31

Он съездил в Ригу к Хельге и Ингмару; они тоже навестили его: вместе Ч с кем же? вот именно Ч с кем же? Да, здесь, именно и почти здесь, в коннце того лета, он, Макс, впервые познакомился Ч с Соней: с Соней (дунмаю я тенперь: тоже здесь, именно здесьЕ) Ч с Соней, уже так давно появивншейся Ч на этих страницах, уже так давно исчезнувшейЕ нет, вовсе, вовсе не исчензавншей Ч с этих страниц.

Они вышли все вместе на море; был уже вечер; Ингмар и Хельга обогнали их на пару шагов. Он спросил ее, чем она занимается; он сонобщил ей свои собственные, вполне внешние обстоятельства. Ах, вот как, он тоже живет в Москве? Она тоже? Да, она тоже. И она уезжает в Москву, завтра вечером.

Ч Жаль, Ч сказал Макс.

Она улыбнулась; она посмотрела на море, протяжные отсветы, бегущие по воде, отражения облаков, далеких и гаснущих.

Ч Да, жаль, Ч сказала она.

Ингмар окликнул их.

И Ч все? Все. Он даже не спросил ее телефона в Москве; он проводил их на станцию, всех троих; он постоял еще немного, один, на опустевшем Ч и совершенно опустевшем перроне.

 

 

32

 

И когда он возвратился в Москву, Макс, Ч та, уже давным-давно простунпающая, уже, если угодно, отмеченная на карте зима, медленно, очень медленно на него надвигаясь, как будто вбирая его, Макса, как будто впуская и втягивая его в себя Ч и как если бы (или это так кажется мне: теперьЕ) Ч как если бы она ждала его там, в Москве: Ч дождавшись, короче, его возвращения, зима, сразу же, хотя и очень медленно, началась.

А ведь между летом, с одной, и зимою, с другой стороны, бывает обычннно Ч осень. Бывает: обычно. Но тогда, там (думаю я теперьЕ) нинканкой осенни не было. Он возвратился в Москву, Макс, Ч и это было, сразу же: нанчалом зимы, Ч введением в зиму; Ч и длилось это начало, это введение очень долго, целую, может быть (им, Максом, едва ли вообще замеченную и если отмечаемую мною, теперь, то лишь как проснтое введение, простое началоЕ) Ч целую, значит, осень.

Ч И когда он возвратился в Москву, Макс, в этот огромный, таиннстнвеннный, невероятный, самый странный на свете город, тогда Ч что, собственно?

Лишь некая осень, простое введение, отделяет, его и меня, от этой, уже начавшейся, если угодно, зимы. Ч Там (думаю яЕ) Ч там все линии сходятся; Ч и по какой бы дороге я ни пошел, любая дорога (дунмаю яЕ) Ч любая дорога приведет меня к этой зиме (уже, если угодно, начавшейсяЕ).

Он же, Макс, Ч он шел к ней по всем дорогам: одновременно и сразу.

Он шел к ней сразу по всем дорогам; Ч он возвратился, значит, в Москву, в этот огромный, таинственный, невероятный, самый странный на свете гонрод, Ч в этот город, где старое так причудливо сплетается с новым, дозволенное с запретным, еще возможное с совершенно немыслимым, Ч и приехав с вокзала домой, в свое решительно неописуемое, из всего неопинсуемого самое неописуемое жилище, Ч занеся чемодан в комнату (и тут же задернув, наверное, шторыЕ) он, Макс: Ч а впрочем, думаю я, пойдем, для начала, по вот этой, к примеру, дорогеЕ: он, Макс, в тот же день, например, позвонил, разумеется, Фридриху.

Он позвонил Фридриху и встретился с ним: в конце бульвара, к примеру. Он был рад этой встрече, Ч и Фридрих, появившись, как некогда, из глубины Ч бесконечно прямой, в бесконечную даль уходящей, уже нанчавнншей, быть может, желтеть, но еще переполненной, разумеется, сумраком, тенью листвы и пятнами солнца аллеи, Ч Фридрих, приблизившись, улыбннулнся и взял его под руку, Ч и он, Макс, снова, в то же мгнонвение, пончувстнвовал, в себе и вокруг, что-то веселое, быстрое, легкое, Ч и они, Фриднрих и Макс, снова, как прежде, поехали, должно быть, к каким-то (так и оставшимся, следовательно, по ту сторону моей истории: если это историяЕ) персонажам их жизни, Ч и эта жизнь (здесь, думаю я, здесь, у этого моря, так легко, почти незаметно от него отступившая: как если бы ее никогда и не было вовсеЕ) Ч эта случайная жизнь вновь, следовательно, его обступила, и он, Макс, уже готов был ей снова отдаться: и как если бы, в свою очередь, никакого моря, никакого лета и вовсе не было Ч никогдаЕ

Оно было, однако, это море Ч и это лето (и этот песок, эти сосны, этот свет, пронзительный и прозрачныйЕ). Все это было, однако; Ч и после всего этого (после этого лета, после этого моря Ч и всех надежд, и всех мыслей, оживших в нем здесьЕ) та Ч случайная жизнь, которой, еще веснною, он жил в Москве, вместе с Фридрихом, уже не только, или почти, не давала ему ни прежней радости, ни прежнего ощущения Ч жизни, но как будто вообще не удавалась, не давалась ему; он стремился к иному; уже через несколько дней он почувствовал ее Ч невозможность.

Ч Нет, хватит, хватитЕ так не может более продолжатьсяЕ

И когда он возвратился в Москву, Макс, Ч Москва (этот огромный, таинственный, невероятный, самый странный на свете городЕ) Ч Москва поразила и ужаснула его, должно быть, как будто он очень давно Ч как будто он никогда ее раньше не видел.

Был Ч когда он вернулся Ч был, наверное, совсем еще летний (лишь с первым намеком на осеньЕ), еще совсем по-летнему жаркий и душный день; он сошел с поезда, взял такси Ч и вот: улицы, мостовые, дома, и раскаленный на солнце асфальт, и машины, и шум, и грохот, и Ч нет, нет, я не описываюЕ: все это вдруг надвинулось на него (отнкуда-тоЕ) Ч и он, Макс, с еще почти мучительной ясностью помнивнший: море Ч и сосны, и ветер, и облака, Ч почти с ужасом смотрел, должно быть, вокруг.

И когда машина взлетела на мост, Макс, ужасаясь, увидел, наконец, свое собственное, из всего неописуемого самое неописуемое жилище, темнной громадой нависавшее над рекоюЕ

Он занес чемодан в комнату Ч и тут же задернул, наверное, шторы.

Ч И мне, думал он (задернув шторы, осматриваясьЕ) Ч и мне придется здесь Ч жить?..

Он позвонил Фридриху, Ч и встретился с ним, Ч и они, Фридрих и Макс, снова, как прежде, поехали, должно быть, куда-то, к кому-тоЕ; Ч но если (так думаю я теперьЕ) Ч если он, Макс, втайне надеялся и втайне рассчитывал, что, с течением времени, он просто-напросто привыкнет ко всему этому: к этому городу, этим улицам, этому дому и этим домам, Ч то он, Макс, конечно же , ошибался, и чем дальше шло время, тем острее чувствовал он Ч невозможность: невозможность, опять-таки: этих улиц, этого города.

Ч А ведь там (думаю я теперьЕ) Ч там, в этом городе (огромном, невероятном, таинственномЕ) Ч там были ведь и какие-то старые, какие-то, еще все-таки Ч возможные улицы, переулки: дома, проходы, дворыЕ; и я: я сам жил когда-то на такой улице, в таком дворе, в таком доме. Но он, Макс (возвратившись в МосквуЕ) Ч он как будто не замечал ничего этого; он видел лишь новое, ужасное, неописуемое.

Он видел лишь новое, ужасное, неописуемое; Ч и он не только не мог привыкнуть Ч он, на самом деле, и не хотел привыкать к этому городу, дому, домам; слишком ясно помнил он море (сосны, ветер и облакаЕ); и шагая по какой-нибудь новой, да, неописуемой улице, среди шума, и грохота, и машин, и прохожих, и Ч нет, нет, я не описываюЕ Ч пытался, наверное, и разумеется, вполне безуспешно пытался снова вызвать в себе то ощущение: отстраненной замедленности, которое открылось ему, как сказано, здесь, этим летом, у этого моря. Но ни о какой замедленности, ни о какой отстраненности, не могло быть, конечно, и речи; было лишь возбужденье, усталость, спешка, торопь и оторопьЕ; и Ч и вновь, конечно же, как только он возвратился в Москву, Ч вновь, конечно же, подступило к нему все то, от чего он, еще весной, например, убегал, вся эта, как писал я когда-то, его собственная и все-таки чуждая ему самому, как бы внутренняя и все-таки внешняя жизнь Ч не-жизнь, если угодно.

Она подступила к нему Ч она обрушилась на него; он пытался Ч он не мог собрать свои мысли; он был Ч он не был, конечно, один; и не глядя вокруг, не в силах остановиться, все быстрей и быстрее, по канкой-нибудь новой, ревущей и призрачной улице, среди шума и грохота, обращаясь к кому-тоЕ Ч нет, нет, я не описываюЕ

Он сам не знал, разумеется, что ему делать.

Ч Бросить все (вдруг спохватываясьЕ) Ч уехатьЕ уехать куда-нибудьЕ

Он не мог, однако, уехать. Ч Уже была, как сказано, осень, и он, Макс, снова, каждое утро, должен был платить свою дань: ненавистно-неопинсуненмонму.

Ч И когда он возвратился в Москву, наконец, та, принудительно-обяннзантельннная, подавляюще-безусловная, втайне и даже откровенно сонмннинтельнная, Ч та, тоже, если угодно, жизнь, Ч не-жизнь, если угодно, Ч к которой, как сказано, все мы были когда-то причастны, в которой все мы участнвонванли, Ч жизнь эта поразила и ужаснула его, должно быть, как будто он очень давно, Ч как будто он никогда не жил ею раньше, Ч или так, может быть, как будто он просто-напросто забыл о ней, забыл ее: здесь, у этого моря. Он же и в самом деле забыл ее: здесь; он, Макс, целое лето вообще о ней, должно быть, не думал; и когда (возвратившись в МосквуЕ) Ч когда он, Макс, на следующий, к примеру, день отправился в свое учебное, вновь скажем так, заведение, с его бессмысленными и вполне бессмысленными собраньями, лекциямиЕ: но нет, нет и нет, я не могу, не должен и не буду ее описывать, эту жизнь, решительно неописуемуюЕ Она надвигается, она охватывает; не участвовать в ней мы не можем; и хотя реальность ее сомнительна, реальность ее, в то же время, несомненна Ч как боль. Она и обрушилась на него как некая боль; он не мог не участнвонвать Ч не могЕ нет, не мог больше и участвовать в ней.

А ведь он, Макс, Ч еще весной, например, Ч он, как сказано, убегал от нее Ч и от нее, среди прочего Ч в откровенно-внешнее, необязательно-легкое.

Но и эта, случайная, жизнь не удавалась, как сказано, не давалась ему теперь; завеса, почти на каждом шагу, разрывалась; что-то тяжелое, трудное, горькое, все ясней и отчетливей, проступало за нею; и он не только не перескакивал через это что-то, легко и уверенно, Ч он, Макс, почти на каждом шагу спотыкался Ч останавливался: в тоске и испуге.

И все это, внешнее, внутреннее, подавляюще-безусловное, откровеннно-случайное, Ч все это складывалось как будто, Ч уже сложилось, Ч в некое целое, со всех сторон, изнутри и снаружи, его обступавшееЕ

Ч Выйти и вырваться, думал он, выйти и вырватьсяЕ

Но как же вырваться? как же выйти? что делать?

Ч Жизнь (думаю я теперьЕ) Ч жизнь (но уже в каком-то ином, в каком-то Ч подлинном, может быть, смыслеЕ) Ч жизнь вновь нашла свою темуЕ она же и не теряла ееЕ жизнь, как бы то ни было, вновь столкннулась с самой же собою; и как ни пытался он, по привычке, просто жить дальше, что-то не получалось, что-то как будто разваливалось; через две, три недели он оставил свои попытки.

Да он вовсе и не хотел этогоЕ просто жить дальше; он стремился к иному; он скорее готов был отдаться: боли, беде и отчаянию, чем жить дальше так, как он жил до сих пор.

В беде и отчаянии была, по крайней мере, некая достоверность, несомненность и убедительность. Страдать и мучаться значило все-таки: жить.

Он был готов к этому (или так казалось емуЕ); со всей решительннонснтью шел он на обострение, на столкновение: с внешним и внутренним, сомнительным и случайным, с не‑жизнью, с жизнью, с самим же собой.

Все это словно бросало ему некий вызов: отчаяние было его ответом.

И уже почти не встречаясь более с Фридрихом, не встречаясь Ч или, может быть, лишь однажды встретившись, после своего возвращения, с Лизой, удивленной и разочарованной его Ч мрачным видом, как она выразилась, Ч и уж тем более не встречаясь ни с кем из прочих (не взятых мною на эти страницыЕ) персонажей его прошлогодней, слунчайнной, и теперь уже без всяких сомнений закончившейся, или, вернее: им, Максом, законченной, завершенной и оборванной жизни, Ч все решительнее углублялся он, все глубже и глубже проваливался: в свою собственную, в свою подлинную, если угодно, жизнь, Ч в зиму, уже, если угодно, начавншуюнся.

Все реже и реже выходил он на улицу; платил свою дань Ч вознвранщалнся домой.

И надо было делать что-то, надо было что-то, немедленно, делать; и Ч вновь, и вновь вспоминал он, разумеется, море, ветер, облака и надежды Ч уже, в общем, покинувшие его.

Они покинули его, разумеется; никакой замедленности, никакой отстраненности уже, как сказано, не было; ни о каком спокойствии не могло быть, конечно, и речи; и то, что здесь, у этого моря, еще казалось ему возможным, там, в шуме и грохоте, оказывалось Ч совершенно немыслимым.

Ч Постепенно и понемногу? Как бы не такЕ, думал он.

Ч А ведь и это все то же, Ч так он однажды подумал: заплатив свою дань и возвращаясь домой, Ч да, все то же стремленье к какому-тоЕ легкому?.. к какому-то, во всяком случае, замечательному, превосходнонму, Ч так подумал он, Ч будущемуЕ в котором все совпадет, все сойндетнся, котороеЕ никогда не наступитЕ

Он остановился, конечно; он провел рукой по лицу; как некогда и как будто впервые, посмотрел, увидел он знакомый ему переулок; дома и окна; желтые листья.

Ч Да, все то же, все то жеЕ одно и то же стремлениеЕ

И что-то, значит, неправильноЕ в чем-то я ошибаюсьЕ

И хотя он еще пытался, быть может, что-то как-то собрать, что-то как-то Ч наладить, ничего, конечно, не получалось, все, конечно, разванлинванлось; чем дальше шло время, тем яснее видел он невозможность: невозможность, еще раз: что-то наладить, что-то как-то собрать.

Он принуждал себя, конечно, к усилию (что, собственно, ему оставалось?..); он не верил в него, разумеется.

Ч Нет, думал онЕ вновь думал он, это все-таки должно бытьЕ да, должнно быть легко и получаться само собою, все этоЕ трудноеЕ

Ч Должно бытьЕ должно бытьЕ

Ч Ну а если не получаетсяЕ тогда: что же?..

Беда и отчаяние.

Ч НетЕ нет, думал он, все не такЕ И все мои построения неверны, и все мои мысли ведут не тудаЕ никуда не ведутЕ

И так прошел месяц, Ч два месяца, Ч опали листья и выпал снег; Ч и когда он выпал, однажды, Макс (все реже и реже выходивший, как сказано, из домуЕ) Ч Макс, уже вечером, в сумерках, вышел, однажды, на улицу, Ч переехал, на троллейбусе, через мост, Ч и пошел куда-то, почти не глядя и почти не думая, может быть, куда он идет. И что-то странное было в тот день на улицах, в городе, что-то особенно тягостное, возбужденное, тревожное, зыбкоеЕ; но он, Макс, отдавшись своим собственным, тревожнным, и зыбким, и тягостным мыслям, Ч и тонму беспокойству (так думаю я теперьЕ) Ч которое, может быть, и заставляло его идти (все дальше и дальше, куда-тоЕ) Ч почти не смотрел, быть может, вокруг, Ч и только исподволь, краем глаза, не задумываясь, проходя мимо, замечал, может быть, что-то особенное, очень страннное: на улицах, в городе Ч и как бы некий оттенок, лежавший в тот день: на стенах домов, на снегу, на машинах, на лицах, на стеклахЕ Он пошел переулками (и там, в переулках, Ч там было тише, Ч падал, крупными хлопьями, снег, Ч таял, не долетев до земли, Ч последние желтые листья еще лежали, может быть, по краям мостовойЕ) Ч прошел, не заглянув в нее, маленькую, в снегу и в сумерках исчезавшую площадь, Ч дошел до бульвара: Ч но та, любимая им, бесконечно-прямая аллея уже расплылась: в снегу, в сумерках, в талой воде, Ч и что-то странное было вокруг, Ч что-то тревожное, зыбкое, Ч и он сам не знал, куда он идет, Ч и шел все быстрее, по широкой, главной аллее, по талому снегу, по лужам, Ч и с каждым шагом беспокойство его возрастало, Ч и он шел так, как будто пытался, действительно, выйти: откуда-то, Ч и он не мог, конечно же, выйтиЕ

Что-то путалось, что-то кружилось; что-то вдруг вспыхивало, что-то вдруг гасло; и он шел все быстрей, все быстрее, то Ч обращаясь к кому-то, говоря Ч кому-то Ч что вот, он хочет лишь выйти и вырваться, выйти и вынрватьсяЕ, и что он не хочет, не хочет, не хочет ни с кем говоритьЕ, Ч не в силах не говорить, бросая вызов, обращаясь к кому-то, Ч то вдруг оставаясь один Ч наедине со своим беспокойством, тревогой (болью, бедой и отчаянинемЕ); и пройдя бульвар целиком, вышел, наконец, на широкую, шумную, в самый центр города ведущую улицу (и здесь совсем было странно, и на всем, на мостовой, тротуарах, на машинах, на лицах, на стеклах, лежал некий отсвет, тревожный и зыбкийЕ) Ч пересек ее, свернул в переулок, Ч налево, нанправо и еще раз налево, Ч и прошел, может быть, совсем рядом с тем домом, где сам я когда-то жил, Ч и лишь увидев, сквозь снег, сумерки (сквозь боль, беду и отчаяниеЕ): кирпичную кладку стены, и арку, и башенку, свернув в эту арку, Ч пройдя первый, большой двор, Ч второй, поменьше, Ч и оказавшись, значит, в том самом, совсем маленьком дворике (с его крытой галереей и покосившейся лестницейЕ), куда мы заходили так часто вместе с Верой, прошлой зимою (и который, не помню уже при каких обстоятельствах, я показал, в свою очередь, МаксуЕ), Ч сел на скамейку (ту самуюЕ): и здесь, может быть, успокоился.

Успокоился? Ч Нет; но что-то вдруг словно прояснилось в нем; сумятица, смута и путаница отступили от него на мгновение.

Ч Все не так, Ч снова подумал он. Ч Все не так, все неправильноЕ

Здесь было тихо, совсем тихо, в этом маленьком дворике; падал, крупнными хлопьями, снег; таял, не долетев до земли; светилось, над галереей, окно; и укрывшись здесь, под навесом, от снега и холода, от ветра и сырости, Макс, с той внезапной, тревожной, Ч с той всегда нонвою ясностью, контонрая приходит к нам всякий раз неожиданно, всякий раз как будто впервые, Ч и по сравнению с которой все кажется смутой, сумятицей, Ч Макс, укрывшись и замерев, почувствовал вдруг, что Ч вот сейчас, вот сейчас Ч что-то, быть может, решитсяЕ

Ч Все не так, все неправильноЕ И все мои построения неверны, и все мои мысли никуда не ведутЕ

Ч Я думал, я знаю, чего хочу. Я не знаю, я не могу этого знатьЕ

Ч И нужна, конечно, решимость Ч прежде всего, готовность Ч к еще неизведанномуЕ

Ч Должно возникнуть что-то совсем иноеЕ все должно измениться. Но я, здесь и отсюда, замкнутый, запертый в этой жизни, я не знаю, и не могу, и не должен знать, что это будетЕ

Он встал; опять сел; закурил сигарету.

Ч Идти, не зная, куда идешьЕ Но важно идти, вот что важноЕ

Ч Выйти и вырваться, Ч думал он, Ч выйти и вырватьсяЕ А я как будто сам загоняю себя во что-тоЕ

Ч Вот именноЕ я сам загоняю себя во что-тоЕ

Ч Я заставляю себя, я принуждаю себя к усилиюЕ И как если бы я обязан былЕ думать, смотреть. Но я не обязанЕ я хочу этогоЕ я не знаю, чего я хочуЕ

Ч Искомая ясность? вожделенная собранность? Нет, это все не так, все неправильноЕ И я должен понять все это, разобраться во всем этом, разобратьЕ даЕ разрушить что-то в себеЕ

Ч Разобрать и разрушитьЕ неправильное, никуда не ведущееЕ

И покуда он сидел так и думал, совсем, должно быть, стемнело; падал снег, горело окно; и какие-то тени двигались там, за окном; кто-то выглянул на галерею; открылась и снова закрылась дверь; Ч а он все сидел и сидел так, на скамейке, под навесом, укрывшись, Ч курил: одну сигарету и сразу за ней другую: Ч и как будто пытаясь что-то продлить, что-то, быть может, додумать, Ч и уже понимая, быть может, что, когда он встанет, уйдет, и сумятица, и смута, и путаница снова его охватят, Ч и что это, увы, не конец, а скорее начало: боли, беды и отчаяния.

Ч Ну что же, пускай беда, пусть отчаяниеЕ Все должно измениться, что-то совсем иное Ч возникнуть. И это будет мучительно; я знаю; пусть такЕ

Ч Вот, Ч думал он, Ч вот, мысль уже слабеет, и путается, и повторяет себя самуЕ Но я еще сижу здесь, на этой скамейке, под навесом, укрывшисьЕ и все-таки естьЕ есть, конечно, какие-то, совсем иные возможностиЕ источннинки жизниЕ Найти ихЕ искать ихЕ пускай в беде, пусть в отчаянииЕ

И как бы (думаю я теперьЕ) Ч и как бы ни пытались мы что-то продлить, мы не властны, увы, продлить: что бы то ни было, дальше некоего, заранее отмеренного, может быть, срока; и закуривая: четвертую или пятую, может быть, сигарету, он вдруг снова почувствовал: прежнее беспокойнство, тревогу, и как бы нарастание: боли, бедыЕ; что-то, действительно, спуталось; что-то, в самом деле, смешалось; и он встал, опять сел, опять встал: и в последний раз посмотрев на галерею и лестницу, навес и скамейку, пошел, следовательно: куда же? Домой?

Ч Да, домойЕ куда же еще?.. Идти больше некуда, вот в чем все делоЕ

Ч А как бы хотелось вернуться и вправду: домойЕ

Что он имел в виду? Он и сам не знал, может бытьЕ

Уже все кружилось, все путалось; уже было совсем темно; горели, сквозь снег, фонари; и какой-то, очень странный, оттенок, какой-то отблеск, тренвожнный и зыбкий, лежал по-прежнему: на стенах домов, на снегу, на машинах, на лицах, на стеклах; и чем дальше он шел, тем более возбужденными, шумными были улицы Ч и тем сильнее делалось ощущение чего-то особенного, уже готового, быть может, случиться. И когда он, Макс, в тоске и спешнке, в беде и отчаянии, не глядя вокруг (и вновь пройдя, может быть, совсем рядом с тем домом, где сам я когда-то жилЕ) Ч когда он снова вышел на широкую, шумную, в самый центр города ведущую улицу: Ч там, на этой улице, Ч там вовсе не оказалось, к примеру, машин, но прямо по мостовой шли какие-то люди, что-то кричали и что-то несли, и что-то вспыхивало, загоралось, светилось, и это было Ч как некий толчок, внезапно его разбудивший.

Ч Город (думаю яЕ) Ч город справлял в тот день один из своих Ч неопинсуемых: разумеется Ч праздников; он вспомнил об этом: только сейчас. И вспомнив, стоял в растерянности, на тротуаре; и мимо шли люди, люди, толпы людей; и что-то кричали, что-то несли; и что-то вспыхивало, что-то светилось; и призрачным блеском отсвечивала мостовая, люди, лица, толпы людей, снег, снежная слякоть.

Ч Перейти эту улицуЕ как можно скорееЕ

Но перейти ее оказалось совсем не просто. Кто-то толкнул его, кто-то окрикнул, задел плечом, схватил за руку: и бесконечно далеким, недостижимым казался ему Ч противоположный, спасительный тротуар.

Он взглянул вверх: неба не было.

Был только разорванный флагами мрак, Ч и снег, и снежная слякоть, Ч и толпы лиц, и толпы людей, Ч и резкие крики, и красные отнсвентыЕ; и когда он, Макс, вышел Ч вместе с толпою Ч на совсем и сонвсем широкую, безнмерной ширью перед ним лежавшую площадь: Ч там совсем было страннно, совсем было страшно; и длинные, косые полосы света кромсали и резали мрак, снег; флаги и лица; и пронзительно острым, ужасным было вдруг охвантившее его чувство бессилия: перед этой толпой, этой площадью Ч этим городом, этой жизньюЕ

Но он все-таки вырвался из этой толпы, убежал с этой площади; и вскончив, может быть, в уже отходивший троллейбус, Ч и вновь, наконец, возврантившись домой, Ч закрыв дверь и задернув шторы: нет, нет Ч думал он Ч так не может, не может, не может более продолжаться.

Так не может более продолжатьсяЕ; и после долгой, мучительной, наполовину бессонной, наверное, ночи, он, Макс, Ч на следующий день Ч не встал с постели и не пошел: никуда; почти до вечера пролежал он: лицом к стене, отдавшись: боли, отчаянию; и лишь через два, через три, через пять, может быть, дней, вновь (с тайной дрожью и не очень веря в успехЕ) Ч рано утром и по уже зимним, заснеженным улицам, отправилсяЕ: нет, он вовсе не намерен был больше платить свою дань, но весьма решительно и вопреки всем препятствиям и всем возражениям, выговорив себе Ч у ненавистно-ненопинсуемого Ч целый год свободы (что, в коннечнном счете, оказалось совсем не так трудно, как он ожидалЕ) Ч вновь, теперь уже окончательно, возвратился домой, Ч вошел в комнату, закрыл дверь, задернул шторы, помедлилЕ: осень (думаю яЕ) Ч осень, введение, кончилась, зима же, действительно, началась.

 

 

33

 

И вот так (думаю я теперьЕ) Ч вот так, раскачиваясь: между выходом в мир и уходом в себя, Ч то устремляясь вперед, то поворачивая обратно, Ч вот так и движется наша жизнь: куда-тоЕ

Зима началась, следовательно; Ч но если (так думаю я теперьЕ) Ч если предыдущая зима была теплой, темной и снежной, а за два года до этого Ч ясной, крепкой, морозной, Ч эта была: какой же? Он, Макс, почти не заметил ее, быть может; но и я (теперь, здесь, поворачинваяЕ) Ч как я ни всматриваюсь, как ни напрягаю я зрение Ч я вижу лишь отдельные дни, совсем непохожие друг на друга. Она была пасмурной, солнечной, Ч холодной и теплой одновременно; была пурга, была слякоть; был мороз, была оттепель; Ч и как ни пытаюсь я составить из всего этого нечто целое, некую зиму Ч все это кружится, кружится предо мною, нанплынвает, расплывается, исчезаетЕ Она была никакой, одним словом; Ч но это вовсе, конечно, не значит, что ее Ч не было. Она была, без всяких сомнений; и она была долгой, мучительно долгой, эта зима; она тянулась, и длилась, и медлила; Ч и он, Макс, уже почти не верил, быть может, что она когда-нибудь Ч кончится.

А впрочем (думаю яЕ) Ч сколько же времени она, собственно, длилась? Она (так думаю я теперьЕ) Ч странным, и удивительным, и даже, отнчасти, пугающим меня образом, совпала Ч для него, Макса, Ч с зимою: в самом простом, самом обычном, календарном понимании этого слова. Пошел снег: зима началась; Ч и потом, когда снег перестал Ч и растаял: зима, сразу же и во всех смыслах, кончилась; и он, Макс, как будто вдруг вышел и выскочил из нее: во что-то иное, на нее, зиму, совсем, совсем непохожееЕ

И значит (думаю я теперьЕ) Ч речь идет, значит, о каких-нибудь чентынрех, или, допустим, четырех с половиною месяцах. Ч Но для него, Макса, эти четыре (с половиною, предположимЕ) месяца Ч эта зима, слендовательнно: для него она длилась не просто долго Ч мучительно долнго; он не знал, разумеется, не знал и не мог знать, как и чем она коннчится; конца ей, во всяком случае, не было видно; он, Макс, уже почти не верил в него, быть может: и как если бы (так думаю я теперьЕ) Ч как если бы, отдавшись ей, этой зиме, он шел вместе с нею Ч как если бы она вела его не куда-то вперед (к некоей, скажем, веснеЕ) Ч но как если бы она уводила его куда-то в сторону, все дальше и дальше: по каким-то (думаю яЕ ) Ч по каким-то своим, тайным, и зимним, и темным, и запутанным, и опасным, и затерянным, в снегу, в темноте исчезавшим, терявшимся тропамЕ

Я очень часто виделся с Максом в ту зиму: чаще, быть может, чем когда-либо раньше, когда-либо позже.

И всякий раз, когда я видел его, Ч всякий раз, когда я приходил к нему, например, Ч поднимался на лифте, нажимал на кнопку звонка (и всякий раз, очень долго, он, Макс, не открывал мне, я помню, дверь: и в этом ожидании, перед дверью, было что-то томительное, тревожное, странноеЕ) Ч всякий раз, когда я входил, наконец, к нему в комнату, меня тут же Ч как некий запах, как некое чувство Ч охватывало, я помню, нечто, сотканное (казалось мнеЕ) из беды и отчаяния, беспокойства, табачного дыма, бессонницы, тайных усилий.

Я сам не знал, разумеется, что мне со всем этим делать; я приходил к нему, разумеется, из какой-то, совсем иной, своей собственной жизни; я принносил ее, конечно, с собою; она оказывалась Ч здесь, в его комнате Ч чем-то решительно неуместным, невозможным, ненужным; ранза два или три я попытался, я помню, заговорить с ним о моих собственных обстоятельствах, планах (связанных, к примеру, с театром: на маленькой площадиЕ); он не отвечал мне; смотрел в сторону; мне делалось стыдно; мы оба молчали. Но и заговорить с ним Ч о нем я тоже, разумеется, не решался; решился Ч однажды; он посмотрел на меня с упреком; ничего не ответил. И только изредка, как будто не в силах более сдерживаться, он сам вдруг начинал говорить, и говорил в таких случаях очень быстро, шагая по комнате, останавливаясь: у окна, вновь принимаясь ходить: и обращаясь как будто не ко мне, Ч к кому-то другому, Ч к себе самому, Ч ни к комуЕ; и это было самое, пожалуй, мучительное; молчание было легче.

Но я все-таки заходил к нему: раз в неделю, в десять дней, например; и просидев у него, Макса Ч в табачном дыму, в отчаянии Ч полчаса, час, вновь Ч почти с облегчением и в то же время с чувством бессилия, почти унизительным, Ч вновь, следовательно, возвращался в свою Ч совсем иную, разумеется, жизнь; к своим собственным планам, обстоятельствам, понмыслам.

Мне тоже (так думаю я теперьЕ) Ч мне тоже виделось некое заострение; обострение; столкновение: с чем-то; скрещение неких линий; неких, может быть, тем.

Театр, как сказано, некий Ч нет, теперь уже вполне определенный: на маленькой площади, Ч театр, следовательно (на маленькой площадиЕ), уже втайне присутствовал в моих, еще бесконечно-далеких от осуществления, но уже, с неведомым прежде упорством, стремившихся к осуществлению планах, надеждах и помыслах. Я не знал по-прежнему, что мне с ним делать; я понимал, по-прежнему, что обойтись мне без него не удастся; я вспоминаю теперь, вновь вспоминаю теперь, какие-то Ч да, опять какие-то ночи, отнчасти бессонные, когда я вдруг видел его, театр, виндел зал, видел сцену, фанерные кресла, черные окна, удивительно ясноЕ И что-то (канзалось мнеЕ) Ч да, что-то, уже неотделимое от моей, уже упорно стремившейся к осуществлению истории, Ч от ритма ее и замысла, Ч что-то должно было случитьнся там, на этой сцене, в этом театреЕ но я еще сам не знал, опять-таки, что.

Я еще сам не знал что; я видел лишь Ч удивительно ясно Ч скрещение неких линий; неких, может быть, тем; и некое заострение; и некое, решительное, взаимодействие.

И я по-прежнему ходил, конечно, в театр, наяву, на маленькой площади (и всякий раз, когда я входил в этот зал, его волшебное сходство с тем, ночным, моим залом поражало меня, я помню; и фанерное кресло скрипело подо мною Ч протяжным, долгим, пронзительным скрипом; и были Ч наняву, в самом деле Ч черные окна, белые стены; и это единственное, всянкий раз волнующее мгновение, когда гаснет свет, и все затихает, и нечто уже готово начаться, но еще медлит Ч неизвестно где, за кулисами; и мне всянкий раз казалось, я помню, что Ч вот сейчас, вот сейчас Ч кто-то, из моей истории, выйдет, быть может, на сценуЕ); я ходил, значит, в театр; я посмотрел, еще и еще раз, тот, первый спектакль (тайный прообразЕ); понсмотрел, в конце концов, и все остальные, более или менее удачные, совсем разнные, конечно, спектакли (я уже не находил в них Ч почти никаких сонотнветнствий; отмечу лишь, мимоходом, некую Ч лишенную, впрочем, тех, так пленнявших меня в первом спектакле, темнот, потаенных глубин Ч построенную, однако, на том же самом, лишь более очевидном, а потому и не столь таинственном, несовпадении актера с ролью Ч легко и уверенно сыгранную комедию: ту самую комедию, собственно, которой репетицию видел некогда МаксЕ); я ходил, значит, в театр, еще раз; я виделся, и даже довольно часто виделся, с Фридрихом (почти всякий раз я ждал его, после спектакля, в уже пустом, уже темном зале, один; и мы выходили вместе на улицу, шли ко мне, или ехали, допустим, к нему, или еще, быть может, к кому-то: я тоже, следовательно Ч но, впрочем, скорее в скобках Ч я тоже, пускай лишь в скобках, отчасти, жил той случайной, веселой и легкой жизнью, которую он, Макс, осенью, в начале зимы, так резко и так решительно Ч так мучительно Ч оборвалЕ); я виделся, значит, с Фридрихом; я познакомился с Перовым (просто ПеровымЕ); с Лизой (спросившей меня о МаксеЕ), с Марией Львовной (как-то, после спектакля, предложившей мне проводить ее до дому; лиловый и фиолетовый запах ее духов мешался, я помню, с запахом снега, морозаЕ); Ч и вдруг отрываясь от всего этого Ч от всей этой, если угодно, жизни Ч вновь отдавался своим, пленительно-чистым, ночным и абстрактным видениям, гасил свет, лежал в темноте.

Ч Да, отказаться от всего случайного, необязательногоЕ от всякой жизни: на сценеЕ

Ч Но вместе с тем, еще и еще раз, сделать случайное Ч неизбежным, неощутимое Ч осязаемымЕ

Они возвращаются Ч они уже не могут ко мне возвратиться, эти ночи, отчасти бессонные. Одну из них, как бы то ни было, решающую, может быть, ночь, я все-таки вижу, отсюда: почти так же ясно, быть может, как, в ту ночь, увидел я некий выход: на всеобщее обозрение.

Ч Разыграть то, что разыгрывается само по себеЕ какая возможностьЕ

Ч И значит, все остается само собоюЕ сцена сценой, актеры актенранмиЕ И все, что происходит, происходит вот здесь, вот сейчасЕ не отсылая никого, никудаЕ

Ч И кажется, что это еще не спектакль, вообще не спектакльЕ

Я лежал в темноте, в тишине, прислушиваясь, замерев. Я видел, как обычннно, театр: белые стены, черные окна, фанерные креслаЕ; и вот: медленнно, мучительно медленно, из-за кулис, на всеобщее обозрениеЕ

Ч Да, медленно, мучительно медленно, с трудом и усилием проделывая кажндый свой шаг, еще раздумывая, еще не решаясь, выходит он, из-за кунлис, из темноты, тишины и укрытости Ч на беспощадно освещенную сцену, на всеобщее обозрениеЕ; он идет по ней, очень медленно; он останавлинвается, наконец, перед рампой; он начинает, наконец, говорить.

Ч Вот я стою здесь, стою перед вами. Я смотрю в зал, я говорю. Я еще сам не знаю, что я скажу. Я стою здесь Ч одинЕ

Он говорит Ч с трудом и усилием подбирая слова, еще раздумывая, еще не решаясь.

Ч Я стою здесь Ч один, один на сцене, один перед залом. Я смотрю в зал, я говорюЕ

И Ч что же, что же он говорит? (Я лежал по-прежнему в темнотеЕ) Он говорит, что здесь, как не трудно догадаться, театр, что он сам, как не трудно догадаться, актер.

Ч Но я отказываюсь, так говорит он, я отказываюсь игратьЕ Я сорвал, быть может, спектакльЕ мне все равноЕ

И он говорит все быстрее; он начинает ходить, все быстрее, по сцене.

Ч Мы должны были играть здесьЕ какую-то пьесуЕ неважно какую. Но я отказываюсь, отказываюсь, отказываюсь игратьЕ Я хочу сказать вамЕ я должен сказать вамЕ нет, я еще сам не знаю, что я скажуЕ

Все быстрей и быстрее он ходит; все быстрей и быстрей говорит он.

Ч Сегодня, один-единственный раз, я обращаюсь к вам Ч от своего собнстнвеннного лица. Я не играю, я хожу здесь по сценеЕ Я предпочел бы стонять, но я уже не в силах остановитьсяЕ

Ч Что делать с этой тревогой, возбужденьем, волненьем?.. Это налетает, как ветер, и как ветер уносит куда-тоЕ И вот мы говорим, говорим, не в силах остановитьсяЕ ходим по сцене, не останавливаясь, все быстрей и быстрееЕ

Ч Мне очень страшно сейчасЕ очень страшно сейчасЕ Но я все-таки здесь, на сценеЕ здесь, перед заломЕ И я не уйду отсюда, пока не скажу вамЕ

И Ч что же он скажет? что же он говорит?

Ч А ведь мы всегда говоримЕ всегда с кем-нибудь говоримЕ

Ч Но я должен остановитьсяЕ я должен стоять, должен выстоятьЕ я должен сказать вамЕ

И он замедляет, в самом деле, шаги; он делает, быть может, понследнний, добавочный, неловкий и неуверенный шаг; почти спотыкается; он вновь стоит неподвижно, в мучительном напряженье.

Ч Сегодня, один-единственный раз, это будет Ч на сцене и наявуЕ вот на этой сцене, вот здесьЕ Сегодня, один-единственный раз, я дейстнвительно к вам обращаюсьЕ

Была глубокая зимняя ночь, одна из тех бесконечно глубоких (всегнда: зимнихЕ) ночей, когда Ч все линии сходятся; я лежал в темноте, принслуншинваясь, замерев; я видел, с удивительной ясностью, театр, белые стены; и если где-то там, за черными окнами, был засыпанный снегом, заваленный сугробами город, дома и улицы, переулки и фонари: здесь, во всяком случае, ничего этого не было, быть не могло; здесь была лишь беспощадно освещенная сцена, зал, непроницаемо темный; и вот Ч один: на сцене, один: перед залом Ч герой моей пьесы.

Он должен: стоять; должен: выстоять; он не выдерживает нанпрянженния. Он вновь начинает ходить, все быстрей и быстрее Ч и вновь говорит о том, сбиваясь и путаясь, что Ч вот, сегодня, один-единственный раз, он действительно обращается к публикеЕ

Ч Я хочу сказатьЕ я не хочу говоритьЕ

Он повторяется, он бормочет.

Ч Я сам не знаю, чего я хочуЕ

И вдруг опять останавливается; и Ч совершенно ясно, совершенно отчетливо:

Ч Я хочу сказать, что я не хочу говорить.

Ч Я хочу сказать, что я не хочу говорить. Я хочу Ч выйти отсюда.

Он смотрит куда-то вдаль, поверх публики; он сам вслушивается в свои же слова.

Ч Я хочу выйти отсюда, сойти со сцены, уйти из театра. Вот чего я хочу.

И здесь: молчание, пауза; и (думал я: видел я: в темнотеЕ) и на сцене появляется кто-то еще. Режиссер? Ч Разумеется.

На сцене появляется режиссер; так же медленно выходит он Ч на сцену Ч из-за кулис; он становится перед рампой; обращается к пубнлинке; приносит ей свои извинения.

Ч Все это, говорит он, для меняЕ и для всех насЕ полнейшая, полннейншая неожиданность.

Я зажег свет; я вновь погасил его. Он должен сделать что-тоЕ; он идет в глубину сцены; берет стул; возвращаетсяЕ

Вот как? Ч Там стоит, значит, стул? Ч Два стула, быть можетЕ

Он берет один из них; выносит на авансцену; садится; ногу закиндынванет, наверное, за ногу; руки складывает, например, на груди.

Ч Ну и что же делать теперь? Ч говорит он, обращаясь к актеру. Ч Спектакль вы сорвалиЕ но играть все-таки надоЕ

Тот молчит; стоит неподвижно.

Ч Вы не хотите сесть? Ч говорит ему режиссер.

Ч АЕ что?..

Ч Вы не хотите сесть? Вон там стоит второй стул; возьмите его и садитесь.

И Ч что же? Ч думал я (в темнотеЕ). ПоворотЕ даЕ смещение перспективы.

Ч Спектакль вы сорвали, Ч говорит режиссер, Ч но играть все-таки надоЕ

Они оба сидят теперь Ч в разных концах сцены.

Ч Вы думаете, вы Ч не играете? Как бы не такЕ Вы играете, играетеЕ как и я играюЕ вот сейчасЕ себя самого.

Актер: Увы.

Режиссер: Знаете, сначала, когда вы вышли на сцену и обратились просто-напросто к публикеЕ мы вновь и вновь приносим ей свои изнвинненнияЕ я, разумеется, испугалсяЕ все испугались. Но теперь я вижу: ничего страшнного. Здесь нет ничего страшного. И знаете, почему?

Ч Почему же?

Ч Да потому что они думают: это мы так играем. И они правы, мы действительно играемЕ вот сейчасЕ себя же самих.

Актер (сноваЕ): Увы.

Ч Они думают, это тоже спектакль, только Ч спектакль. Здесь все становится спектаклем. И что бы вы здесь ни делалиЕ

Актер: Но я не хочу этого, я не согласен, я отказываюсьЕ играть. Я вышел на сценуЕ на всеобщее обозрениеЕ (Встает, подходит к рампеЕ) И вот: вот я снова стою здесь, стою перед вамиЕ Я не знаю, я все еще не знаю, что я скажуЕ Я хочу сказать, что я не хочу говоритьЕ Я хочу лишь выйти отсюдаЕ выйти отсюдаЕ

Режиссер: Перестаньте, прошу вас. Садитесь, вот ваш стул.

Актер садится; режиссер, конечно, встает.

Ч Садитесь и послушайте, что я скажу вамЕ Вы хотите выйти отсюда?

Я опять зажег свет; я вновь погасил его.

Ч Вы хотите выйти отсюда? Ч Так выходите.

Ч Что?

Ч Как: что? Вы хотите выйти отсюда, сойти со сцены, уйти из театра? Так выходите, уходите, сходитеЕ

Он указывает рукою на выход: в глубине зала.

Ч Нам будет жаль расставаться с вамиЕ но, в конце концов, двери не заперты, никто вас не держитЕ Так что же вы? уходите, решайтесьЕ

Тот, конечно, молчит, не решается, не уходит.

Ч Но подумайте, Ч говорит режиссер, Ч подумайте, что вас ждет там, за этой дверью.

Ч Там, за этой дверью?..

Ч Там, за этой дверью. Пустые улицы, и темные переулки, и снег, и ветер, и ночьЕ И вы будете идти там, один, и никому не будет до вас Ч никакого дела. И что еще может случиться с вами Ч там, за этой дверью Ч и какие беды подстерегают вас, и какое отчаяние вам угрожает. А здесь, понсмотнритеЕ Вот сцена, вот зал, и все сидят на своих местахЕ и вон тот, видите? у колонны, и вот этот, в третьем рядуЕ и все на вас смотрятЕ На вас, на вас, понимаете? И неужели вам этоЕ

Актер (еще разЕ): Увы.

Ч Вам это нравится, вам этого Ч хочется. И вот вы сами сидите здесьЕ

Актер встает.

Ч И вот вы стоите здесьЕ (я смеялся, один, в темнотеЕ) подходите к рампе, начинаете говоритьЕ И что бы вы здесь ни делали, что бы ни говорилиЕ

Актер: Нет. Мне это вовсе не нравится, мне этого вовсе не хочется. Я не согласен, я отказываюсь игратьЕ

И Ч что же? Исходное положение? Нет, напротив, смещение перспективы.

Ч Здесь все становится спектаклем, что бы вы здесь ни делалиЕ

И Ч еще кто-то выходит на сцену? Да, еще кто-тоЕ

И вот так, я помню, то возвращаясь назад, к уже увиденному, Ч вновь и вновь проигрывая, Ч переигрывая его, Ч меняя реплики, заменяя слова, Ч то продвигаясь дальше, проводя, в темноте, в тишине, еще какие-то, тонкие, переплетавшиеся, вновь расходившиенся, может быть, линии, Ч то открывая, то вновь закрывая глаза, Ч то зажигая, то вновь гася свет, Ч вот так, отдавшись ей, не заметив ее, пролежал я всю эту зимнюю, бесконечную, долгую, не знавшую завершения, и все-таки уже таявшую, уже, втайне, редевшую ночь; и в конце концов заснул, разумеется; и на другое утро, проснувшись, попробовал записать кое-что из Ч накануне ночью мною увиденного.

И значит, так думал я, может быть: на другое утро Ч или уже на другую, может быть, ночь: Ч в моем романе будет, значит, некий театр (на маленькой площадиЕ) Ч и в этом театре будут играть, значит, некую пьесу (вотЕ я знал уже, в общем, какуюЕ). Да, так это будетЕ; но (так думаю я теперьЕ) Ч но с тайной, как уже говорилось, весьма странной, как уже говорилось, отрадой я вспоминаю теперь, здесь, какие-то, отвергнутые мною вознможннонсти, возможные направления, по которым я не пошел, ложные решения неких задач, решения, которые я принимал, отбрасывал, вновь принимал, и продумывал, по мере сил, до конца, и думал, к примеру, что Ч вот, в моей истории будет, значит, некий театр (на маленькой площадиЕ), и некая пьеса (я знал уже, в общем, какаяЕ), и у этой пьесы некий, может быть, авторЕ почему бы и нет?.. и пытался представить себе этого автора, и давал ему имя, и сочинял, к примеру, какой-нибудь Ч вполне немыслимый на этих страницах Ч теперь немыслимый на этих страницах Ч несостоявшийся, слендонвантельнно, разговор между этим автором и Ч кем же? Ч и еще, быть может, каким-то, так и не появившимся Ч или, может быть, изменившимся на этих страницах персонажем моей истории (если это историяЕ); и видел, и вновь видел улицу, по которой шли они как будто куда-то, переулок, в который сворачивали ониЕ и как если бы сам я шел следом за ними, догоняя, не в силах догнать ихЕ все дальше и дальше, в театр или из театра, быть может, Ч но, во всяком случае, в каком-то, заведомо ложном, Ч в каком-то, невозможном, следовательно, направленииЕ

Нет, нет (думал яЕ) Ч здесь должно быть что-то иное; заострение; скренщение линий; я сам буду писать эту пьесуЕ в романе; нет, не я, не сонвсем я, конечноЕ автор романа, короче, отчасти совпадающий, отнчасти же не совпадающий, разумеется, со мноюЕ лежащим, вот сейчас, в темноте.

Зато в самой этой пьесеЕ какая возможность.

Ч ДавайтеЕ Ч говорит, например, режиссер.

И я опять смеялся, наверное, и вновь закрывая глаза, видел, может быть, еще некий выход: на сцену, еще некое: смещение перспективыЕ

Но возможна ли такая пьеса, думал я далее, и возможно ли преднставить себе, что ее действительно ставят: в театре, играют: на сцене?..

Ч Что думаете вы, Ч спросил я однажды у Фридриха (мы шли с ним, я очень хорошо это помню, по тому, второму, если угодно, загибавншенмунся, в сугробах, сплетении веток терявшемуся бульваруЕ) Ч что думаете вы о вот такой пьесе, к примеру?..

Ч Какой же? Ч спросил он.

Ч А вот какойЕ, Ч сказал я.

Он засмеялся, я помню.

Ч Почему нет? Ч сказал он.

Ч Но можете ли вы представить себеЕ мне это нужно для некихЕ совсем иных замыслов, весьма отдаленныхЕ можете ли вы представить себе, что такую пьесу действительно играют: на сцене, ставят: в театреЕ в вашем театре, к примеруЕ на маленькой площади?..

Он опять засмеялся, я помню.

Ч Я не знаю, Ч сказал он. Ч Почему нет, в самом деле?..

Фридрих же познакомил меня, наконец, и с Сергеем Сергеевичем (устроинтенннлем, режиссеромЕ). Это былоЕ да, в театре (на маленькой плонщадиЕ), после Ч не самого, впрочем, удачного, и даже совсем неудачного (или так мне казалосьЕ) спектакля; я (как обычноЕ) ждал его (ФридринхаЕ) в уже пустом, уже темном зале, один, Ч и (как обычноЕ) оставшись один в этом зале (чернные окна, белые стены, фанерные креслаЕ), уже не думая о только что виденном мною, совсем неудачном (или так мне казалосьЕ) спектакле, пытался, глядя на сцену, представить себе Ч нет, теперь уже не что Ч как это будет происходить там, на сценеЕ как медленно, медленно выйдет он из-за кулис, на всеобщее обозрениеЕ; и когда он (т. е. ФридрихЕ) появился, наконец, из-за сцены, я встал Ч как обычно (и, как обычно, сиденье кресла ударилось, с протяжным скрипом, глухим стуком, о спинкуЕ) Ч и только сделав два или три, может быть, шага, навстречу Фридриху, по проходу, увидел его, наконец: Сергея Сергеевича (устроитенля, режиссераЕ). Он вышел, вместе с Фридрихом, из-за сцены, и пропуская его вперед, пошел, вслед за ним, в мою сторонуЕ; и он был, в самом деле, высок, худощавЕ; и совершенно ясно я вспоминаю теперь то мгновенное чувство растерянности, удивленья, испуга, которое охватило меня, когда, остановившись прямо передо мною (Фридрих представил нас друг другуЕ), но глядя при этом куда-то мимо, вдаль, неизвестно куда, он, Сергей Сергеевич, сказал мне:

Ч Что же, Ч сказал он, Ч очень приятно. Вы пишете, значит, пьесу?.. Да, да, Ч сказал он (задержав на мне, на мгновение, взгляд Ч и тут же снова направив его: куда-тоЕ) Ч Фридрих уже говорил мне. О чем же она?

Я смотрел, в растерянности, то на Фридриха, то на Сергея Сергеевича, то снова на Фридриха.

Ч Как бы то ни было, желаю вам всяческого успеха. Вы знакомы, кажется, с Максом?

Ч С Максом? Да, я знаком, разумеется, с МаксомЕ

Ч Передавайте ему привет. Как он, кстати?

Я пожал, я помню, плечами (и что же, думаю я теперь, что же я мог ответить?..), и Ч и мы уже шли: по проходу, Ч прошли фойе, вышли на улицу, Ч и всю дорогу от театра к метро (мелькнул бульвар, промелькнула аллеяЕ) Сергей Сергеевич говорил с Фридрихом Ч я не слышал, вернее: не слушал Ч я, во всяком случае, не помню уже о чем, Ч и лишь спускаясь в метро, прощаясь с нами обоими (он ехал в другую сторону, по другой линииЕ), он, Сергей Сергеевич, спросил меня снова о пьесе и вновь (слонжив руки на груди, пошевелив пальцамиЕ) пожелал мне Ч всяческого успеха.

Ч Но помилуйте, Фридрих, Ч мы стояли, вдвоем, на платформе, Ч никакой пьесы я не пишуЕ

Ч Вот как? Не пишете?..

Внезапный шум откуда-то, из туннеля, вылетевшего, налетевшего поезда заглушил, я помню, его смех, мои возражения.

Ч Ну что жеЕ значит, не пишете.

Никакой пьесы я не писал; я даже не собирался писать ее. Писать ее (дунмал яЕ) будетЕ в моем романеЕ автор романа, отчасти совпадающий, отчасти не совпадающий, еще и еще раз, со мноюЕ выходившим на улицу из метро; я сам, следовательно, собирался лишь писать Ч о ней, здесь, когнда-нибудь, на этих страницах (и мне виделись, разумеется, некие, вполне прельнщавшие меня переходы: от фраз к репликам, от повествования к дианлонгу; превращение: одних слов Ч в другие слова; двойное преображениеЕ). Ни о каком ином писании я вообще, конечно, не думал.

 

 

34

 

Есть некие (так думаю я теперь...) Ч уже в силу простой длительности связывающих нас отношений неслучайные персонажи моей, теперешней жизни (таковая, значит, тоже имеется? Ч да, как ни странно...) Ч некие, скажем так, весьма молодые и весьма приятные люди, каждое лето приезжающие сюда из Москвы.

Я познакомился с ними Ч Макс тоже Ч еще в то первое, если угодно, теперь уже в такую даль отступившее лето, которое мы прожинли здесь вдвоем, вместе с Максом; я встретил их, неделю назад, на остановке автобуса; я вижусь с ними почти каждый день.

Ч И сколько же, Ч говорят они мне, Ч сколько можно здесь жить... одному?

Ч Все это неважно, Ч отвечаю я им. Ч О Максе-то вы знаете что-нибудь?

Ч Нет, Ч говорят они мне, Ч о Максе ничего мы не знаем...

Ничего, ничего...

А между тем, у них есть, тоже Ч велосипеды; и я езжу теперь вместе с ними, вместе с одним и одной из них, по шоссе и дорогам, по разным дорогам и разным шоссе, Ч точно так же, или почти так же, быть может, как мы ездили вместе с Максом, когда-то, в то первое, еще и еще раз, уже давным-давно отмеченное мною на карте и введенное в историю лето, теперь уже в такую даль, никаким временем не измеримую даль от меня отступившее...

 

 

35

 

Он возвратился, значит, домой (в конце осени, в начале зимы...), закрыл дверь Ч и лишь совсем редко, совсем ненадолго выходя, но все-таки выходя, конечно же, из дому, прожил ее, эту зиму: в своей (при условии, разумеется, тщательно задернутых штор...) от всего отделенной, ни с чем не связанной, плывущей над городом комнате. Он вставал очень поздно, в час, в два, если не в три; и весь день проходил кое-как (в беде и отчаяннии...) Ч но были (он сам рассказывал мне...) Ч но были зато очень долгие, бесконечные, бессонные ночи; они тянулись, и длились, и медлили; и пролетали: удивительно быстро; и в эти ночи что-то решалось; и обостренная болью, бедой и отнчаяннинем некая мысль Ч или некие мысли, как будто кружили по комнате, в темннонте; и только под утро, когда, за окном и за шторами, уже начинало, быть монжет, светать, и кричали птицы, и дворники сгребали лопатами снег, он, Макс, наконец, засыпал, забывался; и на следующий день опять вставал очень поздно, в отчаянии, в час, в два, если не в три.

Так Ч и в то же время: совсем не так это было.

Все разваливалось Ч или, вернее: уже развалилось.

Все разваливалось: уже развалилось. И хотя один день был, в общем, понхож на другой, одна ночь повторяла другую, эти дни, эти ночи не только не складывались Ч для него, Макса Ч в некое целое (в некую зиму или в некую Ч жизнь...), но как будто распадались, дробились: на какие-то, сонвсем краткие, крошечные, минуты, мгновения, уже почти не связанные друг с другом; болезненным было каждое Ч почти каждое, может быть.

(Я, теперь и здесь, поворачивая обратно, я пытаюсь, конечно, я почти бессилен представить себе это Ч ощущение развала, эту Ч поскольку я все-таки представляю ее себе Ч скользящую зыбкость, обостренность и призрачность всех впечатлений, эту невозможность жить дальше, и даже, если угодно, эту невозможность: хотя бы дожить до вечера...; нет, конечно же, я не знаю, как это было...)

Все разваливалось Ч как бы то ни было Ч уже развалилось; выпадало из рук; рассыпалось на части. Он же, Макс, в беде и отчаянии, пытался то ли что-то собрать, то ли, может быть, что-то... еще что-то разрушить.

Он снова ходил к реке Ч как когда-то, два года назад. И все опять, конечно же, повторялось на этих, если угодно, прогулках; и были, значит, деревья, с обведенными снегом ветками, и сплошной лед на реке, и в другие дни льдины, с как будто обломанными краями, и черная вода между льдинами, и на том берегу пустыри, какие-то склады, и пятна снега на черной земле, и опять, и снова деревья, совсем крошечные, у самого берега, в своей затаившейся неподвижности, потаенном безмолвии как будто сулившие ему что-то...; и останавливаясь, думал он, что Ч вот, вот оно, вот сейчас...; и нинченго больше нет...; и опять шел; и вновь, конечно же, ускользая от него самого, и двигаясь, конечно, в каком-то, пустом, легком пространстве, его, Максова, ему уже неподвластная, к кому-то другому обращеннная мысль, вновь и вновь, не удерживаясь в настоящем, соскальзывала, конечно, в какое-то, пустое, легкое будущее...

Ч Да... вот... будущее... легкое будущее...

И она так ускользала от него, его мысль, и с такой силой охватывала его эта как бы внутренняя, все-таки внешняя, его собственная, враждебная ему жизнь, с какой, может быть, еще никогда не охватывала: и как если бы (думаю я теперь...) Ч как если бы он расшевелил, растолкал ее, в беде и отнчанянии; и он шел все быстрей, быстрее, не глядя вокруг; и бросая вызов, обращаясь к кому-то, вновь и вновь говорил и думал, что Ч нет, все не так, все неправильно; что он хочет лишь выйти и вырваться, выйти и вырваться...; и потом говорил уже о чем-то случайном, уже сам не зная о чем; и все, что он говорил, распадалось, может быть, на какие-то, уже почти не связанные друг с другом слова, отдельные фразы; все кружилось, все путалось; и он опять, и опять останавливался. И останавливаясь, видел вдруг Ч мост, быки и сваи его, отражавшиеся, быть может, в воде, среди льдин, и бесконечный, товарный, гудящий и грохочущий поезд, переезжающий через мост, и каждый вагон в отдельности, и последний, почти игрушечнный, иснчензаюнщий, на том берегу, за деревьями. Почти сквозь слезы смотрел он на все это; и закуривал сигарету; и прикрывая ее рукою от ветра, от снега, подолгу, иногда очень подолгу стоял так, в конце набережной, в отчаянье и в снегу; и уже начинало, быть может, темнеть, начинало, быть может, смеркаться; и Ч что же? Ч нет... мы не выдерживаем настоящего, так думал он, может быть, мы перескакиваем через все это... через реку и мост... мы представляем себе Ч себя... завтра, через неделю, неважно... и точннно так же, думал он, представляем себе какое-то... замечательное, превосходное будущее... оно же никогда не наступит...

Ч И я сам... я сам загоняю себя во что-то... в искомую ясность... вожделенную собранность...

Все снова и снова возвращался он к этим мыслям... все снова и снова, или так казалось ему, упиравшимся в какое-то... неразрешимое, во всяком слунчае неразрешавшееся противоречие.

Ч И это все то же, все то же, одно и то же стремление... к будущему, заменчательно-превосходному... И все усилия бесполезны, все старания бессмысленны... Но если отказаться от них... тогда: что же?.. Тогда сумятица, и смута, и путаница... тогда все, как есть... беда и отчаяние...

Ч И значит, должно быть... должно быть что-то иное... ни с чем не сравнимое...

Но ничего... иного, разумеется, не было. Был только мост, река, льдины, сигарета, почти им докуренная...; отбросив, не докурив ее, шел он, быть монжет, обратно; и вновь, и уже вновь обращаясь к кому-то, думал, что Ч нет, так не может быть, и что все-таки должны быть, должны быть канкие-то...; и все уже опять кружилось, вновь путалось. Но самым тяжелым (говорил он мне...) Ч самым тяжелым и самым мучительным были все-таки вечера, в его, Максовой, при условии, разумеется, тщательно задернутых штор, ни с чем не соотнесенной, плывущей над городом комнате.

Самым тяжелым были все-таки вечера; кое-как, никак проходили они; и он вставал, и садился; и пытался, быть может, читать; и в поисках каких-то ответов, не находя никаких, бросался, может быть, от одной книги к другой; и отбрасывал все; и шел, быть может, на кухню; и пил чай, и ужинал вместе с теми Ч впервые, кажется, я упоминаю о них Ч отнюдь не случайными персонажами его, Максовой, жизни, с которыми и жил он, собственно Ч как и я Ч в своем Ч в отличие от моего Ч никакому описанию не поддающемся, еще раз, жилище; и встревоженные, разумеется, его отчаянным видом, выражением глаз, они спрашивали его, разумеется, что с ним; и он говорил, все в порядке; и если они настаивали, просил, наконец, оставить его в покое; о покое же не могло быть, конечно, и речи; и вновь возвратившись к себе, закрыв дверь, падал он, может быть, на диван, не погасив света, не раздеваясь; и снова вставал; и закуривал одну, и другую, и еще одну, может быть, сигарету; и вновь пытался читать; и не мог; и снова ложился.

И только ночью, как сказано, Ч ночью, когда все затихало, Ч в нем самом, Максе, затихало, может быть, что-то; успокаивалось: ненадолго; и с той всегда новою, всегда неожиданной ясностью, по сравнению с которой все, почти все, и даже какая-нибудь предыдущая ясность, кажется смутой, сумятицей, видел он Ч все то же, все то же, неразрешимое, неразрешавшееся противоречие: между Ч чем же и чем же? Ч вот именно: чем же и чем же?

Ч И вот, значит, с одной стороны, стремление к какому-то... превосходному будущему... будущему, думал он, которое не только никогда не наступит, но которое... что же?..

Ч Ах, это все так понятно, так просто... Мы представляем себе какое-то... превосходное будущее, искомое состояние... ясность и собранность... Мы пытаемся совпасть с ним... конечно. Мы загоняем себя в него... мы приннуждаем себя к нему. И как я думал, когда-то?.. Это должно быть жизнью... да, так я думал... это должно быть жизнью, это внезапное, редкое, труднное, удающееся нам иногда... сама жизнь должна быть как в эти минуты... Вот-вот, в том-то и дело... Мы представляем себе, значит, какую-то... какую-то правильную... какую-то должную жизнь... Мы пытаемся приблизиться к ней... у нас ничего, конечно, не получается...

Он зажигал, наверное, свет; он снова гасил его.

Ч И вот, с одной стороны, стремление, значит, к будущему... к правильнной жизни... к обязательно-должному... И с другой... что же?.. да, с другой, коннечно, сумятица, путаница... случайные мысли... случайная жизнь... И мы в ней тоже стремимся к какому-то... и наша мысль, ускользая от нас санмих, тоже, тоже соскальзывает, конечно, в какое-то... пустое, легкое будущее... И это, значит, все то же самое... все то же самое... И все, конечно, не так, все, все, конечно, неправильно... И я должен разобраться во всем этом... разобрать, разрушить что-то в себе...

Ч Разобрать и разрушить... разобрать и разрушить...

Ч А ведь мы... да, мы пытаемся что-то, все время, собрать... что-то как-то наладить... Мы ничего не можем наладить... ничего не можем собрать... И все усилия бесполезны... все старанья бессмысленны...

Ч Но и отказаться от них... отказаться от них невозможно... Отказаться от них... тогда: что же?.. Опять путаница, случайные мысли...

И он опять и снова сталкивался, значит, все с тем же, неразрешавшимся... неразрешимым, может быть, противоречием.

Ч Нет... все не так, все не так. И я отказываюсь... во всяком случае... от превосходного будущего... искомого состояния... Я не хочу ясности... мне не нужно... никакой больше собранности. Нет, я хочу их... вот в чем все дело... я хочу их по-прежнему... Я хочу мыслить, я не хочу заставлять себя мыслить... Все равно... все неправильно... И есть только то, что есть... вот сейнчас... и... что же?.. и остается только принять все это... да, принять и взять на себя эту тяжесть жизни... этот труд настоящего... развал настоящего... беду и отнчаяние... И нужна, конечно, готовность... прежде всего. И готовность к жизнни есть готовность к боли... конечно. И может быть где-то там... по ту сторону всего этого... какой-то выход... когда-нибудь...

Но и это было лишь то же самое... то же самое, может быть, противоречие. И как бы то ни было, все ясней и яснее он видел его; и этими зимними, долгими, тянувшимися, бессонными, пролетавшими... на мои собстнвенные, так думаю я теперь, отчасти бессонные ночи, отчасти, пожалуй, похожими, совсем непохожими, конечно, ночами, все снова и снова, как будто с разных сторон к нему приближаясь, продумывал и словно пытался додумать его до конца, продумать его насквозь...; и вновь и вновь упираясь в неразрешимое, отступая, отчаиваясь, начиная сначала, мысль его, обостренная болью, открывала вдруг, в окружавшей его темноте, еще и еще, быть может, какие-то, иногда совсем смутные связи, внезапные, вдруг совершенно очевидные для него соответствия...; я же, теперь и здесь, отсюда и со своей стороны (я очень часто, как сказано, виделся с Максом в ту зиму: почти всегда у него, Макса, в его, бедой и отчаянием, табачным дымом и бессонницей как будто пропитавшейся комнате...; но лишь совсем редко, как сказано, он начинал вдруг со мной говорить: и говорил в таких случаях очень быстро, все быстрей и быстрее, расхаживая по комнате, непонятно к кому обращаясь...) Ч я вспоминаю теперь, здесь, один Ч теперь и здесь, на этих страницах, вполне запретный, разумеется, разговор, когда он, Макс (раснхаживая по комнате и непонятно к кому обращаясь...), сказал мне, среди прочего, что... вот, неописуемое... вокруг нас... вся эта... как ты выражаешься... неописуемая и невозможная жизнь... принудительно-обязательнная... разве не лежит в основе ее... (да... так он, я помню, сказал...) разве в самой основе ее не лежит все то же... все то же стремленье к какому-то... превосходному, замечательному, великолепному будущему?.. Разве нет?.. Да, конечно... Но и в нас то же самое... и в нас то же самое... Вот послушай, кстати... да, вот...

И сев к столу, прочитал мне, как некогда, некий, весьма решительный и очень резкий отрывок из некоего... мир названий разбился... вполне, опять-таки, умозрительного сочинения, на сей раз мне незнакомого. И мы еще довольно долго говорили, я помню, об этой... и в самом деле, так думаю я теперь... нарушая запрет... основанной на стремленье к какому-то... замечантенльнно-превосходному, великолепно-невозможному будущему... и в стремлении к этому будущему... так, я помню, сказал я Максу в тот вечер... саму себя как будто отрицающей жизни... не‑жизни, если угодно... к которой все мы были, еще раз, причастны, в которой все мы... нет, не соглашаясь с нею... участвовали.

Ч Порвать со всем этим, Ч сказал он, я помню, Ч преодолеть все это... в себе же самом.

И вдруг замолчал, я помню, закурил сигарету... и после долгой, долгой, очень долго тянувшейся паузы, посмотрев на меня:

Ч Ах, ведь это все так... в общем... понятно... так просто. Ну и что ж с того? Ч сказал он. Ч Понять не значит справиться... Понять еще ничего не значит. Вообще ничего...

И всякий раз почти с облегчением... но и с чувством бессилия, почти унизительным... выходил я, как уже говорилось, на улицу, садился в троллейбус, переезжал через мост...; он оставался, конечно; там; один; в своей комнате.

Он уже сам не знал, может быть, он ли выбрал отчаяние, оно ли само его Ч выбрало.

Он уже не мог бы от него убежать, даже если бы захотел.

Он не хотел убегать; упорствовал; не сдавался.

Он мог, конечно, теперь уже мог, конечно, уехать: сюда, скажем, к этому морю; он понимал, что это ничего не изменит; и думать о каких-то простейших вещах, о билете на поезд, или о том, чтобы созвониться с хозяевами той комнаты, которую он снимал вместе с Фридрихом, не мог; не хотел.

И еще что-то удерживало его: и как если бы (так думал он, может быть, подходя к окну, отдергивая, на мгновение, шторы...) Ч как если бы, бросив вызов, он должен был выдержать, выстоять... прямо напротив... пускай в беде, пусть в отчаянии.

Каждый день и по нескольку раз на дню казалось ему, что нет, он не выдержит.

И все же (так думаю я теперь...) Ч и все же были, конечно, какие-то, вдруг, просветы: в темноте, его окружавшей; и некие мысли, повороты мысли приносили иногда облегчение; некие книги вдруг отвлекали и в то же время с чем-то примиряли его; некая музыка утешала; и были, были, конечно же, эти краткие, всякий раз неожиданные мгновения, когда все успокаивалось, и в нем и вокруг, и все казалось возможным, и в затаившейся неподвижности замирало, все вещи в комнате, например, диван и кресла, пепельница на столе, спичечный коробок рядом с нею.

Ч Но жизнь не построишь на этих мгновениях...

Ч А впрочем, надо ли строить ее? вот вопрос...

И Ч и все опять, конечно же, начиналось сначала; все кружилось, все путалось; и не находя выхода, обостренная болью, мысль его вновь и вновь упиралась Ч в неразрешимое.

Ч Нет, жизнь не построишь на этих мгновениях... Ее вообще невозможно построить... устроить... В ней нельзя и не надо... устраиваться...

Ч Но тогда... что же?..

Ч Ничего... ничего...

И пытаясь то ли что-то собрать... все-таки что-то собрать, то ли что-то разрушить... еще что-то разрушить, Ч не выдерживая настоящего, отказываясь от будущего, Ч но и в тайной надежде, конечно же, если не найти там, в прошлом, какие-то, забытые им возможности, источники жизни, то по крайней мере, хотя бы отчасти, разрешить, так думал он, неразрешимое, распутать запутанное и продумать свои предпосылки, Ч Макс, по-прежннему и как некогда, Ч шагая ли вдоль реки, стоя ли у окна, но чаще всего и с обостренной ясностью по ночам, Ч Макс, как некогда и по-прежннему, думал и вновь начал думать, конечно, о разных, самой природой своей, своей окраской, звучанием, значением и смыслом друг от друга отделенных, как сказано, временах: о прошлой, еще раз, о позапрошлой, к примеру, зиме, Ч и о нашей первой, робкой и предварительной поездке, попытке: вернуться, Ч и об осени: удивительно-ветреной, Ч и конечно, об августе: дождливом и темном, Ч и о том, разумеется, сказочном, призрачнном, что мы тогда еще, в августе, помнили, а после как будто забыли, Ч о велосипедах, сломанных или нет, Ч о вечерних встречах возле кино...; все дальше и дальше, как некогда, уходил он по этим дорогам, отнчаснти уже знакомым ему, отнчаснти, может быть, впервые перед ним открывавншимся; и зажигая, вновь гася свет, вновь и вновь видел тот поселок, коннечнно, где мы жили каждое лето, в последний раз в августе, те улицы, дачнные, ту станцию, магазин возле станции... И в лесу, в глуши и чащобе, стоял, конечно, все тот же, грибной, терпкий запах; и были те же кусты орешнника, с мягкими мокрыми листьями; и тот же изгиб исчезавшей среди деревьев тропинки...

Ч Подумай, Ч сказал он мне как-то (в одну из наших Ч очень частых, как сказано, Ч в одну из тех, очень редких, как сказано, встреч, когда он дейнствительно со мной говорил, расхаживая по комнате, останавливаясь, вновь принимаясь ходить...). Ч Подумай, тогда, когда-то... до августа... я жил девять месяцев здесь и три месяца там, каждый год, в том поселке... И вот что странно, Ч так, я помню, сказал он, Ч теперь, вспоминая все это, я только тот поселок и вижу... и одно какое-то... и другое какое-то лето... и как мы ездили, на велосипедах, куда-то... и куда-то, в другой раз, на поезде... А здесь... здесь ничего как будто и не было... Странно? Нет, напротив, понятно. Здесь, Ч подходя, в очередной раз, к окну, отдергивая, на мгновенние, шторы, Ч здесь никаких и не может быть... воспоминаний. Им здесь не за что... ухватиться. Они скользят по этим камням... скользят... и пандают... и разбиваются, Ч сказал он, Ч на части.

Он собирал их: так думаю я теперь. Почти насильно заставлял он себя вспоминать эти девять месяцев здесь Ч вернее: там, с моей точки зрения Ч там, в том, огромном, невероятном, покинутом мною городе: в этом городе, еще и еще раз, где были ведь, все-таки, вопреки всему и несмотря ни на что, какие-то, еще возможные улицы, еще дозволенные, например, переулки, проходы, арки, дворы: тогда, когда-то Ч и в отличие от меня Ч ему, Максу, почти, быть может, неведомые.

И вправду, он с самого начала Ч или еще: до начала Ч с рождения: скажем просто и нарушим запрет Ч жил в своем, из всего неописуемого самом неописуемом, еще раз, жилище, от старой, более или менее возможной части города отделенном, как уже говорилось, рекою...; он почти и не ездил за реку, тогда, когда-то, до августа.

Ч Была лишь эта комната, это окно... окрестные улицы, вполне одинаковые... девять месяцев в году, каждый день...

Ч Но подумай еще и о том, Ч сказал он в другой раз, Ч подумай еще и о том, что, когда исполняется нам семь лет, нас отдают...

Куда же? Ч снова нарушим...

Ч Отдают нас, разумеется, в школу... И значит, с семи лет начинаем мы платить свою дань... неописуемому, как ты выражаешься. И вот, вспомни, вспомни, как это было...

Я совсем не хочу вспоминать теперь, как это было.

Ч Вспомни... вспомни это ощущение бессмысленности... это непрерывное принуждение... это чувство бессилия...

Нет, нет, я совсем не хочу вспоминать теперь, как это было; я не иду с ним вместе Ч по этим дорогам.

Ч А нам ведь только семь лет, восемь лет... И мы совершенно беспомощны перед всем этим... всей этой, как ты выражаешься, жизнью... неописуемой. И конечно, мы боимся ее... как можем мы ее не бояться?.. И конечно, она проникает в нас... вместе с нашим страхом перед нею, Ч сказал он. Ч Она проникает в нас, она заполняет нас целиком... И вот так, вот так все начинается...

И он все снова и снова (так думаю я теперь...) Ч бросая вызов, в беде и отчаянии Ч вспоминал и заставлял себя вспоминать эту жизнь... неописуемую Ч и с ее, конечно, какими-то, для меня, теперь, здесь, запретными, конечно, подробностями...

Нет, нет, еще и еще раз, я не иду с ним вместе по этим дорогам...; он же, Макс (так думаю я теперь...), шел, конечно, по всем дорогам одновременно и сразу; не разбирая дороги...; и в эти долгие, бессонные, зимние, тянувшиеся и пролетавшие ночи, открывая, вновь закрывая глаза, зажигая, вновь гася свет, почти незаметно, должно быть, переходил от девяти месяцев Ч там, в том городе, к трем месяцам Ч тоже: там, в том поселке...; и значит, вновь и вновь видел те улицы, дачные, ту станцию, магазин возле станции...; и тот дом, разумеется, где жил он каждое лето, когда-то, и который его, Максовы Ч нарушим запрет, скажем просто Ч родители перестали снимать, когда он, Макс, закончил Ч нарушим еще один, уже нарушенный Ч школу, Ч этот не очень большой, одноэтажный, как и все другие дома на той, нашей улице, деревянный, как и все прочие, дом, с его верандой, расположением комнат, знакомым ему наизусть, мне неведомым (лишь на веранде, кажется, и в августе, и в другие годы бывал я, заходя к нему, Максу; и я очень хорошо помню ее, эту его, Максову Ч маленькую, но с большим и очень большим, посередине ее, квадратным столом, и с очень странным, я помню, строением оконных рам, разделенных на очень маленькие, опять-таки, квадраты, прямоугольники стекол, с рассохшейся и отваливавшейся, по краям их, замазкой, известкой, Ч веранду...) Ч этот дом (так думаю я теперь...), который, и только который, казался ему, пожалуй, Ч а значит, и был для него... по-прежнему был для него, Макса, Ч домом: в том особенном, в том как бы превышающем саму нашу жизнь смысле, который мы и вкладываем обыкновенно в слова: дом, дома, домой..., и точно так же (думаю я теперь...) как, домом Ч в этом особенном смысле Ч был, и остается по-прежнему, для меня, тот, через три дома от Максова, дом, где, подобно ему, Максу, жил я каждое лето, в последний раз в августе, и который, в силу совсем иных, к моей истории не имеющих отношения, весьма печальных, в сущности, обстоятельств сделался мне недоступен...; я же, теперь и здесь, отсюда и со своей стороны, Ч я так же ясно вижу его, разумеется, как он, Макс, тогда и там, видел свой собственный..., так же ясно вижу его, разумеется, с его тремя комнатами, четвертой, проходной и добавочной, с его, тоже, верандой, порогами в коридоре и со всеми его... да, со всеми его, так знакомыми, как никакие другие никогда уже мне знакомы не будут, в разных комнатах и на веранде, столами и стульями, шкафами и полками, лампами, оконными рамами, подоконниками и ставнями, дверьми и ручками этих дверей, обивкой кресел, темнотой по углам.

Только этот дом и был домом...; и я вспоминаю теперь, здесь, отсюда и со своей стороны, как грустно было уезжать оттуда, в конце лета, к примеру; как весело, через год, возвращаться; и как странно приезжать зимою туда... вместе с кем-нибудь, конечно, из взрослых: как сказал бы я Максу... в какие-нибудь субботние, воскресные дни... на какие-нибудь, нарушим запрет, каникулы... на Новый год, нарушим еще один...; как совсем иначе выглядели не только улицы в поселке, другие дома, но даже и эти комнаты, все эти стулья... как будто заснувшие на зиму, просыпавшиеся при моем приближении...; и за окнами был, удивительным образом, снег... солнце, сверкавшее на снегу...; и каким-то застуженно-зантаивншимнся запахом пахли предметы, обивка кресел, отсыревшие книги...

А ведь и там (думаю я теперь Ч и так думал, наверное, Макс, открывая, вновь закрывая глаза...) Ч а ведь и там, в том поселке... во всяком случае, летом... была и продолжалась, конечно, какая-то, на три месяца свободная от принудительно-обязательного, еще вполне детская, разумеется, жизнь; и каждое лето, из года в год, приезжали туда все те же... он вспоминал их... я тоже теперь вспоминаю... какие-то, тоже, дети, с которыми мы и ездили, на велосипедах, куда-то, куда-то, в другой раз, на поезде... ссорились, снова мирились.

Ч И где теперь все это? Ч думал он. Ч Вся эта... тоже Ч жизнь?..

Ч Ничего, ничего от нее не осталось...

А впрочем... а впрочем, она уже и тогда вдруг отступала от нас, отпускала нас, эта жизнь; и было, скажем, какое-то... за два?.. нет, за три, если не за чентынре года до августа утро, совсем-совсем раннее... вновь и вновь он вспоминал его, лежа без сна, в темноте... раннее и совсем раннее утро, когда он, Макс, чансов в пять, почему-то, в полшестого, быть может, проснувшись, тихо-тихо... все еще спали... вышел из дому и... через заднюю, в глухом заборе, калитку... в уже пронизанный встававшим за деревьями солнцем, блеском росы, пеньем птиц переполненный лес. Он был совершенно счастлив, он очень хорошо это понмннил. Он шел, чуть вздрагивая от холода, все дальше, по мокрой траве; он остановился вдруг на краю уже много раз упомянутой мною поляны; он увидел, через поляну, уже много раз упомянутый мною дуб: с раздвоенным внизу стволом: два дуба, если угодно, сросшиеся у самого основания. И в том месте, где срастались они, можно было (и до сих пор... неужели до сих пор можно?..) сидеть: прислонясь к одному стволу, например, упираясь ногами в другой...; и я (теперь здесь живущий...) Ч я очень часто сидел там, я помню, читая что-нибудь, ничего не читая; он тоже; но: как будто впервые увидел он этот дуб, совершенно ясно, прямо напротив: и как если бы он не только не видел его никогда, но вообще никогда ничего. В уже чистом, прозрачном, отчетнлинво-синем небе чуть-чуть, со всеми своими листьями, колебалась его вершина, освещенная солнцем: две вершины, если угодно; и медленно, медленно поднимался над поляной туман; таял в воздухе, уже прояснявшемся; и вокруг пахло влагой, травою; и Ч что же? Он сам не знал, разумеется, что ему со всем этим делать; он помнил лишь: вспоминал лишь, все снова и снова, это внезапное, дотоле ему вообще неведомое, может быть, чувстнво: изумления, пробуждения..., понемногу, впрочем, ослабевавшее, вместе с ощунщением счастья; исчезнувшее. И в конце концов он возвратился, должно быть, домой; и позавтракав, вновь вышел из дому; и зашел, должно быть, к какому-нибудь из каждое лето приезжавших в этот дачный, снова скажем, поселок детей...; и значит вновь, не заметив этого, потерялся в той, какой-то, теперь уже почти невообразимой более жизни, со всех сторон окружавшей его.

Со всех сторон окружала его эта жизнь, лишь изредка, совсем редко от него отступавшая: меня тоже, конечно: и даже так, может быть, как никакая последующая не окружала ни его, ни меня; мы не принадлежим себе в детстве, сказал он мне однажды (в ту зиму...); мы почти совпадаем с нашей жизнью (сказал он...): со всеми ее отношениями, страстями и ссорами: владеющей нами.

Но все-таки были, были, конечно, какие-то, пускай совсем редкие, кратнкие, но все же, конечно, какие-то, выпадающие из жизни мгновения; и я сам вспоминаю теперь (отсюда и со своей стороны...), как я шел, к примеру, вместе с кем-то Ч из взрослых Ч по той, нашей улице... за год или, может быть, за два года до августа... но тоже в августе, вечером, холодным и поздним; и вот Ч уже было совсем темно, уже горели, я помню, сквозь тихую морось, редкие, тусклые фонари Ч вот (у меня развязался, я помню, ботинок...) Ч отстав от них, присев на корточки и уже натянув, уже завязав, должно быть, шнурок, но еще не вставая, поднял голову, и посмотрел им вслед: Ч вот, я помню, все дальше и дальше уходили они (по той, нашей улице...), и очертания их уже расплывались, исчезали, терялись, и я видел уже только две Ч или, может быть, три? Ч уже совсем смутные тени, и улицу, мокрый асфальт, забор, фонарь и отсвет его на асфальте...; и были, разумеется, какие-то всплески, какие-то шорохи...; и где-то совсем далеко лаяла, я помню, собака...; умолкала, вновь принималась лаять...; и лишь когда я остался один, и те, с кем я шел, исчезли, растаяли, расплылись в темноте, я встал, наконец, и посмотрел, еще раз, вокруг, удивляясь, конечно, не понимая, должно быть, что со мною и где я, на нашей ли, на какой-то другой улице... неизвестно какой... все равно..., и как будто вдруг оставленный, потерянный где-то, в каких-то складках ночи, влажного мрака, среди всплесков и шорохов, веток, капель, мокрой листвы...; и затем пошел, в свою очередь, побежал вслед за Ч взрослыми: догоняя: догнав их.

Да, были, были, еще раз, пусть краткие, но все же, конечно, какие-то, предвещавшие август мгновения...; и... и вот, значит, этот август, еще раз, это тоже краткое, крошечное, в дожде, тумане и холоде, между уже и еще затерянное, тоже, мгновение, о котором он все снова и снова думал, конечно же, Макс, своими зимними, бессонными, долгими, пролетавшими, тянувшимися ночами, вновь, как некогда, по разным и совсем разным дорогам, из более раннего, из более позднего к нему приближаясь..., Ч этот август, еще и еще раз (так думаю я теперь... вновь, теперь...) Ч когда, и в силу, конечно, каких-то, давным-давно забытых, исчезнувших, вполне случайных, пускай по видимости, обстоятельств, все Ч отнюдь не случайнные, так и не названные Ч персонажи моей тогдашней, от меня самого, вдруг, и как будто вдруг навсегда, отступившей и отдалившейся жизни Ч все взрослые: вновь скажем так Ч когда все они разъехались вдруг в какие-то разные, и теперь уже не существующие более стороны, я же остался, как и он, Макс, впервые, один, в том поселке, наизусть, и мне, и Максу знакомом: Ч да, краткое, крошечное (думал, в свою очередь, Макс...) Ч но все же на целый месяц, на целый месяц растянувшееся, еще раз, мгновение...

Теперь не длящееся тогда, значит, длилось?

Возможно ли это, думал Макс, возможно ли это?

Оно длилось, не длящееся; оно было лишь чем-то иным, думал он: чем же, чем же и чем же?

Оно потому и длилось, что было иным.

И он все снова и снова, как некогда, всматривался в этот август, дождливый и темный, в падение капель, дрожание листьев...

Еще и речи не было ни о какой, скажем, ясности; ни о какой, скажем, собранности еще и речи быть не могло.

И Ч что же? Ч и был, значит, дождь, туман, мокрые листья, мелкие капли...; и впервые в жизни оставшись один, предоставленный себе самому, брондил он, сам не зная зачем, как и я, по поселку и по лесу, по улицам и тропинкам, с уже почти не покидавшим его, меня тоже, временами, конечнно, ослабевавшим, снова усиливавшимся чувством Ч пробуждения, изумления...

Одно дело видеть что-нибудь, думал он, другое дело стремиться: увидеть...

Само собою, вместе с дыханием...

А ведь все уже начиналось (думаю я теперь...) Ч начиналось, завязывалось, и уже где-то, в глубине этого августа, в блужданиях по лесу, в глуши и чащобе, уже как будто скрывалось, таилось, оживало и словно прокладывало себе дорогу какое-то, еще совсем, совсем смутное, но уже как будто разрывавшее этот август, взрывавшее его изнутри, совсем робкое, уже и все же: стремление: куда-то, к чему-то (и никто, конечно, не знает, и никогда не узнает, к чему...) Ч движение, уже начавшееся, едва разлинчинмое...; и я уже слышал, как сказано, этот безмолвный, неумолкающий, отнчетнливый, тихий призыв...; и уже думал, как сказано, об ответе...; и после всех блужданий были, как сказано, долгие, бесконечно долгие венченра...; и сидя там, в моей комнате, первой из трех и ближайшей к веранде, отрываясь от чтения и не решаясь ничего написать, я поднимал, как сказано, голову, и смотрел, конечно, в окно...; и оттуда, из темноты, смотрел на меня, как сказано, некто, прежде неведомый, решительно незнакомый...; и очень долго, как сказано, шли мы навстречу друг другу, с каждым шагом все ближе...; и были, как сказано, темные, пасмурные, и вдруг один, чуть более светлый, и затем опять пасмурные, опять темные, совсем темнные дни... И когда мы снова встретились с Максом Ч в Москве, все уже было иначе, но и совсем иначе (думал, может быть, Макс...) чем было, к принмеру, до августа...; и встречаясь со мною, уже очень часто ездил он Ч за реку...; и хотя это чувство Ч пробуждения, понемногу ослабевая, исчезло, он был уже, я тоже, разбужен...; и через год, как сказано, мы оба законнчинли школу...; и сдав заключительные, нарушим снова запрет, сдав затем и вступительные, нарушим снова, экзамены, поехали, значит, в тот, давным-давно отмеченный мною на карте, утративший, к несчастью, название, но сохранивший названия город, куда мы снова поехали с ним, много позже, отсюда, куда он, Макс, в отличие от меня, без меня, еще раза два или три ездил в те, между августом и осенью годы, как будто выпадающие из моей, если угодно, истории... И Ч вновь, может быть, хотелось ему уехать: в этот город, лишенный названия, сюда к морю... неважно; и вдруг, может быть, успокаиваясь, под утро, видел он какие-то станции, полустанки, разъезды, поезда и ночи, сливавшиеся друг с другом...; засыпал; просыпался. И проснувшись, никуда, конечно, не ехал; и думать о простейших вещах, о билете на поезд, не мог; и бросая вызов, выстаивал, оставался, пускай в беде, пусть в отчаянии...; и уходя все дальше и дальше по уже знакомым ему дорогам, совсем незнакомым, вспоминал, к примеру, то Ч следующее, через два года после августа, лето, которое прожил он, как уже говорилось, в совсем другой, и очень далекой, среди полей, перелесков затерявшейся, как уже говорилось, деревне, в отрешенной глуши...; вспоминал, конечно же, осень, с ее блужданиями, прошлую зиму...; снова август... не разбирая дороги... тот поселок, ту станцию.

И какие-то совсем ранние впечатления вдруг пробивались, может быть, сквозь этот развал настоящего, распад настоящего...; тень листвы и свет солнца среди каких-то, темных, деревьев...

И затем опять оказывался он Ч на поверхности, лицом к лицу все с тем же, все с тем же, неразрешимым, неразрешавшимся противоречием, с санмим же собою...; и вновь думал, конечно же, что Ч нет, все неправильно, что должны быть, должны быть какие-то, совсем иные возможности, все должнно измениться, совсем иное возникнуть, но что он, Макс, здесь и отнсюда, замкнутый, запертый в своей жизни, не знает, и не может, и не должен знать, что это, как это будет...

Так капля чернил, попадая в стакан с водою, окрашивает собой всю воду в стакане...; наши собственные стремления отделяют нас от искомого.

Ч И значит... и значит, остается лишь принять все это, Ч думал он: вновь и вновь, Ч принять и взять на себя эту тяжесть жизни, труд настоященго... И готовность к жизни есть готовность к боли... конечно. И может быть где-то там... по ту сторону всего этого... какой-то выход... когда-нинбудь...

Но и это было лишь то же самое, то же самое, может быть, противоренчие...; и это стремленье к какому-то, пускай неведомому, но все-таки Ч выходу, было лишь тем же самым, тем же самым, быть может, все тем же и все тем же стремлением Ч к замечательно-должному, к превосходному будущенму...; ужасная мысль.

Ч И потому ничего, может быть, не возникнет... ничего никогда не изменится...

Ужасная, в самом деле, и почти ужасом, всякий раз, отзывавшаяся в нем, действительно, мысль. А между тем, он все снова и снова возвращался к ней, или она к нему, всякий раз неожиданно, вечером, ночью. И всякий раз как будто обрывалось в нем что-то; и...

Ч Никакого выхода вообще, может быть, нет..., думал он, вообще, может быть, нет...

Никакого выхода, во всяком случае, не было.

 

 

36

 

Он вставал очень поздно, как сказано (в час, в два, если не в три...); проснувшись, подходил к окну, отдергивал шторы: и там, за окном: там была, разумеется, темная, неописуемая громада его, Максова, неописуемого жинлинща (он жил, как сказано, в боковом, или, вернее, в противоположном по отношению к главному зданию крыле...), но там был и снег, и небо, и деревья, сугробы, скамейки, заметенные снегом, Ч и если он, Макс (по очень длиннному и очень узкому коридору...), шел, предположим, на кухню, оттуда, из кухни, было видно, конечно, другое крыло его, Максова, ненописуемого (и вот, значит, все-таки, пускай отчасти, описанного мною...) жинлинща, Ч но вместе с тем, оттуда, из кухни, видна была и река, и лед на реке, и кусочек набережной, и снег на перилах, и черные силуэты деревьев, и крыши домов на другом берегу: Ч и после долгой, мучительнной, напонловину бессонной, разумеется, ночи, все это так влекло и манило его, что он, Макс, наскоро выпив кофе, одевшись, выходил, в самом деле, на улинцу: и прямо в какой-нибудь, темный, пасмурный день. Он шел, предположим, к реке, или еще Ч куда же? Ах (думаю я теперь...): ведь совсем рядом с его Ч неописуемым, еще и еще раз, жилищем, всего в каких-нинбудь пятнадцати минутах ходьбы, находился (и до сих пор, надо думать, нанхондится...) Ч тот самый вокзал, с которого мы отправились некогда в некую, вполне и во всех смыслах предварительную поездку: вокзал, следовательно, с которого он, Макс, на простом пригородном поезде (на так называемой электричке...) мог бы, всего за сорок или сорок пять, допустим, минут, доехать до тех самых мест, того поселка, где жил он каждое лето, когда-то, где мы с ним встретились, в августе, о котором так часто думал он, по ночам. И каждый, почти каждый день, если он не шел, предположим, к реке, доходил он, действительно, до вокзала, на площади перед вокзалом покупал сигареты (за которыми Ч или так казалось ему Ч он сюда и ходил...) и Ч и только однажды, быть может, поднялся на перрон, увидел рельсы, убегавшие вдаль, шпалы, далекую насыпь, услышал шум поезда (гудок, отзвук, призыв...) и Ч и вновь возвратился Ч вновь, дворами и переулками (вполне, конечно, неописуемыми...) всякий раз возвращался домой, в свое, решительно неописуемое жилище, в беду и отчаяние.

И как-то (был пасмурный, темный, как будто дрожащий, исчезающий, тающий, неуверенный день...) Ч как-то, уже подойдя к дому, остановившись, на улице, у подъезда, вдруг с такой мучительной ясностью представил себе Ч еще один вечер: в своей, плывущей над городом комнате, Ч и такое отчаяние, и ощущение такой безысходности вдруг охватило его, что он, Макс, почти не думая, может быть, что он делает, куда, зачем он идет, спустился к реке, закурил сигарету, посмотрел на воду (совсем черную между белыми льдинами...) Ч и еще мгновение помедлив, забежав Ч но лишь на мгновенье Ч домой, набрал мой номер, быстрым, я помню, возбужденно-решительным голосом спросил меня, может ли он зайти ко мне... чуть попозже... и не может ли переночевать у меня... (можешь: конечно...) Ч повесил трубку (короткие, на моем конце провода, быстрые, резкие, обгонявшие друг друга гудки...) Ч и выбежав снова на улицу, переехав на троллейбусе через мост, пошел Ч в мою сторону.

Я ждал его: целый вечер; целый вечер, долгий и зимний, бродил он, значит, по улицам, переулкам, в снегу, в сумерках, в темноте.

Ч Я же (теперь, здесь, поворачивая обратно...) Ч я вспоминаю теперь эти зимние, эти ранние вечера, когда в пять пополудни уже начинает темнеть, и в шесть уже просто темно, но город и улицы еще живут своей жизнью; идут люди; горят фонари; машины летят сквозь снег; и совсем странной, загадочной, непонятной кажется эта жизнь (окруженная тьмой, заметенная снегом...): часам к семи, может быть, достигает она своего высшего напряжения, возбуждения и беспокойства (что-то вспыхивает, что-то грохочет; машины обгоняют друг друга; толпы людей чернеют на улицах...) Ч и лишь к восьми, к девяти, к половине десятого понемногу стихает, смолкает, уходит...

И прежде чем дойти до меня, Макс, не в силах остановиться, целый вечер, зимний и долгий, бродил, значит, где-то, по улицам, возбужденным и переполненным, переулкам, понемногу смирявшимся, Ч бродил по ним (думаю я...): со своим собственным, не стихавшим, не смирявшимся беспокойством, Ч ощущением безысходности, невыносимости жизннни, Ч и в то же время: с внезапным, забытым ощущением побега, убенганния, ускользания от чего-то, Ч с тревожным, горестным, втайне отнраднным, отчасти знакомым ему, совсем ему незнакомым, ощущением Ч бездомности, как будто размывавшим, стиравшим, и в нем, и вокруг, какие-то, неизвестно кем проложенные границы, неизвестно кем проведенные линии. Он понимал, разумеется, что Ч назавтра, к примеру Ч переночевав у меня, он все-таки возвратится (будет вынужден Ч возвратиться...) в свое, еще и еще раз, решительно неописуемое жилище; он не думал, не хотел думать об этом; вновь и по-прежнему думал он о каком-то, совсем ином, безусловном и подлинном возвращении... И странным образом приближая его к чему-то... к самой возможности возвратиться... домой..., это чувство бездомности (тревожное, втайне отрадное...) уводило его все дальше, водило его по городу, и привело его, может быть, на такие улицы, в такие места, где он, Макс (или так казалось ему...), ни разу до сих пор не бывал; и как бы то ни было, знакомые ему или нет, эти места, эти улицы (дома, проходы, бульвары; деревья, решетки, скамейки...) раскрывались и разворачивались перед ним, Максом, в каком-то, неожиданном и непривычном порядке, Ч и словно отмеченные его бездомностью, одиночеством, лишеннные центра, лишенные (думаю я теперь...) той неподвижной, той как бы светящейся точки, вокруг которой и располагаются обычно для нас все улицы, все переулки, маршруты и адреса, ожидания и встречи, Ч кружили, кружились вокруг, повторялись и путались, расплывались в сумерках, таяли в темноте, исчезали, вновь появлялись...; и он был, в самом деле, совсем один здесь, в этом городе, среди этих людей, машин, возбужденья, круженья; и что-то, казалось ему, могло, имело случиться; и он снова чувствовал в себе ту решимость, готовность к чему-то, еще неизведанному, которая (казалось ему...) как будто ослабла в нем, которую он, Макс, как будто утратил за последние дни, недели, последние... да, да, уже месяцы...; и он шел все дальше, все дальше, сворачивая направо, налево, из переулка в улицу, из улицы в переулок, Ч по грязно-снежному месиву, Ч по свежему, почти нерастоптанному, мокрому и мягкому снегу, Ч сквозь шум и грохот, Ч сквозь мгновенные паузы, полосы: тишины, Ч то очень быстро, то совсем медленно, Ч с внезапным волнением всматриваясь в странно близкие, в нижних окнах домов, за освещенными изнутри занавесками проплывавшие тени, с тайной надеждой прислушиваясь к чьим-то шагам на снегу, голосам в незнакомом дворе, обрывкам музыки, вылетавшим в открытую форточку. Было сыро и от сырости холодно; ботинки его промокли; озноб бил его. Он закурил сигарету; посмотрел на погасшую спичнку; он понял вдруг, что ничего... ничего не случится: Ч и пошел все-таки дальше, все дальше; и вдруг, в какой-то улице, совсем ему незнакомой, уже почти пустынной, тихой, увидел вдруг Ч Соню: Соню, о которой он почти не думал (казалось ему...) с того самого вечера... на море, Ч и которую он тут же вспомнил, тут же (поканзанлось ему...) узнал, Ч а вместе с нею вспомнил, конечно, и тот... как давно это было... бедой и отчаянием от него, Макса, отделенный, оторванный вечер... облака, гаснущие над морем, над мысом... протяжные отсветы, бегущие по воде... Она шла ему нанвстречу; она свернула вдруг в переулок; он хотел окликнуть ее; не окликнул; свернул вслед за нею; обогнал ее; обернулся: она Ч нет, не Соня, с испуганным удивлением посмотрев на него, прошла мимо, и Ч быстро-быстро, в свою очередь, обернувшись Ч вошла, вбежала, в угловом доме, в подъезд. И он так ясно, с такой мучительной, отчаянной ясностью видел все это: и этот переулок, совсем ему незнакомый, и снег на краю тротуара, и мокрую от снега афишу, и дверь подъезда, в который она вошла, и Ч за дверью, за двойным рядом стенкол Ч одной-единственной лампочкой тускло освещенную лестницу, пенрила, стоптанные ступени; и Ч что же? что же делать теперь? Ч и чувнстнвуя уже только усталость, тревогу, Ч безнадежность жизни, тщетность усинлий, Ч прошел еще какие-то переулки, дворы (незнаконмые, знакомые, ненузнаваемые...) Ч сел, быть может, в трамвай (уже венчернний, пустой, пенчальннно и призрачно скользивший по пустынным, заснеженным, печальнным и призрачным улицам...) Ч и проехав, может быть, три Ч четыре, может быть, остановки Ч свернув, еще раз, налево Ч еще раз: направо Ч дошел, нанконнец, до меня, позвонил в дверь, стряхнул снег, снял пальнто, ботинки...; лицо его показалось мне каким-то особенно горестным, понгасшим, застывшим, взгляд: неподвижным, повернутым в сторону.

Мы поужинали, я помню, на кухне, вместе с Ч отнюдь не слунчайннынми, как уже говорилось, Ч вновь, следовательно, Ч и снова лишь на мгновенние появляющимися (не появляющимися...) на этих страницах персонажами моей собственной (тогдашней: в известном смысле, и теперешней...) жизни; поужинав, ушли в мою комнату; он попросил еще чаю; выпил его; закурил сигарету; Ч и была уже ночь; горела лампа; он сидел, я помню, на диване, в углу, облокотившись на валик, ногу закинув за ногу и свободной рукою обхвативши колено; я же Ч за столом, под лампой, напротив; и когда я спросил его, не хочет ли он лечь спать, например, он, Макс, почти с упреком посмотрел на меня (как если бы я напомнил ему о чем-то таком, о чем он не хотел бы и думать...); и Ч мне все равно: так он ответил; мне тоже; и так мы сидели, молча, за столом, на диване; и та, бесконечно-глубокая, ни с какой иной, дневной тишиною не сравнимая тишина, которая охватывает и обступает нас ночью, но которую, даже ночью, мы обычнно не слышим: за нашими собственными, о чем-нибудь, мыслями, со всех сторон обступила нас в эту ночь; и мне казалось, я помню, почти невозможным, чтобы кто-то из нас прервал и нарушил ее: каким-нибудь словом, какой-нибудь фразой. Вдруг и совсем неожиданно Макс, целую зиму ни о чем подобном со мною не говоривший, спросил меня, бываю ли я в театре: на маленькой площади, вижусь ли с Сергеем Сергеевичем, с Фридрихом.

Ч Да, бываю. Да, вижусь. А что?

Почти минута прошла, может быть, прежде чем он ответил.

Ч Вообще... так... Значит, бываешь, видишься?

Ч Вижусь, бываю.

Опять пауза и снова молчание.

Ч И... что же? Ч (с трудом и усилием...). Ч Зачем... это...

Ч Мне нравится все это.

Ч А... да... нравится...

Ч И потом... мне это нужно для некоторых... замыслов, весьма отдаленных.

Я воспользовался его отчаянием (так думаю я теперь...); я сказал ему, впервые и наконец, то, что я уже очень (я понял это, лишь начав говорить...) Ч уже очень и очень давно хотел Ч должен был Ч ему, Максу, сканзать, Ч чего, при иных обстоятельствах, я бы, наверное, сказать ему не реншилнся.

Ч Уже очень и очень давно видится мне некий... роман. И в этом романе...

Мне казалось, он не слышит меня; он смотрел в сторону; он думал, казалось мне, о чем-то совсем другом.

Ч Так что же?

Ч И в этом романе будет, видимо, некий театр... и в этом театре будут играть, наверное, некую пьесу...

Опять молчание и снова, разумеется, пауза.

Ч Какую... какую пьесу?

Ч Пьесу... которую я и пытаюсь теперь... если не написать, то... по крайней мере...

Со всех сторон обступала нас тишина, со всех сторон была ночь. Он сидел не двигаясь, глядя в сторону, облокотившись на валик.

Ч А что еще там будет? Ч (совсем-совсем тихо...).

Ч А еще будет там август, Ч сказал я.

Ч Август?

Ч Да, август.

Ч Какой август?

Ч Ну, август, Ч (внезапная дрожь...) Ч август, когда мы с тобой встретились... там, в том поселке.

И я до сих пор помню, как медленно, медленно он повернулся ко мне, на диване.

Ч Нет, правда?

Ч Правда, конечно. И то утро... помнишь?.. когда мы шли с тобой навстречу друг другу... с каждым шагом все ближе...

Ч Оно тоже будет там?

Ч Разумеется.

Ч И значит...? Ч он вдруг улыбнулся: впервые за эту ночь.

Ч Во всяком случае, некто, шедший мне в то утро навстречу...

Ч И Ч кто же?..

Ч Я не знаю, Ч сказал я. Ч Я дам ему твое имя, я поселю его в твоем доме... если ты, конечно, позволишь.

Я вспомнил, наверное, Ч во всяком случае, теперь вспоминаю, Ч слова Алексея Ивановича о влекущей возможности подойти, в самом романе, к той границе, которая...

Ч Я подумаю, Ч так он ответил: почти... да, почти рассмеявшись. Ч В моем доме там, или в моем доме здесь?

Ч И здесь, и там, Ч сказал я.

Ч Там понятно, почему здесь?

Ч Мне нужна эта высшая степень... неописуемости.

Ч Ах вот как... неописуемости...

И вот так, следовательно, я признался ему в моих Ч вдруг, показалось мне, на один какой-то, но очень решительный шаг, приблизившихся к осуществлению помыслах. И он вдруг встал, я помню; и подошел к окну; и снова сел Ч нет, не на диван Ч за стол, прямо напротив; мы снова молчанли. Где-то, совсем далеко, совершенно отчетливо, вскрикнула и прокринчанла, за шторами, уже почти утренняя, подумал я, птица; прокричала: пролетела, наверное.

Ч Как все это неожиданно, Ч сказал он, посмотрев на меня. Ч Но что-то есть в этом... что-то есть в этом, может быть... правильное. А впрочем... а впрочем, я не уверен, что я позволю тебе в самом деле...

Ч Но... Макс..., Ч сказал я.

Он ничего не ответил.

И в конце концов я постелил ему, я помню, постель в той, как называли ее неслучайные персонажи моей жизни, гостевой комнате, соседней с моею, где он, Макс, в другие зимы и при каких-то иных, теперь забытых мной обстоятельствах, уже не раз, собственно, ночевал; и сам, в свою оченредь, сразу же, или почти сразу, заснул; и наутро, когда мы выпили кофе, преднложил ему пойти... ну, хотя бы в кино; он отказался.

Взгляд его был снова погасшим, неподвижным, повернутым в сторону.

Ч Нет, Ч сказал он. Ч Я... я ухожу.

Ч Куда же ты идешь? Ч спросил я.

Ч Домой, Ч сказал он: почти незаметной, но все-таки замеченной мною, вполне горестною усмешкой подчеркнув это слово. Ч Домой... куда же еще?..

И я увидел его, в последний раз, из окна, во дворе; он остановился, я помню, не обернулся, закурил сигарету; прошел под аркой; исчез.

Было утро, такое же темное, пасмурное, каким был, накануне, день. Но когда он, Макс (истинный герой моей истории: вновь, простившись со мною, поступающий, если угодно, в мое распоряженье и веденье...) Ч когда он, Макс, на трамвае и потом на метро, доехал, наконец, до вокзала, поезда, электрички стояли там так же, совсем неподвижно, у заметенных снегом перронов, как стояли они когда-то, два года назад, в то совсем иное, морозное и ясное утро, когда мы отправились с ним: в некую, вполне предварительную поездку. И шагая, один, по заметенному Ч а впрончем, на сей раз, поднтаявшим и уже растоптанным снегом перрону (до блинжайншей электричнки оставалось еще Ч минут, наверное, десять...) Ч Макс, удивительным обнранзом, думал Ч совсем не об августе, и не о том сказочном, призрачном, что мы тогда еще помнили, а после забыли, Ч совсем не о том, следовательно, куда, к чему и во что он теперь, возвращаясь домой, возвращался, Ч или, во всяком случае, не только об этом, Ч но шагая один по перрону (занментенннонму, все-таки, снегом...) Ч и тоже, удивительным образом, как о чем-то совсем далеком, неправдоподобно-далеком, почти сказочном, призрачном, ненвознвратимом, думал он: о том первом, вполне предварительном возвращении: о той поездке, следовательно, в которую мы отправились с ним когда-то Ч вот с этого, заметенного снегом перрона, Ч вот на этой же самой, может быть, электричке, Ч в какое-то, морозное и ясное утро, два года назад...; он, Макс, возвращаясь домой, он уже сам не знал, может быть, в какое прошлое он возвращается.

Ч Любое прошлое, Ч думал он (входя в вагон, садясь у окна...) Ч любое прошлое может быть Ч домом...

Ч Любое прошлое может быть домом. Настоящее Ч вот что трудно, вот что мунчинтельнно. И все-таки... и все-таки принять... и взять на себя этот... труд настоящего... эту тяжесть жизни... смутную тяжесть...

Так думал он, может быть; но когда, вдруг, для него, Макса, почти неожиданно, Ч почти незаметно, Ч плавно и тихо, Ч и как будто еще раздумывая, не остаться ли: у заметенного снегом перрона, Ч когда поезд вдруг тронулся с места, поехал, Ч когда проплыл, исчез и скрылся из виду перрон (вокзал, город...) Ч эти, уже столь привычные, уже почти наизусть знакомые ему мысли от него отступили: и точно так же, как отступила от него, вдруг, на мгновение, сама эта Ч тяжесть жизни, быть может, Ч отступила, осталась: там, где-то там, вместе с перроном, городом и вокзалом...; и он вздохнул, и вытянул ноги, и опять, может быть, улыбнулся: проплывавшим, поплывшим мимо деревьям. И медленно, совсем медленно шел этот поезд, как тогда, от станции к станции; и так же медленно, бесконечно опускался шлагбаум; и были снова заборы, какие-то склады, далекие крыши; и затем вдруг: лес, и поле, и перелесок; и уже совсем проселочная, с наезженными по снегу колеями, исчезавшая за перелеском дорога; и после города, где все текло, таяло и темнело, здесь, хотя и не было солнца, но здесь была та же, все та же, безусловная, белая, снежная, неизменная, та же, зима. И уже ни о чем, быть может, не думая, возвращаясь домой, смотрел он, всматриваясь, в окно; и как будто готовился, втайне, к тому, всегда неожиданному мгновенью, когда он останется, на платформе, один, когда поезд уйдет, когда звук его смолкнет вдали...; и когда появилась, помедлила, исчезла, за окном, предпоследняя станция, встал, вышел в тамбур; и в тамбуре закурил сигарету; и сквозь узкое, в подтеках и копоти, дверное оконце, увидел вдруг, да, магазин, за деревьями, и дорожку, к нему ведущую...; и Ч вот, вот; вот сейчас...; поезд остановился; двери открылись.

Ч Ну что же... вот, вот она, эта станция... и вот поезд, в самом деле, уходит, исчезает: за выступом леса... вот и звук его смолкает вдали... замирает... и вот, на той платформе, все та же... да, все та же, с ее навесом... назад и набок завалившаяся по-прежнему касса... и вот часы, с их минутною стрелкою... и перила, и ступени, и лестница...

Оно не обмануло его ожиданий, это всякий раз Ч неожиданное мгновение, всегда удивительное. И он стоял, один, на платформе, в снегу, выброшенный откуда-то, или брошенный, быть может, куда-то, в почти осязаемой, после шума, движенья, мельканья, со всех сторон обступившей его тишине; замерев; возвратившись.

Оно не обмануло его ожиданий; оно не могло лишь продлиться.

И были, значит, ступени лестницы, с косой, как некогда, наледью, и твердый наст узкой, от станции к магазину ведущей дорожки, и сугробы, и знакомые крыши...; и все это было, конечно, сейчас, вот сейчас, в его, тогдашнем и Максовом, мучительном Ч и вновь мучительном настоящем.

И подойдя к магазину, постоял он у одной двери Ч забитой, у другой Ч заколоченной, и пошел прочь Ч не оглядываясь.

Ч Ну да, вот они, эти улицы, и эти тропинки, протоптанные кем-то в снегу, и этот дымок в небе, все тот же... и вот здесь мы шли, здесь стояли... и вон там я ехал, на велосипеде, когда-то... Ну и Ч что же?.. и Ч что же?..

И прежнее беспокойство охватило его, быть может; и он вновь чувстнвовал только, почти только, отчаяние, тяжесть жизни, тщетность усилий.

(Я же Ч теперь и здесь, поворачивая обратно Ч я почти бессилен, как сказано, представить себе эти Ч поскольку я их все-таки представляю себе Ч внезапные переходы, непрерывные колебанья; эту скользящую зыбкость, обостренность, призрачность всех впечатлений; развал; ощущенье развала...)

Ч Ну да, вот они, эти улицы... эти крыши, эти заборы... И вот здесь мы шли... там я ехал... И Ч что же? что же?.. где теперь все это?..

Ч Да, где теперь все это?.. где теперь все это?.. И что же такое случилось со мною?.. и как же... как же я так запутался?..

И они как будто отталкивали его от себя... эти крыши, заборы, знакомые, неузнаваемые... как будто отбрасывали его в настоящее; и он уже сам не знал, может быть, зачем он сюда приехал; и шел все быстрее; и уже вновь, может быть, обращаясь к кому-то, говорил и думал, что Ч нет, все не так...; и лишь выйдя на ту, нашу улицу, остановился.

Она была все такой же, эта улица, заваленная сугробами.

Ч Ну да, да, вот она, эта улица... и... что же? что же?.. Ничего, ничего...

И Ч и такое беспокойство, и такое отчаяние охватило его, быть может, что он, Макс, остановившись, подумал вдруг, не повернуть ли обратно, не возвратиться ли, просто, в Москву... к чему все это, в самом деле?.. и пошел все-таки дальше, и снова остановился, конечно: у той, конечно, калитки.

Он не открыл ее; он лишь дотронулся до нее, быть может, рукою.

Ну да, да... да, вот здесь жил он каждое лето, в последний раз в августе, вон в том доме, за вот этими ветками... И где же, где же, где теперь все это?.. Ничего, ничего не осталось...

А ведь только этот дом и был домом... только этот и был...

И тот, мой, дом прошел он, наверное, не взглянув на него; вошел в лес; свернул направо; помедлил.

(Я же Ч еще раз Ч я помню все это наизусть; я мог бы вычертить схему и план этих мест, со всеми тропинками, всеми просеками в лесу; совершенно ясно я вижу отсюда, как шел он в тот день...)

Он вошел, значит, в лес; он свернул, по тропинке, направо (сверни он налево, вновь, краем леса, вышел бы он, разумеется, к станции...); прошел вдоль последнего, замыкающего поселок забора; и Ч нет, не пошел дальше (как мы пошли с ним тогда, два года назад...); помедлил; повернул, вновь, направо; и значит, вновь, но уже с другой, лесной стороны, пройдя мимо того, моего дома, не взглянув на него, вновь, с лесной стороны, подошел к своему; вновь увидел его, или, вернее, лишь крышу его, за сплошным, на сей раз, забором; и свернув, наконец, налево, пошел, все дальше и дальше уходя от этих домов, по прямой просеке, вдруг загибавшейся, по узкой, посредине просеки проложенной кем-то тропинке, проваливаясь в снег, углубляясь в лес, оступаясь.

И все исчезло, конечно; и было тихо, совсем тихо вокруг; так тихо, как бывает, наверное, только зимою, в лесу; и неподвижно, безмолвно стояли вокруг деревья, сосны, ели, укрытые снегом...; зима, как сказано, это самое глубокое время года, все прочие времена поверхностны рядом с ней.

Все прочие времена поверхностны, зима же уводит куда-то, приближает к чему-то...; но уходя все дальше и дальше по этой прямой, загибавшейся, снова прямой, среди елей и сосен понемногу сужавшейся просеке, по которой не только в тот раз, два года назад, по которой он даже в августе, в начале всего, ни разу, или так казалось ему, не ходил, узнавая ее, но уже ни о каком прошлом не думая, почти не думая, может быть, Ч Макс, уходя все дальше и дальше, о прошлом не думая, ускоряя, вновь замедляя шаги, не в силах справиться с беспокойством и как будто совсем затерявшись, потерявшись в той путанице, зыбкости ощущений, которую мне так трудно представить себе теперь, здесь, поворачивая обратно, Ч Макс, короче, еще раз, уже сам не понимал, может быть, что с ним, где он, куда он идет...; и лишь пройдя мимо двух, узнав их, все тех же, как будто преграждавших ему дорогу и тут же, как только он подошел к ним, влево, в сторону отступивших берез, выйдя, как и ожидал он, конечно, на покрытую ровной снежной гладью поляну, с двумя, опять-таки, с двух сторон ее, все теми же, футбольными и грубо сколоченными воротами, скамейками, почти скрытыми снегом, вдруг, может быть, успокоился.

Успокоился? Ч Нет; но что-то вдруг прояснилось в нем, печально и гонрестно; сумятица, смута и путаница вновь, как некогда, от него отступили.

Он сгреб снег с одной из скамеек; снял перчатки; положил их на сиденье; сел на них; закурил сигарету.

Он вспомнил ту, другую поляну, год назад, ночь у Фридриха; он снова забыл о ней.

Ч Как странно близко стоят теперь эти деревья, те кусты за воротами... Снег, может быть, приближает их... Нет, о чем же, о чем же я думал... прошлой, позапрошлой ночью?.. Да, все о том же... Принять, следовательно, принять и взять на себя эту тяжесть жизни, труд настоящего... И есть, знанчит, с одной стороны... А впрочем...

А впрочем, он лишь повторял про себя, не вникая в него, не совпадая с ним, этот, уже наизусть, как сказано, затверженный им ход мысли, никуда не ведущий.

О чем-то совсем ином, втайне и как бы по ту сторону самих своих мыслей, думал он, может быть.

Ч Да, о чем же, о чем же?..

И уже ни о чем, быть может, не думая, но с внезапным, вновь возвратившимся к нему, Максу, ощущением, что Ч вот, вот сейчас, что-то, быть может, решится, сидел он так, на скамейке; смотрел, ни о чем не думая, на обведенные снегом, странно близко подступившие к поляне деревья, кусты; и выкурил, быть может, одну, и другую, может быть, сигарету; и бросил окурок в снег; и закрыл, наконец, глаза; и словно вдруг провалился куда-то. И когда он снова открыл их, глаза, он, Макс, и даже не удивившись, увидел вдруг, через поляну, совсем близко и все же вдали, Ч три, медленно приближавшиеся фигурки, фигуры (три образа или три, может быть, тени...); и Ч с той легкостью, плавностью, с той бесшумной замедленностью, с какой возникает и появляется нечто во сне, в дремоте, в мгновенном провале куда-то, Ч три мальчика (со школьными ранцами...) вышли, на поляну, из-за деревьев, и глядя на него, Макса, остановились. Он не слышал их голосов; и если снег скрипел у них под ногами, снег, лежавший между ними и Максом, скрывал и скрадывал этот скрип, шум и шелест; и было тихо, совсем тихо вокруг; и точно так же не слышал он, но видел, совершенно отчетливо, как, еще минуту помедлив, они бросили ранцы в снег и, уже не глядя на него, Макса, разошлись, почему-то, в разные стороны.

Ч Так о чем же, о чем же он думал... и позапрошлой, и прошлой ночью... и каждую ночь?.. Да, что-то, что-то... и даже все должно измениться... Но неужели он, Макс...

Ах вот как, они играли, значит, в снежки, эти три мальчика, так неожиданно, с такой бесшумной легкостью, плавностью возникшие перед ним, на поляне; снег, лежавший вокруг, заглушал и скрадывал их движения, шаги, голоса; но совершенно ясно, совсем близко и все же вдали, видел он, как, перебегая с места на место, они нагибались, загребали руками снег, поднимались, бросали...: и рассекая его, сквозь темный воздух, пасмурный день, пролетал, бесшумно и призрачно, белый, круглый, вытягивавшийся в полете снежок...

Ч Должно возникнуть что-то совсем иное, все должно измениться... И в конце концов, какое дело ему, Максу, до этих мальчиков, с их снежками и ранцами?..

А между тем, постепенно, бесшумно, они сходились все ближе и ближе, эти три мальчика, или, вернее, двое из них подходили все ближе к третьему: Ч и со все возраставшей поспешностью, Ч наклоняясь, сгребая руками снег, Ч смеясь, может быть, и заранее торжествуя победу, Ч все чаще и чанще, все быстрей и быстрее, бросали в него снежки: Ч и тот, третий мальнчик, уже с трудом отбиваясь от них, отступая, все ниже сгибался и все чаще закрывал руками лицо...

Ч Но в конце концов, какое дело до этих мальчиков Ч ему, Максу?.. Он думал, знанчит... о чем же?.. Да, что-то, что-то должно, конечно, возникнуть...

Но как ни пытался он восстановить этот ход мысли, знакомый ему на-изусть, никуда не ведущий, он по-прежнему не совпадал с ним; и в конце концов оставил его; и вновь, может быть, не думая ни о чем, наблюдал, с бездумной рассеянностью, за тремя, в снежки игравшими мальчиками, до которых ему, Максу, никакого дела, конечно же, не было. Они, однако: они уже не играли больше в снежки, но двое из них, подойдя совсем близко к третьему, бросали в него, полными пригоршнями, снег; и тот, третий мальнчик, уже не отбиваясь от них, но и не пытаясь, почему-то, бежать, стоял, согнувшись, закрывая руками лицо; и снег взлетал, рассыпался: белым, призрачным вихрем; и было тихо, совсем тихо вокруг; и только изредка, очень редко: то ли ветер шумел в вершинах деревьев, то ли шум и шелест взлетавшего снега доходил до него откуда-то Ч и какие-то, вдруг, далекие, совсем далекие голоса.

Ч Боже мой, Боже мой...

И в конце концов он упал, разумеется, в снег, или, может быть, те двое повалили его; и едва различимым, темным пятном лежал он, под снегом, в снегу; и склонившись, те двое что-то делали с ним; и он, Макс, не видел, не мог видеть, что; и на мгновение отходили, и вновь возвращались, склонялись и делали что-то; и было тихо, совсем тихо вокруг; и темный воздух, пасмурный день стоял, вокруг, неподвижно; и он, Макс: медленно, медленно, долго, странно долго, мучительно медленно шел он, через поляну. Он шел, не зная и не думая, может быть, куда, зачем он идет: странно долго, мунчинтельнно медленно; и было все так же тихо, совсем тихо вокруг; и только свои шаги на снегу слышал он, отчетливо и печально; и с каждым шагом менялись очернтанния деревьев, кустов; и с каждым шагом подходил он все ближе к ним, ближе и ближе; вдруг, совсем неожиданно, оказался он перед ними. Они не слышали его приближения, Ч и когда увидели его, наконец, вскочили на ноги, замерли: неподвижно, Ч и отбежав в сторону, схватив свои ранцы, пошли к лесу, то и дело оглядываясь, Ч и (с той бесшумной легкостью, плавностью, с какой появились, Ч с какой появляется, и исчезает нечто во сне, в дремоте, в провале...) исчезли, среди деревьев, в лесу.

Но тот, третий мальчик, лежал все так же, под снегом, не двигаясь, не шенвелясь. И когда он встал, наконец, поднял голову и сдерживая, но все-таки сдерживая или почти сдерживая, может быть, слезы, посмотрел на него, Макса, Ч Макс (и с таким чувством, быть может, как будто он вот сейнчас Ч вот сейчас, быть может, проснется...) увидел вдруг, прямо напротив: совсем детское, жалкое, робкое, несчастное, испуганное лицо...

Ч Боже мой, Боже мой...

Ч И чего ты боишься, кого ты боишься? Все пройдет, все исчезнет... и ченрез пять, десять, пятнадцать лет где будет все это... и этот лес, и эта поляна... и те двое, с их ранцами... и боль, и страх, и обида?.. Ничего не будет, ничего не останется...

И совсем недолго, наверное, стояли они вот так, друг против друга; но (думаю я теперь...) Ч но измеренное такой глубокой печалью, какой он, Макс, еще никогда, может быть, не испытывал, вообще никогда не испытывал, это краткое, сонвсем краткое, быть может, мгновение Ч тянулось, и длилось, и медлило: почти беснконечно...; и всматриваясь в эти испуганные, удивленные, прямо напротив, гланза, он, Макс, уже как будто не мог от них оторваться; и совершенно ясно, прянмо напротив, видел в них, в неподвижных зрачках, свое собственное, до боли и слез уменьшенное отражение; и тихо, совсем тихо было вокруг; и только ветер шунмел, может быть, в вершинах деревьев; и они были совсем одни здесь, вдвоем, на поляне; и в конце концов, тот, мальчик, отвел, как будто с усилием, взгляд, подннял ранец, посмотрел, еще раз, на Макса, и Ч сначала медленно, потом все быстннрее, чуть вздрагивая и отряхивая снег на ходу Ч пошел, побежал за своими тонварищами...

Ч Боже мой, Боже мой...

Еще никогда, может быть, не испытывал он такой глубокой, такой Ч безнадежной печали. Он дошел до скамейки, сел на прежнее место, опять встал, закурил сигарету Ч и уже не думая, почти не думая, может быть, об этих трех мальчиках, исчезнувших: навсегда, пошел, в свою очередь: к футбольным воротам.

Ч Да, Ч снова, с новой Ч всегда новою Ч ясностью, пронзительной и пенчальной..., Ч все должно измениться, что-то иное возникнуть, но он, Макс, здесь и отсюда, не знает, и не может, и не должен знать что...

Ч А вдруг ничего не возникнет? ничего не изменится?..

Что это Ч что это было?

Он подошел к воротам, дотянулся до перекладины, обернулся: поле, кусты и деревья, другие ворота, скамейки, следы на снегу... нет, не то, не так: что же, что это было?..

Это было так внезапно, так неожиданно...; ничего подобного он еще никогда, может быть, не испытывал.

Но это было не чувство Ч нет... печальное Ч да... бесконечно и безнадежно пенчальнное... но все-таки не чувство, не ощущение... уверенность.

Ч А что если и вправду ничего не изменится? ничего не возникнет?..

Он еще спрашивал? Спрашивать было незачем, некого. Он был совершенно уверен в эту минуту... вдруг, с совершенной ясностью, пронзительной и печальной, увидел... но именнно увидел он... стоя у ворот, глядя вдаль... что ничего никогда не возникнет, никогда нинчего не изменится.

Ч И никакого выхода нет. Нет Ч и не надо. Нет Ч и не надо...

И значит, то, что он называл отчаянием, отчаянием и было, и не было. Лишь теперь, может быть, испытал он действительное отчаяние: отказ от чаяний, крушенье надежд.

И оно было печальным... да, печальным, конечно, по-прежнему; и что-то пугающее было в нем, может быть; но и втайне отрадным было оно, конечно; но и... облегчением оно тоже, разумеется, было.

Ч Ну вот и все... все равно...

Нет, так и такими он еще никогда не видел: ни кустов, ни деревьев. Они были сами по себе, он сам по себе. Все равно, все безразлично...

И вот теперь он вправду, наконец, успокоился. Теперь он был так спокоен, как еще никогда, казалось ему, не бывал.

Ч Ну вот и все, вот и все... вот так все кончается... вот и прекрасно...

И он стоял так, у ворот, и с по-прежнему, разумеется, удивлявшим его чувнстнвом облегченья, освобожденья, отчаяния, повторял про себя: вот и все, вот и все...; и потом пошел, проваливаясь в снег, к другим воротам, через поляну; и встал у них; и дотянулся рукою до перекладины, мокрой и скользкой; и увидел следы на снегу, свои и чужие; и снова вспомнил, наверное, ту, другую поляну, год назад, ночь у Фридриха; и то мгновение, когда он ждал его на бульваре, помирившись с собою; и то ощущение... правильности, вновь, может быть, к нему возвратившееся.

Все было правильно... просто потому, что уже никакого, никакого знанченния не имело.

Ч Вот так, вот так все кончается...

Все уже как будто закончилось; вообще, может быть, не начиналось.

Ч Вот и слава Богу... вот и прекрасно...

А впрочем... а впрочем, и этому мгновению не дано было, конечно, продлиться.

Он вполне поражен был открывшимся; он сам не знал, разумеется, что ему со всем этим делать.

Ч Да, вот... что же... что же делать теперь?..

И как только он спросил себя так, что-то, в нем самом, сорвалось, повернулось; и как будто падая, соскальзывая Ч откуда-то Ч вновь почувстнвонвал он приближение, сгущение: того Ч недействительного, значит, отнчаянния, в котором прожил он всю эту зиму; беды, путаницы, беспокойства...; и опять, может быть, спохватившись, дотянувшись до перекладины, поднялся над ним и вырвался из него; посмотрел, увидел, в последний раз, другие ворота, деревья, кроны их, следы на снегу...; и пошел, наконец, не оглядываясь Ч в ту же сторону (о чем он и вовсе, должно быть, не думал...), откуда сначала возникли (с бесшумной замедленностью...) и где снова (во сне и дремоте...) исчезли: три, со школьными ранцами, мальчинка. Нет, нет, он не думал о них; он все еще пытался, может быть, думать о том, что открылось ему, и о том, что делать теперь...; и не мог; и что делать, не знал; и все опять, конечно, кружилось и вновь, разумеется, путалось: в беде, отчаянии: недействительном.

(Я же, еще и еще раз, я помню наизусть этот лес, со всеми его тропинками, и этот поселок, со всеми улицами его...)

Он и вышел, почти сразу, на улицу: на ту Ч самую длинную улицу в этом поселке, тянувшуюся вдоль леса (дома стояли, до сих пор, надо думать, стоят на ней только с одной стороны...), которая Ч где-то там, Ч в ему, Максу, уже невидимом отдалении Ч пересекалась (пересекается...) с нашей Ч что знанчит: с нашей? Ч подумал он Ч с нашей, все-таки, улицей. И что же, направо, к станции?.. нет. Он повернул налево; он пошел, значит, так же, как мы шли с ним когда-то, в последний день в августе, уже давным-давно описанный мною. И в лесу... да, в лесу тогда был туман, всплески, шорохи, падение капель; и мы шли все дальше, дальше, под мелким дождем; и... где же, где же, где теперь все это?..; и... чем дальше он шел, тем сильнее делалось его беспокойство; и то ощущение Ч бездомности, которое испытывал он накануне, блуждая по городу, вновь, может быть, его охватило; и оказалось, на сей раз, только горестным, отнюдь не отрадным; и с какой-то как будто другой, не той стороны виделась ему эта улица, столь когда-то знакомая, и заборы, и крыши, и редкий дым над крышами, и машина, уткнувшаяся капотом в сугроб...: и как если бы все направления сместились, все линии спутались, Ч или так, может быть, как если бы он, Макс, уходил все дальше и дальше от той, уже, конечно, невидимой, давным-давно, конечно, утраченной, но по-прежнему светящейся точки, вокруг которой и располагались когда-то все улицы, все тропинки, которая, только которая, и была для него, разумеется, по-прежнему была для него, пускай несуществующим, но все-таки: домом. Он же и в самом деле уходил от нее все дальше; свернул, вновь, направо; налево; поселок кончился; улица превратилась в дорогу; дальше идти было некуда. И он увидел, разумеется, пруд, внизу, за деревьями, лед и кажется Ч прорубь; и еще немного постоял на этой Ч границе; и пошел, наконец, обратно Ч куда же?

Ч Ну вот... и пройти еще раз по той, нашей улице... и сесть в поезд, и возвратиться в Москву... в неописуемое... в отчаяние...

Ботинки его промокли; озноб бил его; он был, наконец, голоден. Он почти ничего не ел со вчерашнего вечера.

Но (думаю я теперь...) Ч но как если бы одна граница заставила его вспомннить другую, Ч и как если бы (раз уж он приехал сюда...) он должен был обойти его весь, целиком, этот замкнутый в себе мир (лес, поселок и станция...) Ч или просто-напросто повинуясь, быть может, отдавшись, быть может, тому беспокойству, которое и водило его по поселку и по лесу, по улицам и тропинкам, ощущению бездомности, не в силах остановиться: как бы то ни было, вновь дойдя до того места, где он вышел, только что (ему казалось уже давным-давно...) из лесу, он снова свернул в него (в лес...) и очень быстро (уже начинало темнеть...) пошел по одной из Ч столь когда-то знакомых, петлявших, и разбегавшихся, в разные стороны друг от друга убегавших тропинок. Где-то слева, мелькнув за деревьями, осталась поляна (ворота, следы и скамейки...); был тот час, то мгновение суток, когда все замирает: как будто в ожидании чего-то, Ч и все очертания, все контуры делаются вдруг странно четкими, синеют, чернеют, Ч и смутные тени появляются на снегу, Ч и сам снег отсвечивает каким-то, тревожным, тающим, исчезающим светом...

Зимою, как сказано, Ч зимою сумерки подступают издалека и наступают внезапно; самый воздух делается понемногу прозрачнее, тоньше Ч и как будто ускользая от себя самого, вдруг, всякий раз неожиданно, оборанчинванетнся уже давным-давно таившейся за ним темнотою...

Вот в такой-то (думаю я теперь...) Ч вот в такой-то час, в такое мгновение, Ч и в этом же самом лесу, Ч он, Макс, впоследствии, остановился, занкунрил сигарету, и (с чего я и начал...) сказал мне, что Ч во всяком случае он, Макс, поворачивает Ч да, поворачивает обратно. Он ничего не знал об этом, конечно же; и свернув на ту тропинку, по которой мы шли с ним впоследнствии, Ч и значит, на ту же, по которой мы шли с ним два года назад, Ч прошел мимо этого места, как и два года назад, не остановившись, даже не закурив; и значит, лишь я один, теперь и по-прежнему, вижу этот маленький, незаметный (легкий изгиб тропинки...), направленный в будущее, возвращающий в прошлое, важнейший для меня указатель...

А между тем (думаю я...) до всего этого, до этого Ч я поворачиваю обратно, оставался лишь один какой-нибудь год; и та зима, с которой я начал (до которой мне еще нужно добраться...), была, значит, следующей (в это трудно поверить, но это так...) Ч была следующей, значит, зимою.

Он ничего не знал о ней; он не думал о будущем; он шел, все дальше и дальше, все быстрей и быстрее, проваливаясь, наверное, в снег и уже почти не сопротивляясь, наверное, тому, почти невыносимому беспокойству, которое мне так трудно представить себе теперь, которое (думаю я...) и водило его, быть может, по поселку и по лесу, по улицам и тропинкам, от одной границы к другой. И он уже видел ее, эту другую границу, это (за отпрянувшими, как некогда, соснами...) поле; сливаясь с сумерками, с синевою, словнно мерцавшей над ним, казалось оно огромным, бескрайним, необозримым; ветер кружил по нему, подбрасывая, закручивая мгновенные всполохи снега. И после углубленной неподвижности леса здесь было холодно, пусто; и Ч и что, собственно? Пойти назад, и сесть в поезд, и Ч и он уже шел, через поле, по узкой, то и дело заметаемой снегом тропинке; и уже, от снега и сумерек, отделялись дома, крыши, заборы; и он уже видел ее, ту, прекраснейшую из сосен, с ее, очень длинной, из общей игры ветвей выбивавшейся веткой; и (думаю я теперь...) Ч и как же он был удивлен, и даже испуган, наверное, Ч или, может быть, даже не успел удивиться, Ч и даже не сразу понял, быть может, что он, собственно, видит: увидев, следовательно, в окнах крайнего дома: печальный и тихий, тихими, тусклыми пятнами на снегу и в сумерках медливший свет...

Он устал и был голоден; ботинки его промокли; озноб бил его; минут пять, может быть, стоял он возле ворот (они не были заперты, он приоткрыл их...), не зная, что ему делать, и не пойти ли назад, не сесть ли, действительно, в поезд...; и потом пошел все-таки к дому, к сосне, очень медленно, по твердой, отчетливо проступавшей под снегом дорожке; и были, как некогда, мелкие веточки на снегу, сосновые иглы; и пахло хвоей, смолою; и дом казался огромным, почерневшим от времени; и та, прекраснейшая из сосен, с ее нежным красноватым стволом и длинной, из общей игры ветвей выбивавшейся веткой, то появлялась, то снова, за другими соснами, исчезала; и синел, и таял, в сумерках, снег; и свет мелькал за деревьями; и потом вдруг погас; и кто-то, смутной тенью, оказался вдруг на террасе; и смотрел на него, Макса, по-видимому не узнавая его, удивляясь.

Ч Это я, Ч сказал Макс.

Ч Кто Ч я?

Ч Макс.

Ч Ах, конечно, конечно, Ч заговорил Ч Сергей Сергеевич (спускаясь к нему по ступенькам...). Ч Вот приятная неожиданность...

И по-прежнему с удивлением глядя на Макса, или так Максу казалось, Сергей Сергеевич сообщил ему, что, вообще-то, он, Сергей Сергеевич, собрался уже ехать в Москву, но что, с другой стороны...

Ч Я тоже еду в Москву, Ч сказал Макс.

В таком случае, они могли бы поехать вместе... на ближайшей или на следующей, например, электричке.

Ч У вас какой-то... замерзший вид... Давайте... выпьем чаю, потом поедем.

Ч О... да, Ч сказал Макс. Ч Спасибо, да, с удовольствием...

Ч Ну что ж, заходите...

В прихожей было темно, и пахло... да, пахло, разумеется, так же, как и пахнет обыкновенно в старых, почти нежилых домах: пылью, крошащимся деревом...; и это был, на сей раз, такой грустный, тяжелый и тягостный запах, и такое, с новой силой, отчаяние вдруг почему-то охватило его, то есть Макса, что он, Макс, хотя и попытался, быть может, что-то сказать и как-то объяснить Сергею Сергеевичу если не цель, цели не было, то по крайней мере обстоятельства своего появления, ничего, в конце концов, сказать не сумел, сбился и спутался, снял пальто и не зная, что делать с ним, помедлив, положил его на какой-то, в темноте подвернувшийся стул.

Ч Наверх, Ч говорил Сергей Сергеевич. Ч Очень рад, в самом деле. Поднимайтесь, поднимайтесь наверх.

И образуя одно целое с этим запахом, тяжелым и грустным, скрип лестницы отзывался в нем, Максе, с каждой ступенькой как будто нараставшим ощущением безнадежности. Он сам не знал, разумеется, зачем он сюда пришел.

Наверху же, удивительным образом, все это кончилось; наверху оказалась большая и, хотя снаружи уже сгустились, уже надвинулись сумерки, все еще довольно светлая комната, с круглым, посредине, столом и круглой лампой, спускавшейся к столу с потолка. И он снова видел ее Ч в окне, ту, прекраснейшую из сосен; ветку, тянувшуюся к самому дому; и ему казалось, он слышит запах: хвои, смолы; и, во всяком случае, пахло здесь совершенно иначе: то ли, может быть, дымом, непонятно откуда, то ли, действительно, хвоей, смолою.

Он сел так, чтобы видеть ее, прекраснейшую из сосен, и дальше, за нею: синь сумерек, поле и снег...

Ч У вас замерзший вид... и уставший, Ч говорил Сергей Сергеевич (сандясь напротив и всматриваясь, должно быть, в его, Максово, освещенное последними остатками света лицо...). Ч У вас, простите, странный какой-то вид...

Ч Я очень голоден, Ч сказал Макс.

Ч Вот те раз... Подождите, я приготовлю, действительно, чай. Зажечь вам свет?

Ч Нет, спасибо.

И он остался один, Макс; он видел, в окне: синь сумерек, сосну, ветку и снег; и хотя в комнате еще не совсем, должно быть, стемнело, сумерки уже наполняли ее; предметы дрожали, очертанья их расплывались; и где-то, по углам, у него за спиною, уже сгущалась, наверное, ночь. Он сам не знал, как сказано, зачем он сюда пришел; и неужели (так думал он, может быть...) Ч и неужели вот сейчас, когда Сергей Сергеевич возвратится, ему придется говорить с ним... о чем же?

Ч Вы пьете крепкий чай? Ч (голос; снизу...).

Ч Да, крепкий, Ч ответил он: и так тихо, что Сергей Сергеевич ничего, должно быть, не услышал в ответ.

А впрочем... какая разница? Да, крепкий... Все равно, все безразлично.

Ч Вот, пожалуйста, Ч сказал Сергей Сергеевич, вновь появляясь в комнате. Ч Значит, крепкий? Отлично. И вот, пожалуйста, хлеб, сыр... Не стесняйтесь, прошу вас.

И разумеется, когда он, Сергей Сергеевич, зажег, наконец, свет, все изменилось; и там, где только что была ветка, сосна, осталась лишь тень сосны и тень ветки, смутная тень; и призрак лампы; и две чашки на круглом столе; и его, Максово, отчаянное лицо; и еще некое, к нему, Максу, спиной повернутое отражение...

Сергей Сергеевич был, как сказано, высок, худощав; он говорил медленно, растягивая слова; руки складывая на груди; шевеля пальцами...

Ч Ну вот: теперь лучше? В таком случае: рассказывайте...

Ч О чем?

Ч Как о чем? О себе. Что вы делаете и куда вы снова пропали?..

Пропал... вот именно.

Ч Нет, нет, лучше вы расскажите.

Ч А что мне рассказывать? Мне рассказывать нечего. В театре? В театре все, в общем, по-прежнему. Новые спектакли? Нет, никаких.

Ч Почему?

Ч Не так просто, знаете ли, поставить новый спектакль... И потом... и потом хочется поставить что-нибудь... совсем неожиданное...

Ч Например... что же?

Ч Я сам не знаю, Ч (вдруг рассмеявшись...). Ч Я сам не знаю, в том-то и дело. А впрочем... а впрочем, я слышал недавно... от Фридриха... вы с ним видитесь?

Ч Нет.

Ч А... с Лизой? Ч (быстро-быстро, по своему обыкновению, посмотрев, должно быть, на Макса...).

Ч Нет, тоже нет. Я вообще... мало с кем вижусь в последнее время.

Ч Ну что же... Да, так вот, Фридрих рассказывал мне недавно об одной... совсем, якобы... неожиданной пьесе... еще, кажется, до конца не дописанной... Макс...

Ч Что?

Ч Вы слушаете меня?

Ч Разумеется. Я... просто... Можно я закурю?..

Ч Курите, конечно... Сигареты у вас есть?.. Вот вам пепельница...

Он смотрел в окно, конечно, по-прежнему; тень сосны и тень ветки уже почти исчезли там, за окном.

Пропал... да... вот именно.

Ч Ну а все-таки... вы-то, вы-то, Макс... что вы делаете?..

Ч Так... ничего.

Ч То есть как так... ничего? Совсем ничего?

Ч Нет... вот... Наступает, видите ли, такое, Ч сказал он Ч и тут же пожалел, наверное, что он это сказал, Ч такое... время, когда нам надо остановиться, и посмотреть назад, и все вспомнить...

Ч Но помилуйте, Макс, Ч так рано?

Ч Что значит: рано? Ч сказал Макс.

Ч Рано значит: рано, Ч сказал Сергей Сергеевич. Ч Ведь вы же еще совсем... совсем молоды. Это мне пристало... оглядываться, а вам бы надо идти, Ч он улыбнулся, конечно, Ч вперед, и ставить себе какие-то цели, и к чему-то стремиться... А впрочем, каждый решает сам, и вряд ли вы нуждаетесь в моих советах. Или у вас есть какие-то... особенные причины?

Ч Мне очень плохо, Ч сказал Макс.

Ч Я вижу.

И с этим я вижу что-то решилось; и это я вижу было сказано с такой, для него, Макса, неожиданною интонацией (с такой интонацией сочувстнвия и вместе с тем нежелания навязывать ему, Максу, это сочувствие...) Ч что он, Макс...

Ч Что же, что же?.. Ч подумал он вдруг. Ч И что если, вот сейчас, все ему рассказать?..

Он ничего никому не рассказывал; даже со мною, если вообще о чем-нибудь, говорил он только о прошлом, почти только о прошлом, запретном для меня или нет, далеком, очень далеком...; лишь теперь понял он, может быть, как, на самом деле, хотелось ему все, кому-нибудь, рассказать.

Ч Но если все рассказать ему, то... как же, с чего же?..

Он по-прежнему смотрел, конечно, в окно, и совсем-совсем неподвижными, еще более неподвижными, чем на скатерти, перед ним, казались ему, в окне, две чашки, пепельница, остатки сыра, лежавшие на тарелке; и его собственная рука, рядом с пепельницей, казалась ему такой же неподвижной, безмолвной, застывшей; и только тонкий, синий дымок уже почти докуренной им сигареты жил там, в окне, какой-то своей, отраженной, призрачной жизнью...

И посмотрев на Сергея Сергеевича, он увидел, что тот, Сергей Сергеевич, сидит и в свою очередь смотрит на него, Макса: неподвижно, безмолвно...; и очень медленно, очень тихо, так тихо, что Сергею Сергеевичу приходилось, прислушиваясь, почти угадывать, быть может, какие-то, им, Максом, почти не сказанные слова, заговорил он о том единственном, о чем он только и мог говорить в эту зиму, о чем он ни с кем в эту зиму не говорил...

Ч О чем же, о чем же?..

Ч Да, о чем же, о чем же?.. И если бы удалось понять, по крайней мере, о чем... о чем идет речь. Но я и этого не понимаю... даже этого не понимаю.

Ч И в конце концов... это... невозможность жизни... вот что это такое... И потому что... с одной стороны...

И уже не глядя на Сергея Сергеевича, не глядя даже в окно, никуда, и говоря по-прежнему очень тихо, но: все быстрей и быстрее, сбиваясь и путаясь, перебивая себя самого, и затем уже почти, быть может, не путаясь, почти не сбиваясь, и лишь повторяя, быть может, какие-то, им, Максом, в его бессонные ночи, наизусть заученные определенья и формулы, и уже почти не думая, быть может, о том, понимает ли его Сергей Сергеевич или не понимает, не зная даже, слушает ли его этот последний, не поднимая глаз и не смея поднять их, но с тем (так думаю я теперь...) Ч с тем чувством падения куда-то (в какую-то, в нас самих, вдруг раскрывающуюся пустоту...), с каким мы признаемся кому-нибудь в чем-нибудь... тому, кто слушает наши признания, вообще, может быть, непонятном, для нас же единственно-важном... в чем-то таком, следовательно, что, как сами мы вдруг понимаем, должно, хотя бы однажды, быть сказано, хотя бы однажды, но все-таки прозвучать..., с этим как бы внутренним разведением рук, с этим: ах, все равно Ч и вниз головою..., он все, действительно, все рассказал Сергею Сергеевичу; и сказал, конечно, что Ч вот, с одной стороны, случайная жизнь, случайные мысли...; и что мы всегда, всегда с кем-нибудь говорим...; и с другой стремленье, конечно, к какому-то... превосходному будущему... к обязательно-должному...; принуждение, никуда не ведущее...; и что все, конечно, не так, все неправильно...; и что должен быть, должен быть, конечно, какой-то... выход... из всей этой путаницы...; и значит, должно возникнуть что-то иное, все должно измениться...; и ничего, наверное, не возникнет, никогда не изменится...; и Ч и так далее, повторяя заученное...; и вдруг, разумеется, замолчал, посредине какой-нибудь фразы; и сказал, что Ч да, вот так... да, вот так...; и (так думаю я теперь...) Ч и это было вовсе не то чувство пустоты и неловкости, которое мы всегда испытываем, признавшись кому-нибудь в чем-нибудь, но это было чувство такой неловкости, что он, Макс, замолчав, еще долго и очень долго не мог поднять глаза на Сергея Сергеевича, и охотней всего убежал бы, наверное, добежал бы до станции, и сел в поезд, и возвратился в Москву, и Ч что, собственно?..; и вместе с тем чувстннво такой пустоты, как если бы не только в нем, Максе, но и вне его, и вокруг, и везде, и где бы то ни было, стало вдруг совершенно, стало вдруг осязаемо пусто, и все исчезло, и ничего, нигде больше не было...

И Ч как вывод из всего им только что сказанного Ч вновь, может быть, почувствовал он, в себе, в пустоте, то Ч действительное, значит, отчаяние, которое испытал он, час или два назад, на поляне, у футбольных ворот...

Ч Вот и все. Все равно...

И совсем странно, конечно же, непонятно откуда, совсем тихо и как будто издалека, звучал здесь, в пустоте и отчаянии, голос Сергея Сергеевича, говорившего, тем временем, что... поскольку он понял Макса... а ему кажется, что он все-таки понял его... да, в общем, что же?.. это пройдет. Это такое... тяжелое время... его нужно просто как-нибудь... пережить, пенренждать. Это пройдет... все изменится. Вы думаете нет? Изменится... конечно, изменится. И конечно, возникнет что-то... как вы говорите... иное. Ведь мы все время меняемся... особенно в молодости. Вспомните себя самого... год назад, два года назад... Разве вы не изменились с тех пор? Мы все время меняемся. Не отчаивайтесь, не теряйте надежды...

Он закурил, в свою очередь, сигарету; Макс взглянул на него, наконец, снова отвел глаза.

Да, что же, что же сказать? Жизнь вообще... неудовлетворительна, да и чего бы мы стоили, если бы с ней... согласились? Но в конце концов... что спасает нас от отчаяния? Лишь некая... да, лишь некая деятельность. Вы смеетесь?

Макс и не думал смеяться.

Вы смеетесь. Вам это кажется слишком простым, слишком... обыкновенным? Вы правы. И все же лишь некая деятельность спасает нас от отнчанянния. Знаете, как бывает? Вот мы ставим, к примеру, спектакль, готовимся, репетируем... и получается то хуже, то лучше... и обязательно, всякий раз, наступает такое мгновение, когда кажется, что ничего не выйдет, ничего не получится... и всем уже все надоело... и все, вообще, плохо... все не так, все разваливается... Но в конечном счете... в конечном счете, все это не имеет никакого значения. И все это потом забывается... навсегда забывается.

Ч Значит, Ч сказал Макс (очень тихо по-прежнему... но вдруг, может быть, почти неожиданно для себя самого, в пустоте, улыбнувшись...). Ч Значит, важен все-таки лишь некий результат жизни, а вовсе не она сама, например?..

Ч Я этого не говорил. Я не знаю, никто не знает, наверное, что, действительно, важно. И потом... что такое... вообще... жизнь?

Ч Да, конечно, Ч сказал Макс (все так же тихо, вновь улыбнувшись...). Ч Жизнью ведь можно назвать все, что угодно, если угодно все...

Ч Вот в том-то и дело. Осуществление... задуманного и есть, может быть, в первую очередь... жизнь. Все прочее в известном смысле лишь средство для... осуществленья задуманного. Вы не нуждаетесь в моих советах, я знаю. И все же... как только вы найдете подходящую для себя деятельность...

Ч Это ничего не решит, Ч сказал Макс. Ч Это был бы лишь еще один способ бегства от... нерешенностей. Простите меня. Мне не надо было... вообще...

Ч Отчего же? Иногда бывает очень полезно все... кому-нибудь... рассказать. Пойдемте, уже совсем поздно.

Ч Да, пойдемте, пойдемте скорее...

Ч Я должен только убрать со стола.

Макс помог ему убрать со стола; в кухне, оказавшейся рядом с прихожей, стоял снова тот же, грустный, тягостный запах.

Ч Не боитесь идти через лес? Ч спросил его Сергей Сергеевич (надевая пальто...).

Ч Нет, Ч сказал Макс (из пустоты в пустоту; не попадая в рукав...).

Ч У меня есть, кстати, фонарь...

И этот фонарь осветил на мгновенье террасу, ступеньки, снег на перилах, птичьи следы на снегу; и потом Сергей Сергеевич передал его Максу, запер, на ключ, дверь; и Макс, прежде чем отдать его Сергею Сергеевичу, провел им, повернувшись к саду, слева направо, справа налево; и в последний раз, на прощание, увидел, разумеется, ту, прекраснейшую из сосен, кусок ствола и часть ветки...; и они пошли к воротам, открыли их, занкрынли их за собою; и шли очень быстро, Сергей Сергеевич впереди, с фонарем, Макс, едва поспенвая за ним; и быстро, очень быстро прошли через поле; и так же быстро пошли через лес; и мелькали, и снова терялись деревья, куски веток, части ствонлов; и где-то там, впереди, бежал по тропинке свет фонаря, но прямо пенред ним, Максом, было темно, еще темнее, быть может, чем среди деревьев, вокруг; и он ступал в темноту, в пустоту, и проваливался, разумеется, в снег...; и лишь когда они оказались на той... да, на той, нашей улице, Сергей Сергеевич, погасив и спрятав фонарь, чуть-чуть, но все-таки замедлил, быть может, шаги.

Ч А кстати, Макс, вы ведь здесь жили когда-то... в этом поселке... или я что-то путаю?..

Ч Да, жил... нет, не путаете.

Ч Где именно? На какой улице?

Ч Вот здесь, вот на этой... Вон в том доме, за вот этими ветками...

Зима, как сказано, это самое глубокое время года; все прочие времена поверхностны рядом с ней.

И совсем замедлив шаги, почти остановившись под (другим, уличным, разумеется...) фонарем (тусклый свет его лежал на снегу...) Сергей Сергеевич, посмотрев вдруг на Макса:

Ч Мне кажется, я вас помню, Ч сказал он.

Ч Простите? Ч сказал Макс.

Ч Нет, я, конечно, помню вас... год назад, два года назад. Но мне кажется, я помню вас... тогда, когда-то, давно. Я видел вас... конечно, я видел вас. Когда-то, лет десять назад... или восемь. Я шел к станции... вот как сейчас мы идем... летом, вечером... не помню уже когда. Но... какой-то мальчик, на велосипеде... навстречу мне... и свернул вдруг вот в эту калитку... и она захлопнулась за ним... скрип пружины... Да, я помню вас... да, конечно.

Ч Не может быть, Ч сказал Макс. Ч Нет... не может быть, Ч сказал Макс.

И все вспомнил; все тут же, разумеется, вспомнил.

Было тихо и было темно; горели, как некогда, редкие тусклые фонари; желтоватый отсвет их лежал на снегу; тени домов, очертанья деревьев, притянутые на мгновение светом, исчезали, терялись; лаяла, вдалеке, сонбанка; умолнкала, вновь принималась лаять; у края облака, едва разлинчинмонго, светилась, быть может, одна, одна-единственная, синяя, большая звезнда... И все это словно входило в него, Макса, вплывало в него, в пустоту, непонятно откуда...; и все вспомнив, все, как сказано, вспомнив, шел он, вместе с Сергеем Сергеевичем, отставая от него на полшага: и уже как будто не к станции, но: куда-то, куда-то, куда-то...

И так же, из пустоты, появился, в пустоту въехал поезд.

И сидя в поезде, напротив Сергея Сергеевича, и глядя, конечно, в окно (с отражениями их лиц...) Ч Макс, под стук колес, закрывая, вновь открывая, вновь, может быть, закрывая глаза, Ч откидываясь на сиденье и снова глядя в окно, Ч борясь или уже не борясь, может быть, с подступавшей к нему, в тепле и вагоне, дремотой, отдаваясь усталости, как будто... да, как будто все еще шел там, по тем улицам, все дальше и дальше, налево, направо, налево...; и все было так же, конечно; так же, тот же, скрипел под ногами снег; так же, у края облака, светилась, та же, звезда; собака лаяла вдалеке; и умолкала, и вновь принималась лаять; и хлопала дверь в тамбур; и стучали колеса; и мгновенный росчерк рассыпающихся огней проплывал, скрывался за лесом; и кто-то ехал ему навстречу, на велосипеде, когда-то; и три мальчика, бросив ранцы, играли, снова, в снежки; и сжатая сугробами улица заканчивалась где-то рядом, в двух шагах, за углом; и под стук колес, за углом, Сергей Сергеевич, пошевелив пальцами, сказал ему... что же?

Ч Знаете, Макс, Ч сказал ему Сергей Сергеевич (пошевелив пальцами...) Ч вам все-таки надо бы чем-то заняться. В конце концов...

Ч Да, но чем? Ч сказал Макс.

Ч В конце концов, это бездействие даже опасно. Чем? Все равно. Я, со своей стороны, могу предложить вам лишь какую-нибудь работу в театре.

Ч В театре? Ч сказал Макс. Ч Что же я могу делать в театре?

Ч Вы можете заниматься в студии. Вы же хотели этого.

Ч Хотел, Ч сказал Макс.

Ч Кроме того... вы помните Володю, моего помощника? У него слишком много обязанностей, он не справляется с ними. Вы могли бы быть... чем-то вроде моего... второго помощника. Подумайте, я говорю серьезно.

Ч Я подумаю, Ч сказал Макс. Ч Я не знаю. Сейчас...

Нет, нет, сейчас ни о чем подобном не могло быть, конечно, и речи. Но странное, думал он, странное, странное предложение; и так сразу... так сразу все изменилось; и закрывая, вновь закрывая глаза, по-прежнему видел он те улицы, дачные, фонари и сугробы..., и затем вдруг, за углом и за поворотом: театр...; и вспоминал ту осень, наверное, когда он впервые в нем оказался, и прошлую какую-нибудь весну, и Марию Львовну, и Перова, и Лизу, и занятия в студии, и спектакли, и репетиции..., и свое собственное вленченние ко всему этому, ко всей этой жизни, почти им забытое...; и разве не хотелось ему, Максу, ответить просто-напросто: да, я согласен? Нет, вот этого ему не хотелось; и если чего-то хотелось ему, то, конечно же, только туда, домой, на те улицы. Он и шел по ним, наконец, снова шел по ним, все дальше и дальше, ни о чем не думая, почти засыпая.

На вокзале же оказалась толпа, растоптанный снег; быстро-быстро дошли они до метро; Сергей Сергеевич, пожав ему руку, скрылся, вместе с толпою, устремлявшейся в освещенный провал; Макс, оставшись один, посмотрел, конечно, вокруг и, не зная что делать, пошел все-таки домой, не домой, к своему, уже выраставшему за другими домами, над крышами, неописуемому, еще раз, жилищу.

 

 

 

 

37

 

Все тихо вокруг. Вот это дерево, с его парящей в воздухе кроной: то денренво, на которое он, Макс, смотрел когда-то, утром и вечером, из окна своей, как и оно, дерево, повисшей над землею мансарды: когда это было? Давнным-давно, много позже: есть, как сказано, разные, совсем разные вренмена, и времена эти не просто переходят друг в друга, но (разделенные самой своей природой, своей окраской, звучанием...) так странно меняются местанми, что более раннее оказывается вдруг ближе к нам, чем более позднее, поздннейшее же, удивительным образом, отступает от нас самих: в бесконнечнную, никаким временем не измеримую даль...

Все тихо вокруг. Да, вот оно, это дерево; и вот: оно уже начинает понемногу желтеть; и первые желтые листья уже отделяются понемногу от его парящей по-прежнему кроны; и медленно, медленно опускаясь (так медленно, как будто им вообще не долететь никогда до земли...), кружатся в воздухе, ложатся на землю. И в этом медленном, но уже неуклонном панденнии листьев уже слышится Ч да: снова слышится осень, ее приход, ее приближение, и словно шаги ее: по лесам и дорогам. Осень же Ч и я не знаю сам почему Ч осень, с ее затаившейся ясннонстью, печальной и праздничнной тишиною, всякий раз, на мгновение, вознвранщанет Ч обращает меня к моей собственной жизни: теперь и здесь, здесь и теперь, на берегу моря, на краю, соответственно, мира. Она приходит, проходит, смахивая, как капнли дождя с деревьев, стряхивая, как листья и вместе с листьями, остатки лета, собирая в ладонях, унося их с собою: приходит, проходит, по пути раздвигая предметы, раскрывая пространство, протяжным отзвуком наполняя округу...; а я живу по-прежнему здесь, здесь и теперь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке; и каждое утро, занимая свою позицию, всматриваюсь Ч отсюда Ч в те, какие-то, далекие и очень далекие времена Ч с их холодными и теплыми зимами, сугробами, домами и улицами, отчаянием, надеждами, бессонными ночами, внезапными встренчаннми... Ч времена, однако, которые, сдвинувшись и снявшись со своих мест, пондошли вдруг так странно близко ко мне (теперь и здесь, поворачивая обратно...) Ч что я уже с трудом различаю за ними то дождливое, позднее, на смену им пришедшее лето, когда он, Макс (истинный герой моей истории: если это история...) изменив Ч или, может быть, вновь найдя уже данное, уже заданное ему направление, впервые приехал сюда, в эту маленькую, еще и еще раз, за дюной притаившуюся деревушку, я же, последовав за ним и еще сам не зная, конечно, не подозревая и не догадываясь, чем станет для меня эта деревушка, никому из нас дотоле неведомая, обнаружил его, Макса, в кресле, с брошенной на пол книгой, внимательно и отрешенно глядящим на расплывавшееся в тумане и в тумане уплывавшее дерево...

Когда это было? Давным-давно, много позже: есть, как сказано, разные, есть совсем разные времена...: и не только мой первый, еще предварительный, но (так думаю я теперь...) Ч но и мой, уже окончательный, второй принезд в эту маленькую, за дюной, еще и еще раз, притаившуюся деревушку, Ч та весна, следовательно, когда, повернув обратно, я приехал сюда один (и лед, как сказано, лежал еще у самого берега, и снег, как сказано, лежал еще в тех тенистых местах, где пляж переходит в дюну...), Ч та весна, иными словами, с которой, или, вернее: в которую, решительно, робко, волнуясь и радуясь, началось, наконец Ч я поворачиваю обратно Ч мое теперешнее, все еще длящееся, каждый день прерываемое и все же не знающее остановки движение (движение куда-то, приближение к чему-то...) Ч и этот приезд, и эта весна, и это начанло Ч оно тоже (так думаю я теперь...), отдалившись, превратилось, если угодно, в некое, несравнимое, конечно же, с предыдущим, но и несопоставимое, как ни странно, с последующим (теперешним и все еще длящимся...) время, уже замкнутое в своих пределах, границах, с трудом различимое. В самом деле, прошло с тех пор и лето, и осень, и зима, и снова весна, и еще одно лето, уже почти занкончившееся, быть может...; а я все жил и жил здесь, на берегу моря, на краю, как сказано, мира: и каждое утро, занимая свою позицию Ч сквозь более удачные, сквозь менее удачные дни Ч и даже сквозь совсем неудачнные, Ч уходил все дальше и дальше, куда-то, по каким-то, как будто впервые открывавшимся предо мною дорогам, все более и более углубляясь в те далекие, ранние Ч со всеми их событиями, сугробами, домами и улицами, отчаяннинем, надеждами Ч времена: времена, еще и еще раз, подошедшие, в итоге, так странно близко ко мне, что я уже с трудом различаю за ними и некое, позднее, лето, и даже некую, совсем позднюю, еще почти осязаемую, но уже, как сказано, замкнувшуюся в своих пределах весну...

С трудом? Все яснее.

Да, все ясней и яснее Ч глядя, к примеру, в окно Ч вот сейчас Ч или выходя, предположим, из дому, блуждая по лесу, вдоль моря, по дюнам Ч все ясней и яснее я вижу их, и эту весну, и это лето, и, тем более, ту Ч я поворачиваю, еще раз, обратно Ч ту, сразу же и с первой страницы отменченнную мною на карте, Ч ту зиму, следовательно, с которой я Ч начал, и к которой, как сказано, мне преднстоит еще, когда-нибудь, возвратиться. Все ясней и яснее я вижу их, и эту зинму, и это лето, и эту весну; но (так думаю я теперь, блуждая по лесу, взбираясь на холм...) Ч но как будто с другой стороны, оттуда, из прошлого. Они дальнше от меня теперешнего, чем от меня Ч и от Макса Ч тогдашних; и хотя до них еще идти и идти, писать и писать, уже медленно, исподволь Ч оттуда, из глубины тех далеких и очень далеких времен Ч выбираясь на свет, возвращаясь к началу Ч медленно, исподволь приближается к ним моя, если угодно, история.

Нет, нет, она не идет еще под гору; но я Ч в дни успеха, к примеру Ч я уже вижу ее насквозь: как лес, распахнутый осенью.

Почти насквозь я вижу ее: как лес, распахнутый осенью: как ландшафт, превращенный в ландкарту; и все линии сходятся: начинают сходиться; и тольнко где-то, на каких-то скрещениях, за какими-то поворотами, еще сгущаются, подобно туману, некие, меня самого чарующие, конечно, неняснности.

И блуждая по дюнам, вдоль моря и по лесу, Ч уходя, вместе с осенью, все дальше и дальше, по дорогам, тропинкам, Ч и вдруг останавливаясь: на склонне холма, например: того самого, где мы сидели некогда с Максом, глядя вдаль, вниз Ч когда это было? Ч в долину, с ее одиноким хутором и желтеющим, теперь уже совсем пожелтевшим, разумеется, полем, Ч или того, другого, к примеру, с которого в какой-нибудь солнечный, ясный, осенний, как будто настежь распахнутый день Ч за всеми прочими холмами, полями и пенренлесками Ч видна бывает, вдруг, тоненькая, едва различимая Ч чуть более светлая, чем лес, синеющий на горизонте, чуть более темная, чем небо, синеюнщее над лесом, Ч тоненькая, совсем-совсем тоненькая полоска воды: Ч присев на траву, на камень, закрывая, вновь открывая глаза, я думаю (станранюсь не думать, не могу не думать...) о том, как это будет, когда-нибудь Ч и когда же, когда это будет? Ч когда я дойду, наконец, допишу, наконец, до конца, и Ч что же? Ч начну все сначала, перепишу все сначала, и Ч что же, что же? Ч уеду отсюда... соберу вещи, книги... сложу рукопись в какую-нибудь папку... уеду.

Еще рано думать об этом, еще не следует думать об этом.

А между тем, он есть уже, уже втайне как будто присутствует, мой, когда-нибудь, отсюда отъезд; и я словно вижу его, после всех блужданий подходя, например, к остановке (столбик, скамейка...) Ч или провожая, допусннтим, все на ту же остановку, моих, каждое лето приезжающих сюда из Москвы, в коннце каждого лета Ч в Москву Ч уезжающих, снова, знакомых...

 

 

38

 

И все-таки, все-таки: что же все-таки было тогда, в августе, в начале всего?

Ах (думаю я теперь...) ничего тогда не было.

Был, конечно, туман, и мелкий дождь, и тихая морось, и падение капель, и дрожание листьев, и это ощущение жизни, отпущенной, впервые, на волю, и этот призыв, впервые услышанный...

Но в общем... ничего тогда не было. Мелкий дождь, тихая морось...

 

39

 

И он ничего не сказал мне о своей встрече с Сергеем Сергеевичем; Сергей Сергеевич рассказал мне о ней.

Я же, тем временем, продвигался все дальше и дальше в своих, если угодно, видениях; все яснее видел я: первую сцену, исходное положение; все отчетливей: развитие действия, смещение перспективы; и кое-что из увиденного уже, конечно, записывал: совершенно так же, впрочем, как я уже записывал кое-что Ч об августе, дождливом и темном, об осени, удивительно-ветнренной: никакой пьесы писать, как сказано, не собираясь, Ч тем менее предполагая увидеть ее когда-нибудь: поставленной, сыгранной: в театре, на сцене и наяву, Ч или, может быть, лишь втайне от себя самого помышляя о чем-то подобном: как помышляем мы, например, о какой-нибудь Ч волшебной, но всего лишь возможности, Ч не веря в такую возможность...; и все-таки уже записывал что-то, исправлял эти записи, переделывал и переписывал их. И как-то, я помню, в какой-то вечер, у меня дома, прочитал небольшие, совсем небольшие отрывки, сбиваясь и путаясь, Фридриху; и в другой раз Ч в присутствии Фридриха, Лизы Ч тоже путаясь и тоже сбиваясь, почти все Ч Сергею Сергеевичу, устроителю, режиссеру.

Это было, я помню, так. Мы вышли вчетвером из театра: Сергей Сергеевич впереди вместе с Лизой, мы с Фридрихом Ч на пару шагов отставая от них.

Ч Зайдем ко мне?

Ч С удовольствием.

Ч Меня вы не приглашаете? Ч (Сергей Сергеевич, обернувшись...)

Ч Приглашаю, конечно. Я просто не думал, что вы согласитесь.

Ч Отчего же?

Ч В таком случае, пригласите и меня, Ч (Лиза, закидывая шарф на плечо...).

И мы пошли ко мне, вчетвером, по пустынным улицам, пустым переулкам; был Ч я до сих пор помню Ч еще вполне зимний, холодный, но уже почти по-весеннему сырой и ветреный вечер; Сергей Сергеевич, поменявншись местами с Фридрихом, шел теперь рядом со мною.

Ч Между прочим, Ч сказал он мне, Ч не так давно видел я Макса: вашего, если я правильно понял, приятеля...

Ч Вы правильно поняли; но: где, как?

Ч Я был на даче; выхожу из дому; смотрю: кто-то идет по дорожке...

Ч Постойте, когда это было?

Ч На той неделе. В среду... кажется, в среду.

Ч Неужели в среду? Ч (я считал дни...).

Ч Да, а что?

Ч Нет, так... Я видел его во вторник... впрочем, в среду утром я тоже видел его.

Сергей Сергеевич, по своему обыкновению, быстро посмотрел на меня.

Ч С ним происходит что-то, Ч сказал он, Ч что-то... внушающее тревогу... Вам так не кажется?

Я посмотрел, в свою очередь, на Сергея Сергеевича.

Ч О да, конечно. Но... что же делать?

Ч С этим ничего, наверное, не поделаешь. Он должен это просто-напросто... пережить, переждать... Впрочем, там будет видно.

Что он имел в виду? Я знаю: теперь. Но тогда, я помню, в тот вечер, холодный и ветреный, слова его поразили меня; я молчал; Сергей Сергеевич тоже; Лиза и Фридрих, на пару шагов впереди нас, быстро-быстро говорили о чем-то друг с другом.

И когда мы дошли до меня, наконец (прошли мимо трех, с одной, и трех, с другой стороны, бледно-зеленой краской выкрашенных домов, пенренсекли двор и поднялись Ч два пролета Ч по лестнице...) Ч Сергей Сергеевич, усевншись на диване, в углу Ч и после двух-трех, неизбежных в танких случаях фраз (чай? кофе? коньяк, может быть? Ч мне, конечно, коньяк: сказала Лиза, Ч мне тоже: Фридрих, Ч а потом можно будет и кофе сванрить: добавил он, сменясь над словами...) Ч Сергей Сергеевич, сложив рунки на груди и словно переходя к делу, пошевелив пальцами, спросил меня, кончил ли я писать мою пьесу и не хочу ли я прочитать ему что-нибудь.

Я посмотрел, как некогда, на Фридриха, на Сергея Сергеевича, снова на Фриднриха; Лиза вдруг рассмеялась, я помню; Фридрих улыбнулся; Сергей Сернгеневич, шевеля по-прежнему пальцами, лишь делал вид, что Ч не улыбается.

Я еще не кончил писать эту пьесу, сказал я; я вообще не уверен, что я когда-нибудь закончу ее; она нужна мне не сама по себе, но в связи с некими, весьма и весьма отдаленными замыслами Ч о чем (сказал я, глядя на Фридриха: Фридрих улыбался по-прежнему...) Ч о чем Фридрих вам тоже, наверное, говорил...

Да, Фридрих говорил ему об этом, и все, что говорил ему Фридрих, показалось ему, Сергею Сергеевичу, весьма Ч скажем так Ч неожиданным, и Ч как бы то ни было Ч если я так откровенно рассказываю обо всем этом Фридриху, если я даже читаю ему некие куски и отрывки (Фридрих не скрывал своего удовольствия...) Ч то почему бы, собственно Ч ?

Ч Да, да, почитайте, Ч сказала Лиза. Ч Хотя бы начало...

Ч Вот, следовательно, вот я стою здесь, стою перед вами: Ч и с этим внутреннним разведением рук, с этим: ах, все равно Ч и вниз головою, Ч и уже сам не понимая, быть может, зачем я вообще согласился читать, Ч (пренкраснно понимая зачем...) Ч удивляясь себе самому, сбиваясь и путаясь, Ч и потом уже почти не путаясь, почти не сбиваясь Ч в конце концов, пончему бы и нет? Ч и что если вдруг... Ч отгоняя от себя эти праздные, ненвознможные понмыснлы, Ч но думая, успевая подумать, я помню, о совсем иных, бесконечно-далеких и вот (думал я...) Ч вот: как будто разоблаченнных мною помыслах, планах, Ч о Максе, об августе, Ч я прочитал, следовантельно, первые сцены: в том виде, конечно, в каком они были тогда нанпинсаны Ч записаны мною.

Ч Я смотрю в зал, я говорю... Я еще сам не знаю, что я скажу... Я хочу сказать, что я не хочу говорить...

Ч Я хочу выйти отсюда, выйти отсюда...

Ч И дальше?

Ч И дальше на сцене появляется режиссер.

Ч Вот как? Весьма любопытно...

Ч Вы хотите выйти отсюда? Так выходите. Но подумайте, что вас ждет там, за этой дверью...

Ч Пустые улицы, и темные переулки, и снег, и ветер, и ночь...

Ч Нет, вы не знаете... и я не знаю... и никто не знает, наверное... что там, за этой дверью. Пустые улицы, темные переулки... Нет, вы не знаете, вы не можете этого знать... Там, может быть, что-то совсем иное... Там может быть все, что угодно... все, что угодно... Ведь мы всегда здесь, внутри, где бы мы ни были...

Ч И здесь все становится спектаклем, где бы мы ни были и что бы мы ни делали Ч здесь...

Ч И Ч дальше?

Ч И дальше, Ч сказал я, Ч развитие действия, смещение перспективы. И сцена наполняется понемногу людьми. Некая актриса появляется, к примеру, на сцене. Сейчас мой выход, говорит она, например.

Режиссер (оборачиваясь...): Что такое?

Ч Сейчас мой выход.

Ч Какой Ч какой выход? Вы что, не видите Ч ? (показывает на актера...).

Ч Вижу, конечно. Весь театр собрался за кулисами.

Ч Так зачем же вы пожаловали?

Ч Сейчас мой выход. После вашей реплики: давайте..., я выхожу на сценну. Мы ведь так договаривались... на репетиции.

Ч В самом деле?

Ч Конечно.

Ч А затем и другой актер выходит на сцену.

Режиссер: Что такое?

Ч Мой выход, с вашего позволения.

Ч Ваш?

Ч Разумеется. И хотя я решительно не знаю, что мне здесь делать... но... в конце концов, вы же сами хотели, чтобы сцена наполнялась понемногу людьми...

Ч Хотел? Я? Ладно, принесите еще пару стульев, раз уж вы здесь.

Ч Второй актер уходит; возвращается вместе с третьим... или вместе со второй актрисой, Ч сказал я. Ч А между тем, тот, первый актер, герой моей пьесы, стоит в стороне, неподвижно, ни в чем не участвуя...

Ч Что же вы замолчали?

Ч Читать Ч дальше?

Ч Конечно, конечно, читайте. Все это очень интересно... совсем неожиданно. Я, правда, пока не понимаю, к чему вы, собственно, клоните...

Ч Я этого еще и сам, пожалуй, не понимаю.

Сергей Сергеевич рассмеялся; Фридрих закурил сигарету.

Ч Вообще... исходное положение понятно, Ч (пошевелив пальцами...). Ч Но дальше, дальше... начинается Ч что же?

Ч А дальше, Ч сказал я, Ч начинается самое, может быть, странное... Здесь, впрочем... еще несколько, еще не написанных, замедляющих действие, хотя и совсем кратких, видимо, сцен... появляются еще, быть может, акнтеры... и вот: давайте, говорит режиссер... вновь говорит режиссер... давайте... позовем автора.

Актер (то ли радостно, то ли испуганно, отрываясь от своих мыслей...): Автора? Он что Ч здесь?

Актриса (первая или вторая, неважно...): Какого, простите, автора?

Режиссер: Ну, автора... автора нашей пьесы. Пойдите (обращаясь к актеру...) позовите его.

Актер: Я?

Режиссер (обращаясь еще к кому-нибудь...): Или вы... все равно...

Автор (появляясь из-за кулис...): Никуда не надо ходить. Я уже здесь, я все слышал.

Ч И как только он выходит на сцену, Ч сказал я, Ч все изменяется... и должно быть сразу понятно, что он действительно Ч автор... что все это им Ч придумано... увидено, быть может, в какие-то, вполне бессонные ночи... и в движениях всех прочих актеров появляется что-то замедленное, чуть-чуть, во всяком случае, поначалу, совсем чуть-чуть скованное... как если бы это он ими двигал...

Ч И он подходит к одному актеру, к другому... Я благодарю вас всех, говорит он. Вы прекрасно играли, почти... почти не отклоняясь от текста. И (тайный трепет, перевернутая страница...) Ч и он достает этот текст из кармана... вот этот... разворачивает, перелистывает его... подходит, наконец, к режиссеру.

Ч Ну что же... все в порядке?

Ч Да, вроде бы... Теперь, однако, следует нам объясниться. (К публике...) Как вы уже поняли, мы с самого начала играли здесь некую пьесу...

Автор (показывая текст...): Вот эту.

Режиссер: Вот эту, написанную нашим... автором...

Актриса: Вот этим.

Режиссер: Вот этим. (Автор раскланивается...) И я лишь изображал, разумеется... (к автору...) что я изображал?

Автор (заглядывая в текст...): Растерянность, удивленье, негодованье.

Режиссер: Вот-вот, растерянность, удивленье, негодованье... На самом деле...

Автор (перебивая его...): И смею заверить вас, вам превосходно все это удалось.

Режиссер: Спасибо.

Автор (к первому актеру...): И вам, смею заверить вас...

Ч А между тем, тот, первый актер вновь оказывается в стороне от всех остальных, и вновь стоит неподвижно, ни в чем не участвуя.

Ч Вам тоже все удалось. Это было так неожиданно... (к режиссеру...) не правда ли? И хотя я в точности знал каждое ваше слово и каждую вашу реплику... я сам же и написал их... для вас... я почти готов был поверить, что вы и вправду выходите из некоей роли... отказываетесь играть... срываете, к примеру, спектакль. Зато теперь... (поворачиваясь опять к режиссеру...).

Ч Зато теперь, Ч говорит режиссер, Ч теперь вам тоже следует признать, наконец...

Актер: Что и я играл лишь некую роль... роль актера, выходящего из своей роли.

Режиссер: Совершенно верно. Роль актера, выходящего из своей роли.

Актер: Вот из этой-то роли я и хотел бы Ч выйти.

Режиссер: Как, вы опять начинаете?..

Автор: Все правильно. Именно так и сказано в тексте. Здесь все становится...

Актер (выходя на авансцену...): Здесь все становится спектаклем, что бы мы здесь ни делали. И вот я снова... да, вот я снова стою здесь, стою перед вами. Я смотрю в зал, я говорю. Я еще сам не знаю, что я скажу... но что бы я ни сказал, это тоже будет лишь некая роль... лишь некая речь, обращенная к публике. Ведь мы всегда говорим, всегда с кем-нибудь говорим... и даже если мы говорим, что мы Ч не хотим говорить, это тоже лишь некая речь... среди прочих речей... обращенных к кому-то... Но я (он вновь нанчиннанет ходить по сцене, сначала медленно, потом все быстрее...) Ч но я отказынваюсь... Я хочу сказать... нет, я не хочу говорить... Я не хочу говорить, что я (пауза...) Ч не хочу говорить. Я отказываюсь играть... я не хочу Ч отнканзываться играть... Ведь это тоже лишь некая роль... всего лишь некая роль...

Ч А что же все остальные?

Ч Сидят или стоят... неподвижно... как будто в недоумении...

Ч И я хочу выйти отсюда... выйти отсюда... выйти и вырваться... Но выйти отсюда значит выйти из этой роли... актера, выходящего из своей роли...

Режиссер (подходит к нему; тот останавливается...): Однако ж вы согласились играть эту роль... актера, выходящего из своей роли... И вы не просто согласились играть ее... но вы, вспомните, вспомните, вы так стремились, так хотели ее играть, и так старались... на репетициях...

Ч Я должен был сыграть ее... хотя бы однажды... вот здесь, на сцене и наяву... Точно так же, впрочем, как я должен был, хотя бы однажды, сыграть ту роль, которую я играю сейчас...

Режиссер (к автору...): Позвольте, это тоже есть в тексте?

Автор: Конечно. И это, признаюсь вам, одна из моих самых любимых реплик...

Режиссер (к актеру...): И значит, сейчас вы играете...

Автор (отвечает за него...): Роль актера, выходящего из своей роли... актера, выходящего из своей роли...

Актриса (подходя к ним...): Нет, позвольте, что-то я здесь запуталась... в падежах.

Автор (берет ее под руку и как будто прогуливаясь с нею по сцене...): Ну как же; это очень просто; я объясню вам. Мы выходим из одной роли Ч мы попадаем в другую; выходим из другой Ч попадаем в третью; выходим из третьей Ч и так далее, и так далее, и так далее... Мы пытаемся не играть Ч это тоже игра. Мы пытаемся не играть в то, что мы не играем, Ч но и это тоже игра. Мы всегда играем, во что бы мы ни играли. Мы всегда здесь, внутри, где бы мы ни были. А там... (указывает на дверь...).

Актриса (отстраняясь, с видом, отсутствующим и вдохновенным...): Никакого там вообще, может быть, нет. (Вновь принимаясь ходить, по сцене, под руку с автором...): Это очень странная реплика, совсем непонятная. Но вы ведь так написали, не правда ли?

Автор: Да, правда. И я поручил ее вам... просто так. Кто-то должен был произнести ее...

Актер (вновь выходя на авансцену...): Ах, да... вот... вы правы... Никакого там вообще, может быть, нет... вообще, может быть, нет... И вот я снова, снова и снова стою здесь, всегда здесь, перед залом... И что бы я ни говорил, что бы я ни сказал, это всегда будет лишь некая роль, лишь некая речь, обращенная к публике. А я хочу выйти отсюда... выйти отсюда... я действительно хочу выйти отсюда... Я играю сейчас... разумеется. Я произношу лишь некий текст... вами (с внезапным вызовом, к автору...), вами, вами написанный... мне все равно... все безразлично... Я хочу лишь выйти отсюда... я никогда, наверное, не выйду отсюда... Я всегда буду здесь, на сцене, в одной из этих ролей... А там... вы правы... никакого там вообще, может быть, нет...

И все? Ч Все. Да, вот до этого места дочитал я, я помню, в тот вечер (в ту Ч уже ночь...), и дальше читать отказался (дальше читать было нечего...), и поднял глаза от рукописи... волнуясь и радуясь.

Ч Ну как? Ч спросил Фридрих.

Ч Смешно и непонятно, Ч сказала Лиза.

Ч Вполне понятно, Ч сказал Сергей Сергеевич. Ч Понятно исходное положение, понятно теперь и дальнейшее. Но должно быть еще понятнее... и еще чуть-чуть, пожалуй, смешнее.

Он попросил у Фридриха сигарету, он посмотрел на меня.

Ч Переделайте кое-что... скажите прямо о том, на что вы лишь намекаете... разработайте комические эффекты... сделайте некоторые уступки зрителю... в конце концов не знающему ваших... скрытых предпосылок. И немного растяните все это... добавьте что-нибудь... какие-нибудь побочные... понятные всем мотивы. Тогда можно будет подумать о постановке.

Ч Но неужели, Ч сказал я, Ч неужели вы всерьез полагаете, что такая пьеса может быть поставлена, сыграна?

Ч Почему нет? Ч ответил он в свою очередь. Ч В конце концов возможность... или невозможность чего-либо проверяется только на опыте. Я хотел бы... попробовать. Почему нет, в самом деле? И я уже давно ищу чего-то подобного. Театр ведь сам... (к Лизе, Фридриху...) о чем мы уже не раз говорили... сам стремится к разоблачению своей сущности, обнаженью своей природы. Так что заканчивайте, заканчивайте скорей вашу пьесу... и переделайте, чуть-чуть, но все-таки упростите ее. Кто знает... может быть, что-нибудь и получится... у нас с вами.

И потом была, разумеется, ночь; и я стоял, один, у окна; и влажным блеском отсвечивал, я помню, асфальт; и земля, с прошлогодними, из-под осевншего снега проступившими листьями, казалась уже совсем, по-весеннненму, черной; и вспыхнули, на мгновение, осветили двор, стену, и снова погасли фары какой-то, среди темных улиц, пустых переулков заблудившейся, должно быть, машины; и очень долго не мог я, я помню, заснуть: как будто (думаю я теперь...) Ч не желая возвращаться, не имея сил возвратиться в ту (мою собственную, теперь уже не существующую более...) жизнь, Ч в ту жизнь, следовательно, в которой были ночи и дни, засыпания и пробуждения, свидания и встречи, улицы, переулки..., Ч и в которой (думаю я...) Ч в которой мои, как бы иначе, в иную сторону направленные усилия, Ч отвергнутые возможности и принятые решения, Ч диалоги, фразы и реплики, Ч тайные помыслы и далекие планы, Ч в которой все это тоже было, или, если угодно, оказывалось: некоей Ч для меня, конечно, важнейшей, Ч но все же лишь некоей частью: самой этой жизни, Ч и словно уравнивалось в правах: с засыпанием и пробуждением, утром и вечером, погашенной лампой, задернутой шторой...

Как бы то ни было, я писал... да, теперь уже писал ее, пьесу, писал ее дальше, переписывал и переделывал ее, разумеется, не без сожаления, конечнно, но все-таки упрощая ее, приспосабливая ее для театра, и вводя в нее, в самом деле, добавочные, к моей истории не имеющие отношения мотивы, растягивавшие и замедлявшие действие...; и еще несколько раз встречался, я помню, с Сергеем Сергеевичем; и еще раза два (в театре, после спектакля; у меня дома...) читал ему некие куски и отрывки; и он всякий раз говорил со мной так, как будто он и в самом деле собирался ставить ее, эту пьесу, в театре; я же еще упорствовал, и пытался убедить его, уверить себя, что ни о какой постановке и речи не может быть.

Ч Давайте, Ч сказал он мне как-то (в начале весны; мы шли, я помню, по улице; был Ч я помню Ч один из тех печальных, сумрачных, пасмурных, почнти совершенных в своей печали, тихой моросью и задумчивой влагой окутанных дней, какие только в начале весны и бывают...). Ч Давайте перестанем хитрить друг с другом. Мне нужна ваша пьеса, а вам... говоря словами вашего режиссера... вам же этого хочется...

Мне этого очень, конечно, хотелось.

Ч Конечно. Конечно. Но... поймите меня правильно...

Ч Мне кажется, я понимаю вас. Вам жаль ваших видений. Вы хотели бы раз и навсегда отделить их от всякой... как вы выражаетесь... жизни. Но, во-пернвых, они не утратят своей абстрактности; за это я вам ручаюсь. А во-втонрых... подумайте, подумайте, какая возможность... разыграть вовне и осущестнвить наяву ваши... как, опять-таки, вы выражаетесь... я, кстати, ничего еще не знаю о них... дальние замыслы, тайные помыслы. Незримое сделать видимым, неощутимое Ч осязаемым. Ведь и сама ваша пьеса об этом.

Ч Не только пьеса, Ч сказал Ч или, может быть, не сказал я.

И я все чаще и чаще думал о ней, разумеется, об этой (так думал я, может быть...) единственной и ни с чем не сравнимой возможности, Ч об этом совмещении неких противоположностей, Ч об этом осуществлении, в самой жизни, иначе направленного, Ч об этом, если угодно, обратном воздейнстннвии некоего отрицания на некое утверждение...; чем чаще я думал о ней, тем более удивительной казалась мне такая возможность; я смеялся, вдруг, сам с собою.

С Максом же (истинным героем моей истории: если это история...) Ч с Максом же (по крайней мере: зимою...) я уже не заговаривал и не пытался заговорить о моих... да, все более удивительных помыслах; мы виделись с ним по-прежнему; я приходил к нему; там, в его комнате, плывущей над городом, ни о чем подобном не могло быть, конечно, и речи.

 

 

40

 

Еще месяц, еще полтора месяца, может быть, прожил он в своей комнате, плывущей над городом, в беде и отчаянии: оно же, как выяснилось, отчаянием и было и не было, Ч еще месяц, следовательно (еще полтора месяца, может быть...), прожил он с тайной надеждой, в тайной надежде на что-то... совсем иное, имеющее возникнуть Ч не возникавшее; лишь изредка, может быть, всякий раз неожиданно, на повороте какой-нибудь мысли, по-ночному отнчетнлинвой, в глубине привычных противоречий, ощущал он в себе как бы отзвук того действительного отчаяния, того безразличия к своей жизни и к себе самому, которое испытал он однажды и которое, отзываясь в нем, по-прежнему, пусть ненадолго, примиряло его с его собственной жизнью (уже не имевшей значения...), с ним же самим, Максом (почти иснчензавншим: в мгновенной Ч как вдох или выдох Ч всякий раз неожиданно раскрывавшейся в нем пустоте...), Ч и тут же вновь, разумеется, покидало его; и все опять начиналось сначала; все кружилось, все путалось; вновь прояснялось; и были, значит, по-прежнему, эти бесконечные, бессонные, удивительно быстнро пролетавшие ночи; эти темные, кое-как проходившие дни; эти мунчинтельнные, тревожные, бесконечно долго тянувшиеся вечера Ч в один из которых, не выдержав, с тоской и горечью, с тайной... совсем тайной, может быть, радостью принимая свое поражение, Макс (через месяц, через полтора месяца, может быть...) подошел, наконец, к телефону (в прихожей, под зеркалом...) Ч и еще минуту помедлив, с внезапной решимостью Ч не решаясь, решившись Ч позвонил, нанконец, Сергею Сергеевичу, устроителю, режиссеру: если (сказал он...) Ч если предложение ваше все еще в силе...: вот так (думаю я теперь...) Ч вот так, раскачиваясь (между выходом в мир и уходом в себя...), то устремляясь вперед, то поворачивая обратно, Ч вот так и двинжется наша жизнь Ч куда-то.

Ч А я знал, что вы позвоните. Да, предложение мое все еще в силе. Приходите в театр... ну, скажем, завтра, часов в десять.

Ч Утра?

Ч Разумеется.

Ч Хорошо, Ч сказал Макс, Ч я приду.

И повесив трубку, увидел, в зеркале, над телефоном, свое собственное, ничуть не изменившееся лицо; и этот последний вечер прошел, наверное: почти как обычно; и эта последняя ночь прошла, пролетела: почти так же, наверное, как проходили, как пролетали все его ночи; и только под утро, когда, за окном и за шторами, уже почти рассвело, и кричали птицы, и дворники уже сгребали лопатами Ч последний, может быть, снег, он заснул Ч и тут же проснулся; и уже надо было вставать; и с той мучительной скованностью: в движеньях и в мыслях, какая почти всегда бывает после бессонной, полубессонной ночи, и сменяется, почти всегда, возбуждением, столь же мучительным, он встал, в самом деле, оделся, и выпил кофе на кухне, и посмотрел на часы, и подумал, что он опаздывает, Ч но все-таки еще постоял у окна: как обычно, и в последний раз, на реке, увидел, быть может, последние, навсегда уплывавшие льдины.

Ч Ну вот и все... все равно...

Он спешил, он опаздывал; уже на улице закурил он, наверное, сигарету; с внезапной, забытой легкостью догнал подошедший троллейбус; переехал через мост; свернул в переулок; вновь посмотрел на часы.

Был весенний, влажный, в просветах и проблесках (лужах, облаках, отражениях, сквозняках и скважинах...) день; стекла машин, окна домов загорались, вспыхивали на солнце; тяжелые капли, стекая с карнизов, с гулким отзвуком падали на асфальт.

Уже очень и очень давно не выходил он так рано на улицу; уже очень и очень давно Ч никуда не опаздывал, никуда не спешил.

Площадь? Ч Нет, площадь не изменилась: угол одного дома, торец, стена третьего; и в окнах театра Ч те же (такие же...) раскрашенные объявления, чернно-белые фотографии; и так же пусто в фойе, темно в зале; и те же чернные окна, фанерные кресла; и так же Ч как некогда Ч в коридоре, на втором этаже, встретил он Лизу (он чуть-чуть страшился этой встречи, пожалуй; Лиза же, улыбнувшись, приблизившись, выступив из собственных своих очертаний, нежно и весело пожала ему руку, подержала ее в своей Ч я все уже знаю Ч выпустила, тряхнула волосами, исчезла...); и в пятиугольной Ч как некогда Ч комнате Сергея Сергеевича обнаружил он, помимо самого Сергея Сергеевича (сидевшего за столом...) Ч Марию Львовну (стоявшую у окна, внимательными и смеющимися глазами посмотревшую на него...); и тут же почувствовал, разумеется, лиловый, фиолетовый запах ее духов; и тотчас же, вслед за ним, Максом, вошел в комнату Фридрих (всплеснувший руками, раскрывший объятия...).

Ч Неужели Макс?

Ч Да, действительно, Макс, Ч сказала Мария Львовна, вновь, как некогда, вытянутой ладонью поворачивая его к свету. Ч А ведь обещали не пропадать больше, помните?

Ч Помню, помню, конечно...

И он все это, действительно, помнил, и вновь все это Ч вспоминал. Но лишь теперь, может быть, Ч с возвращением: сказала Мария Львовна Ч лишь теперь, может быть, почувствовал он, как давно это было, как давно и как долго не бывал он Ч в театре; лишь теперь, может быть, возвращаясь Ч уже возвратившись Ч в театр, а значит, и в некую (так думаю я теперь, в свою очередь...) Ч ему, Максу, отчасти уже знакомую, тут же и со всех сторон его, Макса, обступившую жизнь (вошел Перов; вошла, вслед за ним, Лиза; Юля; еще, может быть, кто-то Ч из уже виденных, им, т. е. Максом, на сцене и на занятиях Ч в так называемой студии Ч совсем молодых, по большей части, людей: упомянем, сразу же, некоего Диму, некую Аню: я Ч живущий теперь здесь, поворачивая обратно Ч знал их, канжетнся, всех, но, разумеется, не так хорошо, как знал их Ч как узнал их, в коннце концов, Макс...) Ч лишь теперь, может быть, вновь, как некогда, отндаваясь (почти отдаваясь...) ей, этой жизни, и значит, вновь, как некогда, теряя (почти теряя...) себя из виду (на половину одиннадцатого назначена была репетиция Ч нет, не на сцене, здесь, в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича...) Ч и все-таки еще не совсем совпадая с ней, монжет быть, Ч вдруг, посреди репетиции (в которой он, разумеется, не участнвонвал...), выпадая из нее, все вспоминая, Ч лишь теперь, может быть, увидел он, каким долгим было отчаяние, как долго длилась беда: нет, думал он, нет, не четыре, и даже не четыре с половиною месяца...: лишь теперь, слендовательно, увидел, Ч измерил, Ч измерял он, сидя на репетиции, глунбинну и резкость разрыва Ч со всем предшествующим и всем предыдущим: с той весной, например Ч прошлой? Ч неужели прошлой? Ч да, прошлой весною, когда он, Макс, если не каждый, то почти каждый день бывал здесь, в театре, с той осенью, когда он впервые здесь оказался...

Он узнавал Ч он не узнавал этой жизни, столь, когда-то, знакомой; слишком далеко он был Ч еще вчера вечером; он отвык от нее Ч от всякой жизни, быть может.

Что же, он очень быстро снова привык к ней; вдруг, в конце репетиции, вошел Ч в пятиугольную комнату Ч Володя (помощник Сергея Сергеевича, уже, некогда, упомянутый мною: молодой человек Ч я почти не знал его Ч с беспокойным глазами и короткими усиками...), каковому Сергей Сергеевич и поручил Макса (он так и выразился: поручаю вам Макса: сказал он...); тот же, т. е. Володя, предложил ему, т. е. Максу, в первую оченредь Ч пообедать: что они и сделали (вместе с Юлей: репетиция коннчинлась...) Ч в том самом... да, в том самом кафе, у метро, где он, Макс, обедал некогда с Фридрихом.

Ч Работы у тебя будет немного... ничего, что я говорю тебе ты?

Ч Пожалуйста, как угодно.

Ч Ну вот... подменишь меня при случае... просто все заняты, а ты ведь пока свободен...

Ч Да, до осени.

Ч Я тоже буду говорить тебе ты, Ч сказала Юля, вдруг рассмеявшись. Ч У нас вообще так принято.

Ч Как угодно, пожалуйста.

Ч В таком случае, Ч (опять рассмеявшись...) Ч передай мне, будь так любезен, меню.

Ч А помните... помнишь, Ч сказал ей Макс, Ч как мы разыгрывали с тобой одну сцену... год назад... прошлой весною... как если бы я пришел к тебе в гости...

Ч Конечно, помню.

Ч Я очень плохо играл, разумеется.

Ч Нет, отчего же?.. для первого раза это было неплохо. А еще я помню тот вечер, когда ты целый час говорил о чем-то с Сергеем Сергеевичем...

Ч Я тоже помню, Ч ответил Макс.

Глубина, резкость разрыва.

Ч А еще... (опять и опять рассмеявшись...), а еще я знаю, как ты путешествовал... вместе с Фридрихом... он сам мне рассказывал...

Ч Вы с Фридрихом вообще... приятели? Ч спросил вдруг Володя.

Ч Пожалуй... можно сказать и так... Хотя, последнее время, мы редко с ним виделись...

Ч Что ж, теперь будете видеться...

Ч Каждый день, Ч сказала Юля. Ч Идемте?

Ч Идемте.

И не позволив Максу Ч нет, нет, платим в складчину Ч заплатить, Володя (первый помощник...) познакомил его (они возвратились в театр...) с еще ни разу не появлявшимися на этих страницах Ч директором, администратором (нарушим запрет...); вечером, перед началом спектакля Ч с осветителем, машинистом сцены; еще неким молодым человеком (я не могу вспомнить теперь, как называется его амплуа...), отвечавшим, во время спектакля, за музыку Ч и прочие звуки (шумы...), записанные, конечно, на пленку; и объяснил, вернее: показал ему, Максу, что значит, собственно, вести спектакль (его, сказал он Ч при случае, значит, и Максова Ч основная обязанность...): следить, иными словами, чтобы все шло по плану, заранее разработанному, актеры вовремя выходили на сцену, свет вовремя загорался...; и пару раз посылал его поторопить Марию Львовну, задержавшуюся в гримерной...; и на другой день были занятия Ч в студии (вел их, скажем, Перов...); и вечером, на другой день, он, Макс, вновь, как некогда, оказался у Фридриха; и вновь, вместе с Фридрихом, поехал, быть может, к каким-то, вновь, следовательно, возникшим в его, Максовой, жизни, его и Фридриховым знакомым; и на другой, опять-таки, день снова были занятия; и снова спектакль...; и только где-то (или так казалось ему...) Ч за всем этим, по ту сторону всей этой жизни, вновь, как некогда, захватившей и закружившей его, и даже (так думаю я теперь...) Ч сделавшейся Ч наконец Ч его собственной, пускай лишь на какое-то время... он понимал, что не навсегда... его собственной, все-таки, жизнью, Ч за всем движением, кружением, Ч по ту сторону ренпентиций, занятий, спектаклей, Ч сиянья, блеска весны, Ч все (казалось ему...) было так же, все (казалось ему...) было тем же: бедой и отчаянием: от которых он, значит, снова теперь убегал, от которых нельзя убежать, убегая, Ч и которые, время от времени, вновь, конечно же, настигали его, ночью, после всех занятий, возбужденья, круженья, в его, Максовой, например, как будто сохранившей их, за плотно закрытыми шторами, как будто пропитавшейся ими Ч как неким запахом, табачным дымом Ч плывущей над городом комнате.

Но и то иное, то Ч действительное, если угодно, отчаяние, которое испытал он однажды, по-прежнему в нем отзывалось: в глубине Ч всякий раз неожиданно его настигавших, всякий раз по-новому раскрывавшихся, привычно-непривычных противоречий, на повороте какой-нибудь, вдруг оживавшей, ночной и по-ночному отчетливой мысли: вдруг, посреди самой жизни его, в театре и на занятиях, на сцене и в студии. И это было самое, может быть, странное, единственное, к чему он не был готов.

И вправду (так думаю я теперь...) Ч все прочее было отчасти уже знакомо, отчасти, может быть, нет... так или иначе, все прочее можно было предвидеть. Он выполнял, разумеется, Володины (и не только Володины...) поручения; перед началом спектакля принимал (говоря театральным языком...) декорации; проверял, все ли на месте, все ли готовы; звонил Фридриху, если тот, к примеру, опаздывал; сообщал Ч Марии Львовне, к примеру, Ч об изменениях в расписании репетиций; вместе с администратором ездил однажды в одну, за отпечатанными афишами, Ч за отпечатанннынми билетами, в другой раз, в другую, соответственно, типографию. Это было (как он и предполагал...) скорее скучно, иногда утомительно; во всянком случае, это помогало ему Ч убежать, ускользнуть; заполняло время, отннимая его. Но и некое ощущение жизни, вовлеченности в некую жизнь, увлекавшую его за собою, давала ему (как и предполагал он...) эта, если угодно, деятельность: то же самое ощущение жизни, быть может, которое испытывал он когда-то, прошлой весной, летом, Ч и снова, с еще большей силой, остротой и отчетливостью (как если бы оно собиралось и накапливалось в нем: целую зиму...) испытывал, конечно, теперь, встречаясь, как некогда, с Фридрихом, отправляясь, вместе с ним, куда-нибудь в гости.

Он все, разумеется, вспомнил; вновь, как некогда, показывая их кому-то, следил он за своими движениями, жестами: чему, среди прочего, учился он теперь и на занятиях: с Перовым, с Марией Львовной.

Они начали, конечно, с простейшего.

Ч Как вы ходите, как вы садитесь, Ч говорил ему (просто...) Перов. Ч Вы должны чувствовать, как вы идете... и если вам нужно сделать четыре, допустим, шага, вы должны знать, что вы их сделали ровно четыре, не больше, не меньше. Вы должны видеть их... откуда-то, изнутри.

Ч Или извне...

Перов смеялся: наверное.

Ч Или извне. Ну, давайте, еще раз, попробуйте...

И Ч еще и еще раз Ч заставлял его, Макса, вместе с Юлей, Аней, Володей (уже привыкшими к упражнениям такого рода...) ходить Ч по сцене или просто по комнате Ч то быстро, то медленно, то широким шагом, то мелкими, дробными шагами, шажками, на пятках, на цыпочках; бегать, падать (на специально подложенные матрасы: маты, как их называют...), ползти по ним, вскакивать, снова падать, навзничь, ничком.

И он действительно видел Ч откуда-то Ч свои движенья, шаги, все яснее; здесь, на сцене, это было, в общем, нетрудно.

Ч И вы должны ходить не просто Ч ногами, Ч (все смеялись: конечнно...) Ч но вы должны чувствовать при этом и руки, и спину... и все остальное. И если у вас заболит, к примеру, спина, ничего страшного тоже не будет.

И у него болела, в самом деле, спина (и руки Ч и все остальное...), и когда Перов объявлял, наконец, перерыв, он падал Ч на маты (и Юля падала рядом с ним, и Аня рядом с Володей...), закрывал глаза, лежал неподвижно, ни о чем не думая, куда-то как будто проваливаясь, с томительным наслаждением ощущая себя самого.

Ему нравилось все это; гимнастика, предписанная ему Марией Львовной, занятия, вместе с нею Ч говоря театральным, опять-таки, быть может, запретным для меня языком Ч у станка (у того блестящего, иными словами, уже некогда упомянутого мною, железного поручня...) развили в нем некую, его самого удивлявшую гибкость, уверенность и свободу в движениях; вновь и по-новому открывал он их Ч произвольность, их волшебную независимость от его, Максова, на них обращенного взгляда. Сами собою получались они у него, срывались и падали... откуда-то, с той неподвижной точки, быть может, снова им найденной, с которой он на них и смотрел; Перов же, все чаще и чаще, заставлял его ходить, двигаться как-то иначе Ч носками внутрь, к примеру, Ч или чуть-чуть, скажем, подпрыгивая, Ч чуть-чуть, например, принседая, Ч к кому-то как будто подкрадываясь, Ч на кого-то как будто посматривая, Ч оборачиваясь: как будто в испуге...; он понял вдруг, что все можно делать Ч иначе, иначе вставать, иначе садиться...; чем дальше шло время, с тем большим Ч во всяком случае, удовольствием испытывал он, Ч проверял, Ч примерял к себе эти Ч возможности, понемногу ему раскрывавшиеся; вечером, выходя из театра, каким-нибудь, к примеру, широким, до сих пор несвойственным ему жестом запахивал пальто, плащ; доставал сигареты, резким, внезапным толчком указательного пальца выбивал из пачки одну; садясь в троллейбус, медленно, медленно снимал, допустим, перчатки Ч или очень быстро их сдергивал; доехав до дому, с размаху распахивал дверь; вызывал лифт, не пальцем, но всей ладонью нажимая, допустим, на кнопку; ночью, если все уже спали, выходил в прихожую (зеркало, телефон...), поднимал одну руку, другую, тыльной стороной ладони проводил, например, по лицу, вдруг, вывернув руку, обхватывал пальцами подбородок, сжимал его, отпускал.

Ч Ты очень изменился, Ч сказала ему (через месяц, через полтора месяца, может быть...) Лиза (они вышли, после спектакля, на улицу...). Ч Тогда, осенью, ты выглядел... просто ужасно.

Ч А теперь?

Ч Теперь другое дело.

Ч Как раньше?

Ч Лучше.

И улыбнувшись, приблизившись, вновь выступила из собственных своих очертаний; и он, Макс, целуя ее, теряясь Ч как некогда Ч в этом внезапном, одновременно прохладном и душном, рыжевато-розовом изобилии: волос, губ, щек, Ч вместе с тем, и все с тем же, но еще как будто обострившимся ощущением жизни, видел Ч откуда-то изнутри Ч свою собственную руку у нее за спиною, крутой изгиб ее бедер, и вдруг Ч сквозь волосы Ч небо, гаснущее над крышами, весеннюю, вечернюю улицу, двор, в который свернули они.

Он не мог по-прежнему встречаться с ней Ч у нее (она была замужем: скажем просто, нарушим запрет...); он мог бы Ч он не хотел встречаться с ней у себя, в своей, плывущей над городом, бедой, отчаянием пропитанной комнате; вновь, как некогда, встречались они у Фридриха, у каких-то ее, Лизиных, Ч я, конечно, не знал их Ч подруг; как будто сверху, издалека, с отрешенным Ч и безразличным вниманием наблюдал он за ней, за собою... почти исчезая: в мгновенной Ч как вдох или выдох Ч вновь и вновь раскрывавшейся в нем пустоте.

И это было, значит, все то же... так думал он, может быть... все то же, вдруг, действительное отчаяние, успокоение, которое испытал он однажды и которое, к его собственному удивлению (единственное, к чему он не был готов...), отзывалось в нем не только, например, по ночам, но и посреди самой жизни его, дневной жизни его, на сцене и в студии, на занятиях Ч и прежде всего, пожалуй, на тех, которые вел Сергей Сергеевич, устроитель и режиссер: предлагавший, допустим, Ане, Диме (всех имен я не помню...), Юле и Максу разыграть в лицах какой-нибудь, иногда совсем краткий отрывок из какой-нибудь (мир названий разбился...) им всем знакомой, более или менее, книги, из какого-нибудь, скажем, романа (Макс, впоследствии, говорил мне какого, каких...): причем он, Макс, Ч как и все они, разумеется Ч поначалу должен был вести себя так, как он, именно он, вел бы себя в заданной ему (и говоря запретным для меня языком...) ситуации, затем так, как, по его мнению, вел бы себя доставшийся ему персонаж: и в том, и в другом случае играл он, конечно, кого-то: кого-то другого.

Он придумывал свои реплики на ходу; он повторял их дома, один, перед зеркалом; менял их; заучивал их наизусть. Они тоже, вдруг, получались у него Ч сами собою, как и движения, жесты его Ч его персонажа Ч на-изусть им заученные; вновь и вновь находил он, в самом себе, ту единственную, ту неподвижную точку, с которой они Ч срывались, с которой вдруг Ч падали. Присутствие... других смущало его, разумеется... Юли, Ани и Димы; вполне мучительно, временами, ощущал он свою собственную неловкость; преодолевал ее; преодолеть ее, в полной мере, не мог...; и вдруг забывал о ней; забывал и обо всех остальных... об Ане и Диме; совпадал со своим персонажем; поднимался над ним; над собою.

И когда это случалось с ним... вдруг, тогда ощущение его собственного... его собственного, конечно, присутствия... вот сейчас, вот здесь, вот на этой, не очень ярко, но все-таки освещенной, разумеется, сцене, перед занлом, не совсем, но скорее все-таки темным... это радостное, чуть-чуть треннвожное, восхитительное ощущение Ч присутствия, о котором говорил он когда-то с Сергеем Сергеевичем, прошлой весною... и в общем, значит, все то же, здесь, на сцене, как и говорил ему Сергей Сергеевич, лишь более остнрое и более отчетливое ощущение Ч жизни..., ощущение это, еще усилинванясь и еще обостряясь, заполняя его целиком и как будто выплескиваясь через край, оборачивалось чем-то совсем иным... ускользанием, исчезннонвением.

Он был вполне здесь, исчезая.

Ч Вот, Ч говорил Сергей Сергеевич, Ч вот. Так и играйте.

Но ни к тому весеннему, ни к тому зимнему, еще недавнему, уже отступившему разговору они, Макс и Сергей Сергеевич, больше не возвращались. Лишь однажды, выходя вместе с ним из театра и быстро-быстро, по своему обыкновению, посмотрев на него:

Ч Ну и... что же? Ч спросил его этот последний. Ч Вам по-прежнему кажется, что вы... убегаете?

Ч Я уже сам не знаю, Ч ответил Макс. Ч Я сам не знаю, Ч так он ответил.