний, влажный и теплый воздух пахнул на меня откуда-то (из каких-то щелей, каких-то трещинЕ), и в дальнем конце двора уже были первые черные пятна земли, за ночь проступившие из-под снега, и взлетевшая с клумбы ворона закричала вдруг каким-то иным, одновременно протяжным и резким, испуганным и радостным криком, Ч и резко, внезапно, решительно Ч из уже по-весеннему оставленного мной приоткрытым окна моей комнаты Ч из еще по-зимнненму, может быть, распахнутой мною форточки Ч зазвонил, вдруг, телефон, Ч и вдруг замер и вдруг опять зазвонил, Ч и я взбежал по лестнице, подбежал к аппарату, Ч и быстрым, резким, решительным, каким-то, подумал я, почти деловитым голосом, Макс, оказавшийся на том конце провода, сообщил мне, что он, Макс, собирается вот сейчас, сию минуту, немедленно поехать туда, в тот поселок, где мы с ним некогда встретились; если, сказал он, если у меня есть время, если у меня есть желание поехать с ним вместе, он ждет меня через час на вокзале. И так же быстро попрощавшись, не дожидаясь ответа, повесил трубку; я же еще пару мгновений слушал, я помню, на моем конце провода, короткие, резкие, быстрые, как будто обгонявшие друг друга гудки.

Уже конец лета: здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке.

Уже холодные темные ночи, уже первые желтые листья сухо трепещут, испуганно вздрагивают на ветру, уже ветер шумит иначе, уже море окрасилось по-иному. Оно кажется то прозрачно-серым, то призрачно-голубым, но уже ко всему безразличным, от всего отрешенным; в легкой дымке лежит его берег, дальний мыс, дюна; и медленно-медленно тают, сливаясь с ним, отраженья и отсветы Ч навсегда уплывающих обнланков. Все меняется: все изменилось Ч и хотя еще много солнца, много свента вокруг, но этот свет уже холоден, тих, пронзительно ясен по-прежннему, но уже какой-то иной, как будто затаившейся ясностью: деренвья, освещенные им, стоят как-то странно, одиноко и неуверенно Ч и как если бы Ч осень? Ч осень, медленно приближаясь, возвещанла о своем приходе, раздвигая, переставляя и путая предметы (занбонры, крынши, мостик через ручейЕ) Ч смещая акценты, сбиваясь с ритма; Ч и только дождь, налетая порывами, все ставит вдруг на свои, еще непривычные, но уже оконнчантельнные места.

И Ч что же? Ч я остаюсь здесь? Ч да, конечно, я остаюсь здесь, на берегу моря, на краю мираЕ; я проживу здесь и осень, и, наверное, зиму, и Ч сколько бы времени ни потребовало от меня это медленное, каждый день прерываемое и каждый день возобновляемое мною движение (движение куда-то, приближение к чему-тоЕ) Ч столько времени и проживу я, наверное, здесь, на краю мира, на берегу, соотнветнстнвеннно, моряЕ

И возвращаясь, на мгновенье, к ближайшему (уже отступившемуЕ), я вспоминаю теперь (почти невольно вспоминаю теперьЕ) тот, какой-то, последний день того Ч прошлого (уже прошлого, всего лишь прошлонгоЕ) лета, которое мы прожили здесь вдвоем, вместе с Максом, и как мы стояли, в последний раз, на обозначенной лишь столбиком и скамейкой остановке у въезда в деревнюЕ: когда это было? Еще недавно, уже давно: в еще совсем близком, уже отдалившемся, почти осязаемом, уже все-таки Ч в прошлом.

И я выхожу Ч теперь Ч из дому, и пройдя, разумеется, мимо его, Макннсонвой, повисшей над землею мансарды, помедлив, разумеется, перед тем Ч с еще парящей, но уже редеющей кроною Ч деревом, на которое он, Макс, смотрел когда-то, утром и вечером, дохожу до остановки Ч теперь; и здесь все теперь так же, почти так же, быть может, как было тогда, год назад; тот же столбик, та же скамейка; и так же, в тонком воздухе, кружатнся, и так же, на асфальт, на белый песок у обочины, ложатся первые, желтые и как будто те же самые листья; и так же, из-за поворота шоссе, из-за дальнего леса, появляется, внезапно и призрачнно, тот же самый, быть монжет, автобус; приближается, тормозит Ч я не сажусь в него Ч отъезжаетЕ

Я остаюсь здесь: конечно.

Да, конечно, я остаюсь здесь Ч и время (думаю я, провожая автобус
гланзамиЕ) Ч время (думаю яЕ) Ч пускай медленно, медленно утекая Ч уводит меня все дальше и дальше от Ч доступного, близкого, позднего, все дальше и дальше, куда-то, по каким-то, как будто впервые открывающимся дорогамЕ

И он так же, по-прежнему влечет меня: здесь и теперь, как влек его, Макса: там и тогда, этот август, уже описанный мною, это как бы по ту сторону всех прочих времен лежащее время, с его потаенной укрытостью, тихой моросью, опускавшимся небомЕ, этот август, еще и еще раз, когда, и в силу, конечно, каких-то, вполне случайных, пускай по видимости, обстоятельств, я впервые в жизни, как и он, Макс, остался один и, блуждая по лесу, блуждая по улицам, услышал вдруг, как и Макс, из сплетения веток, сквозь мокрые листья, впервые, может быть, зазвучавший призывЕ

И в самом деле, еще и еще раз (так думаю я теперьЕ): чего же они хотят от нас, эти деревья, с их стволами и веткамиЕ вот эта, скажем, осина у меня за окном, вон та, уже на дюне, сосна?..

Они хотят, может быть, чтобы мы их Ч увидели? Вот Ч отрываясь сейчас от писания Ч вот: я вижу их: прямо напротивЕ

Они хотят, чтобы мы их Ч запомнили, сохранили, взяли с собою? Я занпомню их, разумеется; я буду вспоминать о них, конечно, когда-нинбудь, уехав отсюдаЕ когда это будет?.. и точно так же, как я вспоминаю тенперь те, в том городе, липы и вязы, те клены, те, в августе, тоже сосны, тоже осины, те березы в роще, тот орешник в лесуЕ

Но, еще и еще раз, но призыв их не умолкает, призыв ихЕ да, принзыв их звучит все настойчивее; к чему-то еще, к чему-то совсем иному они нас призываютЕ Они и хотят, может быть, превратиться Ч во что-то иное, Ч в слова и фразы, к примеру, Ч в эпитеты, например, и сравнения, Ч в подъемы или, наоборот, падения ритмаЕ Они и превращаются в них Ч вот сейчас.

А между тем (так я думаюЕ) за этим последним призывом таится, быть может, еще один, самый тихий и самый настойчивый, необъяснинмый, неисчерпаемый, не отменяющий, но как будто перерастающий все остальные, поднимающийся над ними, над нами, ко всей нашей жизнни обращенный, быть может, призывЕ Они хотят, чтобы мы их увиндели, деревья, сосны, осиныЕ Они хотят, чтобы мы их Ч запомнилиЕ чтобы мы превратили их в слова, фразыЕ конечно. Но за всем этимЕ ах, за всем этим таится что-то огромное, превышающее наши возможности, бесконечно-далеко уводящее, ни к чему не сводимоеЕ И мы никогда не поймем, разумеется, чего же они хотят от нас, та осина, эта сосна.

Уже конец лета, уже самый конец его. И уже не просто желтеют, уже падают понемногу листья: падают еще медленно, неуверенно и неловко, еще раздумывая, еще колеблясь, подрагивая на лету Ч и словно пожимая пленчами, с тайным упреком, с тайным сожалением соглашаясь на что-то Ч но уже падают, падают непрерывно. И в этом медленном, непрерывном падении листьев уже слышится, и все отчетливей слышится, осень, ее приход, ее приближение Ч и словно шаги ее, по лесам и дорогам, шаги еще тихие, легкие, но уже глубоким, протяжным отзвуком наполняющие пространство. Она приходит, проходит, смахивая, как капли дождя с деревьев, стряхивая, как листья и вместе с листьями, остатки лета, собирая в ладонях, унося их с собою, Ч приходит, проходит, по пути раздвигая предметы, раскрывая пространство, протяжным отзвуком наполняя округуЕ; и каждый день, покончив с писанием, я, оставшийся здесь, выхожу, разумеется, из дому, и помедлив возле мансарды, посидев на скамейке, у столбика, ухожу, вместе с осенью, все дальше и дальше, куда-то, по тропинкам, дорогам, по листьям и по лесу, Ч сквозь ландшафт, как будто превращенный, на мгновенье, в ландкарту, Ч и дохожу, например, до того, поросшего травою холма, где мы сидели некогда с Максом Ч когда это было? Ч и где я сказал ему, глядя в долину Ч с теперь уже совсем пожелтевшим, разумеется, полем, но с тем же аистом, еще блуждающим по полю, Ч что есть ведь разные, совсем разные времена (собрать их, расставить их по местамЕ), Ч и поднимаюсь на тот, другой, тот единственный холм в округе, с которого, и только с которого, в какой-нибудь очень ясный, осенний, к примеру, день, видна бывает, вдруг, тоненькая, чуть более светлая, чем лес, синеющий на горизонте, чуть более темная, чем небо, синеющее над лесом, тоненькая, совсем тоненькая, темно-синяя полоска Ч чего же? Ч море, еще и еще раз, море, внезапно и призрачно возникающее за всеми прочими холмами, полями, между лесом и небом, сливаясь с ними, отделяясь от них.

Я вижу, я не слышу его. Оно лежит там, вдали, неподвижно, безнмолвнно, недостижимое, в чарующем отдалении.

Да, в самом деле (еще и еще разЕ) есть разные, есть совсем разные вренмена. Есть разные, совсем разные времена; но когда мы всматриваемся в них: откуда-то (вот с этого, например, тоже и уже совсем пожелтевшей траннвою поросшего, конечно, холмаЕ) Ч одно из них (еще и еще разЕ) Ч однно из них, какое-нибудь совсем, совсем раннее, неправдоподобно-данленкое, не сунществующее более время (какой-нибудь август, к примеру, дожднлинвый и темный, холодный, почти осеннийЕ) Ч одно из них невольно кажется нам: началом: началом всего: всех прочих, следовательно, и по видимости никак не связанных с ним времен.

Он лежит там, вдали, этот август, это начало, Ч лежит там, вдали, нендостижимый, невероятный, Ч отделенный от всего предыдущего (всенго того, значит, что вместе с ним и закончилосьЕ), но отделенный и от всего последующего (всего того, соответственно, что вместе с ним и началосьЕ): предел, замкнутый в своих пределах, граница, замкнутая в своих границах; и чем пристальнее я в него всматриваюсь, чем реальнее делаются его очертания (его границы, его пределыЕ), тем более странным и удивительным кажется мне, теперь, что до него был, к принменру, какой-то июль, а после Ч какой-то сентябрь. Никакого сентября, нинкакого июля, ни до, ни после, не было: был только август, начало всенго. И если это все, если, знанчит, все прочие времена, однажды нанчавншись (а начались они, как сказано, в августеЕ), как будто вовленченны уже в какое-то огромное, охватывающее и объединяющее их всех двинжение, Ч и возникая друг из друга, превращаясь друг в друга, как буднто стремятся куда-то, к чему-то (и никто, конечно, не знает куда, не знанет к чемуЕ) Ч то, напротив, он, этот август, ни из чего не возникая, ни во что не превращаясь, не ведая ни до, ни после, ни сентября, ни июля, Ч он лежит где-то там, в неправдоподобном, немыслимом отдаленнии, Ч лежит неподвижно, безмолвно, как полоска заката, замедлившая над лесом, как полоска рассвета, вдруг вспыхнувшая над морем, Ч или, наконец, как тоненькая, едва различимая полоска воды, где-то там, за всеми холмами, полями и перелескамиЕ; из любого времени можно к нему возвратиться.

Я приехал на вокзал; Макса там не было. Были поезда, электрички; совсем неподвижно, опять-таки (как будто вообще не способные к двинженьюЕ) стояли они возле заметенных снегом перронов. И я бродил между ними, один, глядя на часы, думая Ч тоже и в свою очередь, уже тогда, как теперь, думая, конечно, об августе, начале всего, Ч и о том, что вот, через час, мы снова увидим эти улицы, заборы, дома, и тот дом, где жил Макс, и тот, где сам я когда-то жил, Ч но что мы увидим их: вот сейчас, через час, зимою, в конце зимы, в совсемЕ ах, в совсем другом времени.

Ч Там ничего, наверное, не изменилось; там те же деревья, те же улицы, те же тропинки в лесу. Но августа (думал яЕ) Ч августа там уже нет.

Ч И где же он, этот август, с его мелким дождем, тихой моросью, панденнинем капель, дрожанием листьев?.. Его нет; его никогда уже больше не будет.

Ч И возвратиться, на самом делеЕ возвратиться никуда невознможнно; а если возможно, то как-то Ч совсем иначеЕ

Ч Совсем иначе? Ч Конечно.

И что-то вдруг почувствовал я, блуждая среди электричек: какой-то (так думаю я теперьЕ) как будто издалека нарастающий ритм, смутное биение дальнего замысла.

Это было, я помню, внезапно: внезапно и радостно; и близость вознвранщенния, ощущение невозвратимости, и та веселая, легкая, втайне задумчивая тревога, которая предшествует всякой поездке, пусть краткой, всякой дороге, пусть близкой, Ч все это словно сливалось, сходилось с преднчувстнвинем, быть может, какого-то, совсем иного, может быть, возвращения: еще ненясного, смутным замыслом проступавшего сквозь прончие мысли, чувства, Ч ожидание, волнение, Ч вокзал, перронны и поезда: август (думаю я теперьЕ) Ч август, со всеми его деревьянми, тропинками, просеками, тихой моросью и мелким дождем Ч вдруг словно обратился ко мне, на вокзале: почти так же, быть может, как, в августе, обратились ко мне деревья, тропинки, мелкий дождь и тихая морось: с тем же призывом, как тот же призыв.

Но Ч я очень хорошо это помню Ч но когда он, Макс (истинный, еще и еще раз, герой моей истории: если это историяЕ) Ч когда он, Макс, появивншись Ч я так и не понял откуда, Ч пожал мне руку, и извиняясь за опоздание, посмотрел на меня какими-то, никогда прежде мною не виданными, какими-то, вдруг, возбужденно-пристальными, нанпряженно-тренвожными и тут же, от моего ответного взгляда, ускользнувшими, я помню, глазами, Ч это выражение его глаз, как, впрочем, и неожиданно-крепкое, тут же, однако, ослабнувшее пожатие его руки, Ч все это (а все это, здесь и теперь, превратившись, наконец, в простой предмет моих занятий, усилий, дается мне сонвершенно проснто и так же просто входит во все остальное, в поездку, уже нанчавншуюнся, как, скажем, снег, перроны и поездаЕ) Ч все это, пускай на мгнонвенние, отбросило меня от моих Ч смутнных помыслов, далеких предчувнстнннвийЕ; и я стоял, на вокзале, удивляясь этому сочетанию силы и слабости, этонму напряженно-пристальнонму возбуждению, так странно не соответствовавшему (казалось мнеЕ) той деловитой решительности, с которой он говорил со мною по телефону. Было холодно, тихо; до ближайшей электрички оставалось еще Ч минут, наверное, десять. И все эти десять минут я смотрел, я помню, в его, Максовы, неузнаваемые, возбужденно-пристальные глаза, то заглядывая в них украдкой, то пытаясь, наоборот, поймать его взгляд, удержать и добиться ответа; и я чувствовал, как постепенно, очень медленно, взгляд его изменялся, смягчался и как медленно, постепенно исчезала, во мне самом, охватившая меня скованность.

Ч Не странно ли, Ча спросил он меня, наконец (мы вошли, наконец, в вагонЕ), Ч не странно ли, что все это мы увидим сейчас: под снегом, в снегу?..

Ч Да, странно, Ч сказал я в ответ. Ч Но еще более странно, не правнда ли? что все это мы увидим: вот сейчас, не тогда.

И сидя в поезде, напротив Макса (а поезд шел медленно, от станции к станции, и медленно, тихо проплывал за окнами день, морозный и солннечнныйЕ), Ч глядя, как и он, Макс, в окно Ч мы оба молчали, Ч я вновь думал, может быть, о каком-то, совсем ином, еще невозможном Ч единственно-возможном (так думал яЕ) возвращении; Макс же, я помню, с уже смягнчивншимнся, но по-прежнему напряженным выраженнинем лица, глаз Ч и время от времени посматривая почему-то на свою руку, лежавшую у него на колене, то сжимая, то разжимая ее Ч Макс, с нанпряженным, странным, смягчивншимнся выражением глаз и лица, как будто высматривал что-то в окне, все снова и снова всматриваясь в проплывавшие мимо Ч столь, когда-то, знакомые Ч с того августа, с того последнего, в августе, дня, когда он, Макс, утром, когда я сам, вечером, в последний раз ехал по этой дороге в Москву, ни им, ни мною не виденные ни разу Ч станции, будки, платформы, Ч какие-то, все те же, заборы, Ч какие-то, наверное, склады, Ч деревья, далекие крыши.

Был морозный, ясный и солнечный день; блестел снег; темнела донронга; медленно, бесконечно опускался шлагбаум; вспыхивали, на мгнонвенние, стекла затормозившей перед шлагбаумом машины; все это было Ч сейчас, вот сейчас, само по себе.

Но мысль ходит своими, тайными, путями. Суть ее в одновременности, в непрерывном и одновременном движении по совсем разным, бесконечно далеко уводящим друг от друга, хотя и пересекающимся временами дорогам.

Я помнил, конечно, его, Максов, рассказ о театре (на маленькой плонщадиЕ), о Сергее Сергеевиче (режиссере и устроителеЕ) Ч и о том, что Ч вот, как ни странно, у Сергея Сергеевича есть, значит, дом: там, в том Ч или, вернее: почти в том поселке, где мы некогда встретились с Максом и куда мы теперь возвращалисьЕ

Нет, сказал Макс (отвечая на мой вопросЕ) Ч нет, в театре (на маленькой площадиЕ) он уже очень и очень давно не бывал. Он был, признаться, занят совсем другим. (Ах вот как: совсем другим?..) Да, совсем другим. Но вообщеЕ Ч

Ч Что?

Вообще все это весьма и весьма интересно. Непонятно лишь, что с этим делать.

Ч Непонятно лишь, что ты имеешь в виду.

Он вдруг улыбнулся, я помню: впервые за всю нашу встречу (поездкуЕ).

Ч Я и сам не знаю, Ч сказал он (улыбаясь Ч проплывавшим мимо деревьямЕ). Ч Выйти на сцену, встать перед залом: в этом (так он сканзалЕ) Ч в этом тоже есть, может быть, некаяЕ безусловность Ч и может быть, некое чувствоЕ победыЕ над чем-то.

Ч Да, Ч сказал я, Ч это, наверное, совсем особенное и ни с чем не сравнимое ощущениеЕ

Ч Вот именно.

И больше мы ни о чем подобном не говорили; ведь мысль, еще и еще раз, ходит тайными, своими путями; и пути эти расходятся в разные стороны, кружат по сторонам, теряются, вновь возникают, Ч и только изнредка, вдруг, совпадают друг с другом, пересекаются, как иногда перенсекаются рельсы, возле пустынной, какой-нибудь, без названия, станции, Ч бегут вместе, разбегаются вновьЕ

Ч Мы приехали, Ч сказал Макс.

Ну что же: вот она, эта станция.

И когда поезд ушел, когда звук его замер вдали, мы остались, вдвонем, на платформе, сбитые с толку, не в силах справиться с изумлением.

В самом деле, вот поезд (поезд, это как бы еще продолжение городаЕ) Ч вот поезд уходит, исчезает: за выступом леса, вот даже и звук его замирает вдали, а мы остаемся, вдвоем, на этой пустынной, неузнаваемой, заметенной снегом станции, Ч и словно вдруг выброшенные откуда-то, словно вдруг брошенные куда-то, Ч в мгновенной, после шума, движенья, мельканья, со всех сторон обступающей нас тишинеЕ

Ну что же, вот она, эта станцияЕ Я помнил ее: зеленую, желтую, летнюю, с каплями дождя на перилах, на листьях и ветках, с мелкими лужами в углубленьях асфальта. Но теперь здесь была зима, был снег, солннце, деревья, с обведенными снегом Ч вплоть до мельчайшей веточнки Ч веткамиЕ; и зима здесь казалась еще совсем крепкой, плотной Ч сплошной: как если бы, уехав из города, приехав за город, мы возвратились вдруг в ее середину, в ее средоточие.

Что же: вот она, эта станцияЕ; и вот, на противоположной платфорнме, все та же, сколоченная из досок, с подпираемым деревянными столбами навесом, назад и набок чуть-чуть завалившаяся по-прежннему кассаЕ; и вот часы, с их минутною стрелкоюЕ; Макс, подойдя к перилам, сгреб снег ладонями, скрутил снежок, бросил Ч в блинжайшее дерево: Ч снежок рассыпался, лишь легкую белую отметину оставив на темном стволеЕ И были ступени лестницы с косой наледью Ч мы скользили по ним: куда-тоЕ; был твердый наст узкой, от станции к магазину ведущей дорожки Ч мы шли, то и дело оступаясь, проваливаясь, глядя вокругЕ; были сугробы, солнце, сверкавшее на снегуЕ; знакомые заборы, калиткиЕ; колодцы, крыши, дома.

Ч И что же, мы действительно Ч здесь?..

Ч Да, кажетсяЕ

Ч КажетсяЕ

Магазин же, я помню, по-прежнему был закрыт, замок висел на двери. И та, первая, за магазином, заколоченная в августе дверь по-прежнему была заколочена; и та, другая, с другой стороны, тоже, на сей раз, забита.

И подняв голову, и обернувшись, я увидел вдруг чистое, зимнее, над осненнженными ветками, совсем другое, ярко-синее небо; и вдруг промелькннул, я помню, прошумел, за деревьями, поезд; прошумел, промелькнулЕ; и все опять стихло; и мы опять остались вдвоем, в снегу, в тишине.

Ч И все-таки, что же было тогда, в августе, в начале всего?..

Ч Был, разумеется, дождь, был, конечно, туманЕ и это внезапное чувство внезапного, чудесного пробужденьяЕ и это особенное, осеннее ощущение жизни, заблудившейся, забредшей куда-тоЕ

Но как бы то ни было и что бы то ни было Ч в августе, был Ч теперь Ч снег, скрипевший у нас под ногами; были узкие, Бог знает кем протоптанные тропинки; и один, я помню, один-единственный, почти неподвижный в морозном воздухе, белеющий в небе дымок; и обведенные снегом деревья; обведенные снегом заборы; и дома, и крыши в снегуЕ; и все это, столь, когда-то, знакомое, с того августа не виденное ни разуЕ и, конечно, хранившее, сохранявшее в себе этот августЕ еще, может быть, что-тоЕ то, что мы тогда еще помнили, а после забылиЕ все это, морозное, зимнее, неузнаваемоеЕ с каждым шагом узнаваемое все лучшеЕ все это тоже было, конечно Ч вот сейчас, само по себе.

И значит, надо было приехать сюда, пройти по этим улицам, мимо этих домов, посмотреть на эти деревья, заборы, чтобы тут же и наконец убедиться, как безнадежно отторгнуты мы от того, какого-то, сохраненного ими и возвращавшегосяЕ конечно, невозвратимого, конечно же, прошлого.

И мы в этом, действительно, убеждались Ч и с каждым шагом все более.

Вот так, думаю я теперь, вот так, поворачивая обратно, движемся мы Ч непонятно в какую сторонуЕ

Ч Странно, не правда ли?

Ч Да, правда, странноЕ

И все-таки оно возвращалось к нам, это прошлое, оживало в нас поненмногу; и, шагая рядом с Максом, вслед за ним, оступаясь, проваливаясь, глядя вокруг, я вспоминал, я помню, свои зимние приезды сюда, когда-то, бесконечно-давно, еще до августа, еще до начала, в какие-нибудь, скажем субботние, воскресные, скажем, дни, вместе с кем-нибудь, конечно, из взрослых Ч Макс опять улыбнулся Ч и как странно, совсем по-другому, выглядели, всякий раз, эти улицыЕ почти так же, быть может, как выглядели они теперь, вот сейчасЕ но совсем не так, разумеется, как выглядели, к примеру, каким-нибудь, предыдущим, теперь уже совсем сказочным, призрачным, невообразимым более летомЕ как странно было ходить по ним, узнавать их, не узнавать ихЕ вот эту, терявшуюся среди сугробов: мы не свернули в нееЕ и вот эту, по которой мы шли: загибавшуюся, огибавшуюЕ да, все тот же, двухэтажный, кирпичный, самый большой на этой улице домЕ и превращавшуюся, ненадолго, в узкий, совсем узкий проход между двумяЕ все теми же, сплошными заборамиЕ и выводившую вдруг на туЕ да, мы вышли на нее, наконецЕ на ту, нашу улицуЕ; Макс, когда мы вышли на нее, наконец, тут же, я помню, остановился.

Она была все такой же, эта улица, заваленная сугробамиЕ нет, не такой, как в августеЕ такой, как когда-то, в те, какие-то, бесконечно-далекие зимы, бесконечно-давноЕ

Ч И все-таки, все-таки, что же было тогда, в августе, в начале всего?..

Ч До августа? До августа мы были дети, Ч сказал он. Ч А вот в августе, в августеЕ

И с напряженным, тревожным, смягчившимся, внимательным и отрешенным выражением лица, то снимая, я помню, то вновь надевая пернчатки, смотрел он, шагая, по сторонамЕ ах, подумал я вдруг, почти так же, как смотрел он, то вынимая, то снова засовывая руки в карманы, в то холодное, в августе, холодное и раннее утро, когда мы шли с ним навстречу друг другу, по вот этой же самой улице, с каждым шагом все ближе Ч и когда он, Макс, свернул вдруг, так неожиданно Ч влево? Ч нет, вправо Ч с его тогдашней и с нашей тенперешней точки зрения Ч вправо, вправо, конечнно Ч вон в тот просвет межнду Ч уже и опять появившимися, обведенными снегом деревьямиЕ

Ч Зайдем, Ч сказал Макс. Ч КонечноЕ зайдем.

И калитка, я помню, захлопнулась за намиЕ все с тем же, чуть более резким в морозном воздухе, протяжным, ржавым, пронзительным скрипом.

Был снег повсюду, снег на дорожке, снег на деревьях Ч мы проскальнзывали под ветками, отгибали их Ч снег осыпался, холодил руки, тихо касался щекЕ

Снег, снег повсюду, на крыше дома, и на крыше веранды, чуть более низкой, и на карнизах, оконных рамах, на крыльце, на ступенькахЕ; Макс, поднявшись по ним, перегнувшись через перила, потер стекло, заглянулЕ я тожеЕ нет, там, внутри, на верандеЕ где мы сидели так долго, в последний день, в августеЕ там ничего не было видноЕ край стены, косяк двериЕ немного солнца на дощатом полу.

Ч Но что же, все-таки, что же было тогда, в августе, в начале всего?..

Ч Был, разумеется, дождь, был, конечно, туманЕ и это внезапное, чундеснное пробужденьеЕ и это ощущение жизни, заблудившейся, забредшей куда-тоЕ

Ч Но и что-то ещеЕ что-то совсем иноеЕ с тех пор, быть может, утраченное, быть может, невозвратимоеЕ

И как будто высматривая это Ч что-то еще, с тех пор, быть может, утранченннное, все снова и снова всматривался он туда, в пустоту и заброшенность.

Ч И Ч что же? Ч спросил я его.

Ч Ничего, Ч сказал он в ответ. Ч Край стены, косяк двериЕ

И мы так же долго стояли на этом крыльце, под этим навесом, какЕ подумал яЕ как я стоял здесь, когда-то, один, в тот последний, самый последнний день в августеЕ после последнегоЕ когда его, Макса, здесь уже не было, дверь была запертаЕ и я не знал, что мне делатьЕ и дождьЕ я помню, я помнилЕ дождь, стекая с навеса, струился по желобу и с нежным хлонпающим звуком падал, падал на землюЕ и в том месте, куда он падал, была маленькая темная ямкаЕ там тоже был теперь снегЕ и внезапный ветер прошумел в вершинах деревьевЕ и я заглянул, еще раз, в окноЕ и в конце концов прошел, снова, под этимиЕ да, яблонями, отгибая их ветвиЕ и мелкие капли оставались, конечно, на пальцахЕ мокрые листья касались, разумеется, щекЕ и улица, заваленная сугробамиЕ улица, когда мы выскользнули, наконец, из-под веток, показалась мне вдруг непривычнно-широкой, странно-солнечнной, неожиданно-ясной.

И вот теперь мы были, действительно, здесь Ч пускай сейчас Ч здесь.

Ч А кстати, почему ты уехал тогдаЕ так внезапно?..

Ч Сам не знаю, Ч сказал он. Ч ТакЕ какое-то, вдруг, беспокойнстнвоЕ

А в том доме, где сам я когда-то жил, Ч всегда и каждое лето, Ч впернвые один и в последний раз в августе, Ч в этом доме, с его, тоже, верандой, тремя комнатами и тремя, почему-то, порогами в коридоре, соединяющими их, Ч с еще одной, как будто добавочной, проходной и темной комнатой в глубине, Ч в этом так знакомом мне доме, как никакой другой дом никогда, конечно, не будет и не может мне быть знаком, Ч в доме этом жили теперь Ч и до сих пор живут, наверное, Ч некиеЕ нет, в общем, незнанкомые мне, вполне чужие мне люди. И они действительно жили там, дорожки были расчищены, солнце сверкало в окнах.

И уже как будто сдвинулось что-то, заколебалось и вышло из равннонвенсия: кажется, ели у забора, те самые, на которые я смотрел когда-то, утром и вечером Ч как будто впервые и в последний раз в августе Ч расступились и поредели немного: и даже снег, лежавший на них теперь, не в силах был соединить их в тот прежний, сплошной ряд, почти без просветовЕ

Ч Странно, странно, не правда ли?..

Мы вошли в лес; все исчезло.

Совсем узкой, едва различимой, почти нехоженой была здесь тропинкаЕ и терялась, и вновь возникала, и пересекала, вдруг, проложенную кем-то лыжню, и совпадала с нею, и снова от нее отделяласьЕ

И когда исчезли из виду дома, исчезли крыши, исчезли заборы, лес, обступив нас, запахнулся за нами; и вот: поляна, прогалина; вот: осины, орешнник; и ветки, и веточки, обведенные, разумеется, снегом; и солнце, терявшееся в их бесконечно-сложном сплетении; пушистой, уже чуть-чуть красноватой каймою оттенявшее их рисунок; и: тот же зов, тот же оклик, тот же, конечно, призывЕ несмолкающий; безмолвие; неподвижность.

И я снова думал, глядя вокруг, об ответеЕ о каком-то, так думал я, может быть, совсем ином, еще невозможном, единственно-возможном, дунмал я, возвращенииЕ движении во времени, круженье в пространстнве.

И мы шли все дальше, все дальше; и вот: еще поляна, другая прогалина; и через поляну, вдали: дерево, дуб, с раздвоенным внизу стволом; совсем черный на белом снегу; совсем черный в прозрачной синеве неба; и просека, и снова тропинка; и еловый лес, и сосновый; и все это, все этоЕ а все это тоже было, конечно, вот сейчас, само по себеЕ все это, с того августа не виденное ни разуЕ все это уводило, конечно, куда-то еще дальше, к каким-то, уже совсем сказочным, призрачным, невообразимым более зимам, в их середину, их средоточиеЕ

Зима, думал я, оступаясь, проваливаясь, глядя вокруг, зима Ч это самое глубокое время года; все прочие времена поверхностны рядом с ней.

Все прочие времена поверхностны, но зима уводит куда-то, приближает к чему-то, запутывает следы, сбивает с дороги, возвращает к невозвратимомуЕ; и мы шли уже совсем тихо, молча, никого ни о чем не спрашивая, ни себя самих, ни друг друга, Ч и словно вдруг примиренные с чем-то, с самими собою, Ч отдаваясь и радуясь: круженью в пространстве, движенью во времениЕ

И замечательно (думаю я теперьЕ) Ч в высшей степени и во всех отношениях замечательно, разумеется, что, углубляясь, петляя, не спрашивая никого ни о чем, мы прошли Ч то самое место, Ч то место, с которого я начал и до которого мне еще нужно добраться, Ч ту самую первую точку на карте, легкий изгиб тропинки, где много позже, впоследствии, Макс, остановившись, закурил сигарету, и помолчав, помедлив, сказал вдруг, что, во всяком случае, он, Макс Ч поворачивает обратно, Ч что мы прошли его, не остановившись и даже не закурив, Ч и что, значит, лишь я один, отнсюда, издалека, вижу этот маленький, едва различимый (легкий изгиб тронпинкиЕ) направленный в будущее (возвращающий в прошлоеЕ) важнейший для меня указатель.

А мы шли все дальше, все дальше, петляя и углубляясь Ч и зашли, наконец, так далеко, что вдруг, в мгновенном просвете, увидели, за отпрянувшими соснами: поле Ч и сделав еще несколько шагов, Ч за полем, в мгновеннном просвете: дома Ч и тут, разумеется, все углубления кончинлись.

Вот так, думаю я теперь, вот так, поворачивая обратно, движемся мы Ч нет, непонятно в какую сторонуЕ

И вот, значит, эти дома, это поле, эта, так думаю я теперь и так думал я, может быть, стоя, рядом с Максом, на краю леса, в снегу, эта, тоже Ч граница, Ч граница, отделявшая, некогда, тот замкнутый в себе мир (лес, поселок и станцияЕ), который мы обошли теперь: почти целиком, прошли теперь: до конца, Ч от всего остального, прочего, уже безразличнногоЕ, Ч простая граница, сама по себе уже не имевшая, для нас обоих, тогда, когда-то, никакого, почти никакого значенияЕ

Ну что же, теперь она получила его, и теперь мы идем через поле, по совсем узкой, опять-таки, обледеневшей, то и дело заметаемой снегом тропинке, и после углубленной неподвижности леса здесь, на ветру, и пусто, и холодно, и ветер, ветер, вокруг нас, пробегая по полю, подбрасывает, закручивает мгновенные всполохи снегаЕ

И уже отделяются друг от друга дома, как будто расходятся в разные стороны, уже видны окна, крыши, заборы, уже совершенно ясно, во всяком слунчае, виден самый крайний из этих домов, двухэтажный, за высокими соснамиЕ

Ч Мне кажется, я вообще здесь никогда не бывалЕ

Ч Я тоже. Никогда, никогдаЕ

И я уже видел ее, ту, прекраснейшую из сосен, с ее нежным красноватым стволом и веткой, тянущейся к самому домуЕ; и потом мы завернули за угол, пошли вдоль забора, прошли воротаЕ незапертые, и обогнув дом, услышали, а затем и увидели, в просвете между двумя друнгинми домами Ч в просвете, вернее, между двумя, отделявшими их друг от друга заборами Ч за еще одним, поменьше, полем Ч шоссе, и обошли их все, эти пять, шесть, может быть, я не помню, домов, двухэтажных, почти одинаковых, и возвратились к воротам, и у ворот, конечно, остановились.

Они не были заперты; одна створка отставала, чуть-чуть, от другой; дом же, глубоко в саду, за высокими соснами, казался заброшенным, почернневнншим от времени, дождя и снега, огромным, необитаемым.

Зимою, думаю я теперь, зимою сумерки подступают издалека и наступают внезапно; самый воздух делается понемногу прозрачнее, тоньше Ч и утончаясь, редея, вдруг, в какое-то, всегда краткое, неуловимое, всякий раз неожиданное мгновение, оборачивается уже давным-давно таившейся за ним темнотоюЕ

Ч Подойдем поближе, Ч сказал Макс.

И я опять видел ее, прекраснейшую из сосен, у самого дома, чуть поодаль от всех остальныхЕ; но мы еще долго шли к ней, к ней и к дому, по нерасчищенной, но отчетливо проступавшей под снегом, асфальтовой, тверндой дорожке, с птичьими, и только с птичьими, я помню, следами. И бынли, я помню, сосновые иглы, мелкие веточки на снегу; и дом, сосна перед домом то исчезали, то вновь появлялись за другими, соответственно, сосннами; и очернтанния веток, стволов, как бывает в сумерках, то вдруг расплынвались, то вдруг странную, тревожную четкость обретали в сгущавшейся синевеЕ

Ч И мы никогда не поймем, разумеется, чего же они хотят от насЕ с их стволами, с их веткамиЕ

Там никого не было в доме, ни Сергея Сергеевича, вообще никого.

Была большая, открытая, летняя, заметенная снегом терраса; был круглый стол на террасе; снег лежал на нем толстым, плотным, тяжелым, с одного края почерневшим, я помню, слоем; были птичьи следы повсюду, на столе, на перилах; была дверь и окно возле двери с запертыми изнутри ставнями; ничего, никого больше не былоЕ; Макс, взойдя по ступенькам, обернулся, посмотрел на меня; я же, отступив, я помню, на пару шагов назад, смотрел, в свою очередь, на Ч сосну, прекраснейшую из сосен, теперь уже совсем, совсем близкую.

Она стояла сама по себе, отделенная от всех остальных, прямо перед выходившими в поле окнами, высокая, с нежным красноватым стволом и одной, очень длинной, выбивающейся из общей игры ветвей и уже совсем синим снегом обведенною, укрытою веткоюЕ веткою, которая шла поначалу чуть вверх, потом, вдруг, загибалась и как будто пытаясь дотянуться до чего-то, прикоснуться к чему-то, долго, бесконечно долго тянулась к дому, к окну, так, впрочем, и не дотягиваясь до нихЕ И чем дольше я смотрел на нее, тем сильнее делалась, во мне самом, меня самого чуть-чуть удивлявшая, пожалуй, решимостьЕ ответить, и я смотрел на нее почти так жеЕ почти так же, быть может, как я смотрел, в августе, на те, к примеру, какие-то, с тех пор так безнадежно поредевшие ели перед тем, каким-то, окномЕ на дорогу, чернневншую когда-то за нимиЕ с тем же самым, отнстраненным, радостным, вновь, следовательно, возвратившимся ко мне изумлениемЕ и как если бы я не только не видел ни разу этой сосныЕ я же и не видел ее никогдаЕ но вообще никогда, ничегоЕ впервые, как будто впервые.

Ч Да, конечно, выйти на сцену, Ч сказал МаксЕ непонятно к кому обнранщаясь. Ч В самом деле и наявуЕ выйти на сцену, встать перед заломЕ какая возможностьЕ

И мы еще долго стояли так, в сумерках, на террасе и возле террасыЕ ведь больше идти было некудаЕ поездка, в общем, закончилась.

Но была еще и обратная, конечно, дорога; и я вспоминаю теперь, как, в последний раз оглянувшись, пошли мы, снова, к воротам; и снова открыли и снова закрыли их за собою; и тут же, снова, остановились: там, за полем, пройденный нами лес Ч лес, через который нам вновь предстояло идти Ч лежал уже черной, четкой, далекой, исчезающей, сплошною чертою, и тоненькая, красноватая полоска заката, замедлившая над ним, казалась уже совсем холодной, почти ледяной на уже позеленевшем, померкшем, замирающем небеЕ

И казалось почти невозможным снова войти туда, в темноту, неподвижность.

Ч Пойдем к шоссе, поймаем машинуЕ

Мы не пошли к шоссе, мы пошли, все-таки, через поле, через лесЕ не узнавая его, натыкаясь на внезапные ветки, оступаясьЕ все быстрей и быстрее.

И вот опять, уже совсем смутные, очертанья домов, крышЕ и я еще видел, с трудом, но все-таки виделЕ мы не свернули на нееЕ ту тропинку, по которой шел я когда-то один, по которой шли мы, впоследствии, к станцииЕ и вот опятьЕ замедляя шагиЕ мой дом, Максов дом, наша улица.

Зима, как сказано, Ч это самое глубокое время года; все прочие вренменна поверхностны рядом с ней.

Все прочие времена поверхностны, но зима уводит куда-то, принблинжанет к чему-тоЕ; и вновь оказавшись на этой улице, так знакомой, неузнаваемой, я снова вспомнил, конечно, и вновь вспоминал, разумеется, те, какие-то, невообразимо-далекие, вполне сказочные, субботние, воскресные дниЕ и как странно, совсем по-другому, выглядела, всякий раз, эта улицаЕ как совсем странно, совсем и совсем по-другому, выгляндела она поздно вечером, когда я выходил, ненадолго, из дому, вместе с кем-нибудь, обычно, из взрослыхЕ Макс, шагавший рядом со мною, думал, казалось мне, о чем-то своем, мне неведомомЕ как страннно и удивительно было смотреть на все это, эти дома, эти крыши, ночные, зимние, безмолвные, затаившиесяЕ

Уже было совсем темно; уже горели редкие, тусклые фонари; желтоватый отсвет их лежал на снегу; тени домов, очертанья деревьев, притянутые, на мгновение, светом, тут же вновь отступали, терялись; улица, проваливаясь в темноту, заканчивалась где-то рядом, в двух шагах, за углом; сугробы казались огромнымиЕ; и все это, подступая вплотную, обхватывая, почти обнимая, как будто заворачивало, укрывало, укутывало Ч его, меня, нас Ч в какое-то, сотканное, казалось, из мороза и мрака, из снега и света, из скрипа шагов на снегу и быстрых снежных касаний, Ч огромное, неожиданно-тепнлое, удивительно-мягкое, пернвыми звездами, думал я, как буднто расшитое покрывалоЕ Уже было совсем темно; горели, чуть-чуть подрагивая, редкие, тусклые фонари; лаяла, вдалеке, собака; умолкала; вновь принималась лаятьЕ; и уже не было, уже не могло быть выхода из всего этого, из снега и света, из мороза и мракаЕ; и эти улицы, заканнчинванясь за углом, не вели уже никудаЕ; и эти деревья уже не были больше деревьями, но призрачно разрастаясь, превращались, где-то там, в вышине, в снежный мрак, безмерную ночьЕ; и Макс, шагавший рядом со мною, уже не был более Максом, но был лишь смутной тенью, скрипом шагов на снегуЕ; и я отставал от него, и смотрел ему вслед, и терял его, на мгновенье, из виду, и оставался совсем один, в темноте, в тишине, укутанный, укрытый и спрятанныйЕ; и ближайшая звезда была ближе ближайшего дереваЕ; и уже не могло быть, не было выходаЕ; и эти улицы не вели уже никудаЕ; и эти объятия были тугими, мягкими одновременноЕ; и это покрывало огромным, теплым, темным и снежнымЕ; и кроме него, и за ним, в целом мире, в целом свете, вообще ничего уже не было.

Станция; поезд.

И думая, разумеется, каждый о своем, одновременно о разном, мы всю дорогу молчали, и в окне была, разумеется, ночь, призраки наших лиц, далекие огни, внезапные станции.

И лишь возвратившись в город, простившись с Максом Ч он же, Макс, прощаясь со мною, посмотрел на меня почти так же, с тем же самым, напряженным, тревожным, возбужденно-пристальным выражением глаз, с каким он смотрел на меня, на том же или, может быть, на соседнем перроне, в нанчанле нашей поездки Ч она закончилась, следовательно, тем же, с чего нанчанлась Ч и так же крепко, и так же быстро выпустив ее, пожал мою руку, и таким же быстрым, решительным, почти деловитым голосом сказав мне: вот и все, до свиданьяЕ, исчез (его, Максово, совершенно неописуемое жилище находилось Ч заметим в скобках Ч и до сих пор, надо думать, находится Ч всего в каких-нибудь пятнадцати минутах ходьбы от вокзала; мне же еще надо было ехать на метро, затем на трамваеЕ): Ч лишь возвратившись в город, простившись с Максом, еще раз, добравшись до дому и входя в подъезд, обернувшись, я вдруг снова почувствовал быстрое, влажное (из каких-то щелей, каких-то трещинЕ) Ч влажное, сумрачное дунновенье весны; и затем уже чувствовал его постоянно, с каждым днем все отнчетнлинвее; и через несколько дней от зимы и мороза, от сиянья и снега, силы и крепости не осталось уже и следа; и город, улицы, тротуары и мостовые, облака и деревья, дворы и крыши, карнизы и окна, Ч все это вдруг растеклось, расплылось, Ч все это, подгоняемое влажным, весеннним, порывами налетающим ветром, Ч все это поплыло вдруг куда-то, само, конечно же, не зная куда.

И все-таки: что же было тогда, в августе, в начале всего?

Отступая в прошлое, события и вещи меняют свою природу; время, лежащее между ними и нами, высвечивает их по-новому и поворанчинванет к нам по-иному; волшебную легкость обретают их очертания.

Но есть блаженные минуты, как сказано, Ч блаженные минуты, когнда само настоящее видим мы так, как видим обычно лишь прошлое, с той же отстраненностью, с тем же вниманием, свободные, пусть ненадолго, от всенго случайного, всей сумятицы, путаницыЕ, возвращенные к себе самим и в то же время приподнятые над самими собою, совершенно ясно, прямо напротивЕ, Ч блаженные минуты, которые бывали, пожалуй, и до, бывали (бынванютЕ), конечно, и после этого августа, и которые тогда, в августеЕ что же?

Ах (думаю я теперьЕ) он сам, этот август, со всеми его деревьями, улицами, тропинками, просеками, Ч дождем, туманом и холодом, Ч сменою дней, венченров, засыпаний и пробуждений, Ч вдохом и выдохом, Ч он сам кажется мне, теперь и отсюда, одной такой, блаженной минутой, чундеснным образом растянувшейся: на целый, на целый месяцЕ

Вот как? Ч Конечно.

Был август, начало всего; шел дождь; темнела дорога; дрожали, еще не падая, мокрые желтые листья; в лесу уже пахло грибами, горькой пренлью, влажной землею; стволы деревьев терялись в сумрачной дымкеЕ

И все это словно входило в меня, само собою, вместе с дыханиемЕ; и, впервые в жизни оставшись один, я бродил, как сказано, по улицам, по лесу, сам не зная зачем, просто такЕ; и смотрел вокруг, удивляясь, как будто впервыеЕ; и было это особенное, еще раз, тревожное, потаенное, тайное, осеннее ощущение жизни, дождя и холода, тумана и вланги, мокрых листьев, мелких капель, по рукаву стекающих на рукиЕ, ощунщение жизни, отпунщенной, впервые, на волю Ч и тут же, конечно, занблудившейся, затерявшейся где-то, среди деревьев, в тумане и холодеЕ, заблудившейся, затерявшейся Ч и как будто вобравшей, впитавшей в себя этот холод, туман, падение капель, дрожание листьевЕ неотделимой от них.

А ведь все уже начиналось, как сказано, начиналось, завязывалосьЕ; и я уже слышал его весь целиком, этот безмерный, безмолвный, неумолкающий, из трех, если не четырех призывов состоящий призывЕ; и уже думал, уже думал, как сказано, об ответеЕ; и после всех блужданий были, как сканзанно, долгие, бесконечно-долгие вечераЕ; и я вспоминаю теперь, как, отрываясь, к примеру, от чтения Ч я очень много читал тогда, в августе Ч я впервые прочитал тогда некие Ч мир названий разбился Ч очень и очень многое, во мне самом, определившие сочинения Ч они тоже были: призывомЕ, Ч как, сидя, например, в моней комнате Ч первой из трех, ближайшей к веранде Ч за столом, отрываясь от чтения, я открывал тетрадь, и брал ручку, и прислушиваясь к шелесту веток, шуму сада, падению капель Ч нет, я еще не знал о чем, что Ч я не решался еще ничего написать, Ч и поднимал голову, и смотрел в окно, в темноту за окном, Ч и отнтуда из темноты, вместе с тенью стола и призраком лампы, смотрел на меня, казалось мне, кто-то, Ч кто-то прежде неведомый, решительно незнанкомый, упорно и пристальноЕ И я вставал, я помню, вставал, уходил и занходил, в одну, в другую, зажигая в них свет, и медлил в третьей Ч столовой, собственно Ч проходной и как бы добавочной комнате, и садился Ч ненужели он до сих пор стоит там? Ч на узкий, с круто изогнутыми, по бокам его, деревянными ручками, зеленой тканью обитый диван, и снова вставал, уходил, и шел на веранду, и выходил на крыльцо, и посмотрев на блестящие, мокрые, из открытой двери у меня за спиною, из окна моей комнаты освещенные листья сирени, отсветы фонаря на асфальте, за забором и елями, и вдохнув, еще и еще раз, уже ночной, влажный, травою и зенленью, невидимым лесом, дождем и далью пахнущий воздух, вновь и вновь вознвращался, конечно, в мою Ч с зажженной лампою на столе, с тенями и сумраком по углам, так знакомую, как никакая другая никогда уже мне знакома не будет, разумеется, Ч комнату, и еще не решаясь Ч нет, не решаясь ничего написать Ч не зная как, не зная о чем Ч как будто ждал, принслуншинванясь, чтобы сами собою, откуда-то, из какого-то, так думаю я тенперь, как будто впервые, в августе, услышанного мною безмолвия, вместе с шелестом веток, падением капель, пришли ко мне слова, мыслиЕ ненпринхондивншие. И вновь, поднимая голову, смотрел я, конечно, в окно, и отнтунда, из темнноты, смотрел на меня по-прежнему кто-то, совсем, казалось мне, незнакомый, упорно и пристальноЕ, стоял там, в саду, за окном, стоял, смотрел на меняЕ, и вдруг Ч я гасил свет Ч исчезал, вместе с призранком лампы, исчезал, уходил, вновь Ч я зажигал другую лампу, возле кровати Ч но уже как будто вдали появлялся, и опять, и опять уходил, и наверное, еще долго, так думал я, уже засыпая, еще очень и очень долго, наверное, всю ночь, может быть, бродил где-то там, среди пустых домов, застывших деревьев, по дорогам и улицам, бесконечноЕ И когда я гасил свет, ночь, с ее далекими звуками, протяжными отзвуками, шумом сада, перекличкою поездов, охватывала меня, окружала, окутывалаЕ; и мне снинлись какие-то станции, какие-то полустанки, разъезды, рельсы, шпалы, мостыЕ; и на другое утро все начиналось сначала, и я подходил к окну, отдергивал шторы, и смотрел, все с тем же, уже почти не покидавшим меня удивлением, на все ту же сирень, те же ели, серое небо, и одевался, натягивал свитер, надевал сапоги, куртку, и выходил из дому, и по еще не проснувшимся лужам, взрывая их сон, шел, как сказано, к станцииЕ; и вот так, как сказано, увидел я Макса Ч истинного героя моей истории: если это история Ч Макса, с которым мы уже были когда-то знакомы, в той, какой-то, предшествующей, в августе, в начале всего от нас обоих отступившей и отдалившейся жизни, Ч с которым мы встретились, в августе Ч как будто впервые.

И вот Ч тропинка, корни, трава, и поезд через поляну, и снова вечер, и улица, и фонари, уже загоревшиесяЕ

И на другое утро он сам зашел ко мне, как уже говорилось, и вошел, вслед за мной, в мою комнату, и спросил меня, что я читаю, я сказал что, он ответил цитатой, я узнал ее, улыбнулся, он тоже, через заднюю, в глухом заборе, калитку вышли мы, как сказано, в лесЕ И в другой какой-то, чуть более светлый, чем все остальные, смутно-дымчатый, тающий, уже почти готовый раскрыться, не раскрывавшийся день мы разожгли костер, в березовой роще, и он вдруг заговорил со мною о будущем, и о том, что мы будем делать с ним через год, через два, и о каких-то, я помню, экзаменах, которые нам следовало или, наоборот, по его мнению, как раз не следовало сдавать, и вдруг замолчал, и опять улыбнулся, и длинной, кем-то когда-то оструганной и с одного конца обгоревшею палкою поворошил, улыбаясь, в огне, и следя за дымом, поднимавшимся среди редких ветвей, я сказал ему, что я напишу когда-нибудь Ч нет, я не сказал ему, разумеется, Ч я еще сам не знал что, Ч и он опять, и опять улыбнулсяЕ И потом опять были пасмурные, опять и снова темные дниЕ

И все это было одним, одним-единственным, чудесно-растянутым, чундеснным, кратким мгновениемЕ

И был последний день, дождь, и магазин возле станции, и зал, вновь, впоследствии, найденный, и белые стены, и фанерные кресла, и дорога, и пруд, и другой магазин, у шоссе, и грузовик, и небо над убегающими деревьями, и вино, и веранда, и ночь, и внезапная ясность, и, я помню, тетрадь, вновь раскрытая, и какие-то, наконец, непонятно откуда, вместе с шенлестом веток и сами собой приходившие, вполне случайные, конечно, слова, фразыЕ о чем-то, я сам не знал, быть может, о чемЕ о каких-то денренвьях, каких-то дорогах, поездах и станциях, шпалах, рельсах, далеких огняхЕ, и стремленье к иным словам, лучншим фразам, почти, я помню, ненвынонсинмоеЕ, и вот, как сказано, звезды, среди невидимых облаков, и забор, и калитка, и как будто собиравшее в себе все стремленья, надежды, исполнение всех надежд сулившее, странным образом, ощущение мокрой древесины под ладонями, неровной и трудной, мелких капель, навсегда остающихся, конечно, на пальцахЕ, и как ни хотелось мне зайти к нему, Максу, разбудить его, сказать ему что-нибудь, я не стал будить его, не заншел к нему, ничего не сказал. И на другое утро Макса там уже не было, дверь была заперта, и вновь начавшийся дождь струился, стекая с навеса, по желобу, и с нежным хлопающим звуком падал, падал на землю, и внезапный ветер прошумел в вершинах деревьев, и калитка, в последний раз, закрылась, помедлив, за мною.

Вот так и закончился этот август, начало всего. И уже понимая, наверное, что я прощаюсь со всем этим Ч уже навсегда, я побродил еще немного по улицам, по лесу, и постоял у тех бревен, в березовой роще, где мы жгли с ним костер, и в конце концов, вечером, уехал, как и он, Макс, в Москву, в этот огромный, таинственный, невероятный, самый странный на свете город, Ч в этот город, еще и еще раз, где старое так причудливо сплетается с новым, дозволенное с запретным, еще возможное с совершенно немыслимым, Ч и где Ч через неделю? Ч через две недели, быть может? Ч в какой-то Ч упомянем о нем, наконец Ч уже совсем холодный, осенний, иссиня-белым туманом окутанный день, мы снова встретились с Максом: у негоЕ да, у него, Макса: в его, решительно-неописуемом, как уже много раз говорилось, жилище. И едва закончившись, август (а вместе с ним и понселок, и станция, и лес, и тропинки, и просекиЕ) Ч август, едва законнчивншись, тут же, удивительным образом, отступил от нас, от меня и от Макса Ч в неправдоподобную, никаким временем не измеримую даль; и когда мы встретились с Максом в Москве, все уже было иначе; и был этот город, вокруг нас, огромный, невероятный, таинственный, со всеми его, еще возможными или уже невозможными улицами, переулками и домами; и та, принудительно-обязательная, подавляюще-безусловная и решительно-неописуемая, опять-таки, жизнь, в которой мы оба участвонванли, не могли не участвовать; и однажды начавшись, разные, самой природой своей друг от друга отделенные времена (собрать их, расставить их по местамЕ) устремились, сменяя друг друга, куда-то, к чему-тоЕ; и хотя здесь, в городе, услышать его было гораздо, несравненно труднее, я все-таки слышал, по-прежнему, тот, в августе, в начале всего, впервые услышанный нами призыв; и уже втайне помышлял, разумеется, о каких-то, еще совершенно неопределенных писаниях; и втайнне готовился к ним; и Ч как бы то ни было Ч нарушим запрет Ч через год (после августаЕ) мы оба Ч да, наннрунншим Ч закончили школу, и сдали, действительно, некие, заклюнчинтельнные, а затем и вступительные экзамены, Ч и значит, оба, каждый на свой лад, продолжили так нанзываемое образование: оно же, как сказано, никаким образованием не было, но было лишь средством спасения от несравненно более страшннногоЕ; и сдав экзамены, и поступив, значит, каждый в свое, учебное, вновь скажем так, заведение, поехали, я помню, вдвоем Ч в тот совсем иной, в тот Ч увы, лишенный названия город, куда мы снова поехали с ним, много позже, впоследствии, отсюда, из этой, в ту пору еще, разумеется, неведомой нам деревушки; и съездили в Царское, я помню, Село; и оттуда, сразу же, в Павловск; и побродили по парку; и зашли во дворец; и следующее (через два года после августаЕ) лето он, Макс, прожил в какой-то Ч совсем другой, разумеется, и очень, очень далекой, затерявшейся, как он впоследствии мне рассказывал, среди полей и перелесков деревне, в отрешенной глуши; и затем была осень: удивительно-ветреная; открытия и блужданья; и жизнь нашла, наконец, свою тему; история началась; и он, Макс, блуждая по городу, набрел, среди прочего, на некую, очень маленькую, как сказано, площадь; и познакомился с Сергеем Сергеевичем, устроителем, режиссером; с Лизой и Фридрихом; и я сам, зимою, с Алексеем Ивановичем; и в конце зимы, наконец, мы съездили в тот поселок, где некогда, в августе, встретились, как будто впервые: и значит, впервые попытались Ч вернуться: что, в свою очередь (так думаю я теперьЕ) ознанчанло разрыв, теперь уже окончательный, расставание, уже, в общем, беспонворотное. И когда мы съездили в этот поселок, мои собственные, еще бесконечно далекие от осуществления планы, надежды и помыслы понлучили вдруг некую определенность, дотоле им, быть может, неведонмую; настоятельность; почти неизбежность; он же, Макс, не выдержав напряжения, в конце концов оставил усилия, отдался Ч случайннонму.