41

 

Зимою, как сказано, мы очень часто виделись с Максом: чаще, быть монжет, чем когда-либо раньше, когда-либо позже. Но едва лишь зима законнчинлась (в один, как сказано, день...) Ч мы перестали с ним видеться. Я понзвоннил ему, я помню, в начале весны; я уже знал (от Фридриха...) о принятом им решении; я спросил его, как он живет и нет ли в его жизни чего-нибудь нового; да, сказал он, кое-что есть; я уже знаю, сказал я; тогда (сквозь смех в трубке...) Ч тогда зачем спрашивать? Ч так он ответил. И канжется, еще один раз я говорил с ним по телефону; и он, Макс, Ч каким-то вдруг ускользающим голосом Ч сообщил мне, что он очень занят, что он должен сейчас уходить, и вернется домой очень поздно, но что, при всех обстоятельствах, он сам позвонит мне Ч в ближайшее время...

Ч Хорошо, Ч сказал я. Ч Впрочем, мы увидимся с тобою в театре...

Ч В театре?

Ч Конечно.

Ч Ах да, в самом деле...

Ч Вот именно.

Так и случилось; но в первый раз я увидел его лишь мельком; он не заметил меня. Я обещал зайти в театр Ч за Фридрихом; и уже сворачивая из переулка на площадь (ясный день; яркое солнце; редкие, легкие, белые, весенние облака...) Ч вдруг, у входа в театр, увидел его: Макса. Он взбежал по ступенькам, открыл дверь Ч и скрылся за нею. Я ускорил шаги; вошел внутрь; прошел фойе; вошел в зал Ч и снова увидел его; возле сцены, исчензанющим за кулисами. Я пошел вслед за ним, по проходу: но там, в том темном, всегда темном, как сказано, помещении за сценой его уже не было; и тут Перов, я помню, окликнул меня, и тут же появился, я помню, Фридрих: и мы, в тот день, так и не встретились с Максом.

Мы встретились с ним лишь в самом конце весны; я Ч нет, я еще не дописывал пьесу Ч еще несколько раз предстояло мне ее переписывать Ч как бы то ни было, я уже дошел, вчерне и предварительным образом, до конца, до Ч финала, и медлил, и колебался, и не знал, что мне делать с ним.

Он должен был выйти Ч конечно же, герой моей пьесы: это мне было ясно, к этому все сводилось и этим кончалось все.

Вы хотите выйти отсюда? Ч Так выходите...

И совершенно ясно, опять-таки, Ч так же ясно, как я видел, закрывая глаза, театр (зал и сцену, кресла и окна...) Ч видел я, как он шел, по проходу, очень медленно, шаг за шагом, один, и дверь, как будто сама собой, открывалась, и еще мгновенье помедлив, исчезал он, за дверью, и публика, следившая за его движением, вновь оборачивалась, и смотрела на сцену, где все остальные, как будто сбросив с себя свои роли, уже раскланивались Ч и спектакль заканчивался.

С волшебной ясностью видел я все это; но этой последней, самой последней сцене должно было предшествовать нечто, упорно мне не дававшееся: некое (так думал я, может быть...) Ч еще некое смещение акцентов, изменение перспективы: или, может быть (так говорил я Ч так сказал я однажды Сергею Сергеевичу: в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, разумеется, комнате, где мы остались однажды вдвоем, перед началом спектакля: того самого: тайный прообраз...) Ч или, может быть, появление какой-то иной, совсем иной точки зрения, опять-таки, которая, в заданных нами
условиях...

Ч Вами, Ч он рассмеялся, я помню. Ч Вами Ч условиях...

Ч Хорошо, мною... которая, в заданных мною условиях, появиться, наверное, и не может. Она взрывает их, эти условия.

Ч А между тем, Ч сказал он, смеясь, Ч это лишь условия ее появленья, не так ли?

Ч Конечно.

А между тем, прозвенел, я помню, и первый, и второй, и третий звонок: нет, нет, ответил Сергей Сергеевич, ему вовсе не обязательно быть там, в зале... все это уже много раз сыграно... обойдутся и без него...

Ч Впрочем, сегодня, Ч сказал он, Ч сегодня Макс, ваш приятель, должен выйти на сцену... в массовке.

Ч Нет, правда?

Ч Правда. Хотите взглянуть? Я тоже. Пойдемте.

И мы спустились по лестнице Ч спектакль уже начался Ч и встали за второй кулисой, я помню, Ч и за второй же кулисой, но с другой стороны, увидел я Макса: в отлично знакомом мне, на других актерах уже много раз виденном мною, на нем, Максе, совершенно для меня неожиданном, морском и старинном костюме (камзоле...); и в одной из сцен первого акта Ч там, где море, думаю я теперь (оно же, как сказано, присутствует в ней постоянно, в этой пьесе, так и не названной...) Ч вдруг словно вырывается на первый план, захлестывает сцену, актеров (события, диалоги...), Ч он, Макс, вместе с другими, в таких же камзолах (костюмах...) участниками, если угодно, маснсовнки, выбежал, в самом деле, на сцену Ч и вдруг заметив меня, тут же, я понмню, остановился: в растерянности, отнюдь не противоречившей, впрочем, смыслу всей сцены (всей пьесы...), Ч и лишь после минутного конленбания присоединился ко всем остальным, изображавшим одновременно и матросов и море, и волны и ветер, крушение кораблей, надежд и стремлений, бурю и шторм, беду и отчаяние Ч тоже, впрочем, увиденное как будто откуда-то, издалека, с отстраненностью, присущей всему спектаклю (всей пьесе...).

Он кивнул мне, я помню, вполне весело, заходя за кулисы.

Ч Дождись меня после спектакля, Ч сказал он.

Сергей Сергеевич положил руку ему на плечо.

Ч Ну как, все в порядке?

Ч Это я должен спросить у вас.

Ч Все в порядке.

И второе действие я посмотрел, я помню, из зала; и в самом конце его (действия...), в одном из тех, всякий раз по-новому меня волновавших (волннуюнщих...), волшебных и наизусть знакомых мне мест, когда Перов (просто Перов...) вдруг словно сбрасывает с себя Ч как плащ Ч обличие своей роли, и в пьесу (в спектакль...) вплывает вдруг (неизвестно откуда...) иной, приглушенный и призрачный, уже почти замирающий голос, и все другие актеры (Фридрих рядом с Марией Львовной, держа ее за руку...) стоят почти неподвижно, и почти неподвижно, на заднем плане, лежит спонкойно-безнмернное, ясное и тихое море, и корабли и матросы вновь готовы к отплытию (куда-то, уже не совсем понятно, совсем неважно куда...), Ч он, Макс, вновь появился на сцене: я с трудом мог отличить его от других, в таком же гриме и в таких же костюмах, участников, снова скажем, массовки; двигался он уверенно, точно и просто проделывая свои, заранее, конечно же, отработанные движения; и все это было Ч где-то там, совсем далеко, в отдалении, никакими, к примеру, шагами, никакими метрами не измеримом.

И я вспоминаю теперь, как я ждал его после спектакля, в пустом и темном зале, один, впервые Ч или так кажется мне теперь Ч думая, решившись пондунмать о том, что... вот, если Сергей Сергеевич и в самом деле будет ставить мою пьесу (еще не дописанную...) в театре, на сцене и наяву, и если, с другой стороны, Макс... Макс... отбрасывая эти праздные мысли, невозможные понмыслы, почти пугающие, слишком влекущие...; и когда он вышел, наконец, из-за сцены, когда мы вышли, вдвоем, из театра, была, я помню, уже почти летняя, теплая и ясная ночь, и только мгновенный, порывами налетавший, откуда-то, ветер еще напоминал, может быть, о весне.

Ч Ты очень волновался?

Ч Да, очень.

Ч Это было совсем незаметно.

Ч Вот как? Тем лучше...

Куда мы шли, собственно? Мы шли как будто ко мне; мы не свернули, однако, в проход (между трех домов, с одной стороны, и трех, таких же, с другой...); мы пошли дальше, по улице, вниз; свернули налево, направо; проншли мимо арки, стены и башенки Ч и вышли, наконец, на бульвар: подннимавшийся в гору и тоже, как тот, второй, чуть-чуть загибавшийся. Там же (так думаю я теперь...) Ч там, в том, огромном, таинственном, ненвенроятном, самом странном на свете и, увы, лишенном названий городе, там было Ч и есть, по всей вероятности Ч несколько, друг на друга сонвсем непохожих, хотя и переходящих друг в друга бульваров; Макс, шагая рядом со мною, то и дело посматривал на меня, улыбался, вновь отворанчинвалнся, следил, очевидным образом, за своей походкой, движеньями рук.

Уже были первые тонкие листья на деревьях (липах и вязах...): чуть-чуть дрожавшие на еще весеннем ветру, странно, в отсвете фонарей, менявшие свою окраску, свои очертания...

Ч Теперь рассказывай...

Ч О чем?

Ч О пьесе, конечно.

Ч Нет, нет, Ч сказал я, Ч когда-нибудь ты сам ее прочитаешь.

Ч Вообще, Ч он опять улыбнулся, Ч я кое-что уже слышал о ней... и от Сергея Сергеевича, и от Фридриха, и от... Лизы...

Я же, я помню, весьма часто ходил по этому Ч третьему, если угодно, бульвару; впервые, кажется, я шел по нему вместе с Максом. Оттуда, сверху (если пройти его до конца...), виден был Ч нет, не весь, разумеется (да и откуда, хотел бы я знать, можно увидеть его весь, целиком, этот город: огромный, невероятный, таинственный?..) Ч огромная, опять-таки и тем не менее, часть его видна была сверху, оттуда: и крыши, и улицы, и купола, и тот, первый бульвар (с его бесконечно прямой, в бесконечную даль уходящей аллеей...), и даже тот, второй (загибавшийся...), и даже (в какой-нибудь ясный и солнечный день...): далекие, совсем далекие фрагменты неописуемого: его, Максово, например, решительно неописуемое жилище, возвышавшееся надо всем остальным...

Ч Так это, значит, та самая пьеса, о которой ты говорил мне когда-то, зинмою... помнишь, когда я ночевал у тебя?..

Ч Конечно, помню. Конечно, та самая.

Но (мы прошли бульвар целиком; я обернулся...) Ч но была, как сказано, ночь, почти летняя; и там, внизу, были только огни, и какие-то вспышнки, и далекие отсветы Ч сквозь деревья и листья Ч едва различимые...

Ч Все это очень странно.

Ч Очень, очень странно, Ч сказал я.

Ч А кстати, Ч (указывая куда-то рукою...) Ч вон тот двор, знаешь ли ты его?

Ч Вон тот, Ч (всматриваясь...) Ч Нет; кажется, нет.

Ч Как, ты не знаешь его? В таком случае мы зайдем туда. Там есть, знаешь ли и как это ни странно, фонтан...

И в самом деле (мы свернули с бульвара; город исчез...): это был, хотя и не очень, но все же, скорее, маленький двор, с тремя, я помню, деревьями, кленами, скамейкой и круглым, посредине, фонтаном. Фонтан не бил в эту ночь; он был полон, однако, водою: и странно, опять-таки, Ч странно, я помню, в далеком отсвете далеких огней, фонарей, Ч и двух, я помню, еще, сквозь закрытые шторы, тускло светившихся окон, Ч блестела, и конленбанлась, и мгновенными бликами вспыхивала эта вода: почти черная, в глубине, почти прозрачная Ч сверху...

Он сел на скамейку; я тоже.

Ч Между прочим, Ч спросил он вдруг, Ч видишься ли ты... с Алексеем Ивановичем?

Ч Да. А что?

Ч Просто так. Передавай ему привет от меня... если он меня помнит. Тебе не кажется, что... Перов немного похож на него?

Ч Перов?

Ч Ну да, Перов... просто Перов, как он сам себя и как все его называют.

Ч Перов Ч на Алексея Ивановича?

Ч Нет, он, конечно, совсем на него не похож. Но какое-то... какое-то есть все-таки сходство.

Ч Я не знаю. Я никогда не думал об этом.

Ч Подумай как-нибудь... на досуге.

Ч Ну а ты-то, Макс, Ч сказал я, Ч как ты и что ты?

Ч А что я? Ч сказал он. Ч Вот... занятия... студия... и... сделай то, съезди туда...

Ч И тебе нравится все это?

Ч Пожалуй. Сам театр... вот что мне нравится. И если когда-нибудь я действительно буду играть в нем... А впрочем..., Ч он вдруг встал, я помню, подошел к фонтану, заглянул в него, возвратился, закурил сигарету, Ч а впрочем, все это... никакого значения не имеет.

Молчание, пауза. Одно окно, я помню, погасло, другое, в конце паузы, тоже.

Ч Да, все это... никакого не имеет значения. Можно играть в театре... можно и не играть в нем. Заниматься в студии... или не заниматься. Мы думаем, это важно, Ч сказал он... впервые, как я теперь понимаю, заговорив со мной, вообще с кем-нибудь, о своих, отчасти новых, ощущеньях и мыслях. Ч На самом деле, это неважно. Смотри...

Ч Да, вот она...

И вправду, покуда мы сидели так, на скамейке, луна, поднявшаяся где-то там, за деревьями, Ч над крышами и домами, Ч у нас за спиною, Ч возникла вдруг перед нами: в фонтане, в воде, Ч наполовину скрытая ветками, Ч вдруг, когда ветер отдернул их, вполне круглая, Ч чуть-чуть колебавшаяся, вместе с водою, Ч мерцавшая на поверхности, Ч тихим отблеском проникавшая в глубину.

Ч Вот так вот, Ч сказал он.

Ч И тем не менее... что ты думаешь делать летом? Ч спросил я.

Он засмеялся, я помню.

Ч Не знаю, Ч сказал он. Ч Мы едем... вообще... на гастроли.

Ч Куда?

Ч По разным городам... вокруг Москвы, Ч сказал он.

Ч А вот я бы поехал куда-нибудь... к морю.

Ч Дописывать пьесу?

Ч Вот именно.

Ч Если хочешь... я могу созвониться с хозяевами той комнаты, которую я снимал вместе с Фридрихом... в прошлом году.

Ч Отличная мысль, Ч сказал я.

Ч Хорошо, я позвоню им, Ч сказал он. Ч Что может быть проще...

И потом мы еще долго сидели, я помню, так, на скамейке, глядя, разумеется, на воду, на луну в воде и над нами, то почти исчезавшую, то опять появляющуюся среди веток, первой листвы, дрожавшую вместе с водою, ясными бликами по ней пробегавшую. И он вновь сказал мне, я помню, что все это, в общем, неважно и что мы слишком много значения придаем, вообще, нашей жизни. На самом деле...

Мы вышли на бульвар; мы поймали такси.

И еще раза два мы встречались с ним, я помню, в театре; и где-то в середине июня, он, Макс, созвонившись, в самом деле, с хозяевами той комнаты, которую снимал он, вместе с Фридрихом, в прошлом году, уехал, действительно, на гастроли, вместе со всем, разумеется, или почти всем театром, по разным, действительно, вокруг Москвы расположенным городам, ему, Максу, дотоле неведомым и вполне поразившим его, как он сам рассказывал мне впоследствии, своей унылой заброшенностью, затаившейся и неподвижной печалью. Но именно там, на гастролях, подменяя Фридриха (отпронсивншенгонся и отправившегося на очередные съемки Ч к другому, в моей истории ненвознможному морю: откуда, через две недели, возвратился он загорелый, южный, неузнаваемый...) Ч именно там, на гастролях, подменяя Фридриха, он, Макс, один-единственный раз сыграл его, Фридрихову, не самую главную, как уже говорилось, но все же весьма существенную в системе целого роль Ч в том, первом, конечно, уже много и много раз упомянутом мною спектакле, Ч между делом и на всякий случай им, Максом, разученную; справляясь с волнением, не в силах с ним справиться, но все-таки, и даже, по утверждению Сергея Сергеевича, совсем неплохо, во всяком слунчае, для первого раза, сыграл ее, эту роль: чудесным образом, пускай лишь на сцене, приблизившую его, или так ему показалось, к морским ветром, духами, лиловыми, фиолетовыми, окутанной, окруженной Марии Львовнне, меднленнно, очень медленно шедшей ему навстречу, недосягаемой...

 

 

42

 

И вот так я впервые оказался здесь, почти здесь, у этого моря. Я сошел с электрички на той самой станции (река, скамейки, навес...), на которой он, Макс, сошел некогда с Фридрихом и до которой, как уже говорилось, я доезжаю теперь за два, примерно, часа; я поселился, значит, на той же, самой шумной, центральной, самой курортной, если угодно, улице, в том же Ч с застекленной верандой и маленькой башенкой Ч доме, уже отчасти описанном мною; я пил кофе, прежде чем выйти на море, в том же самом, круглом, дощатом павильоне над берегом, где он, Макс, впоследствии Ч уже скоро: думаю я теперь Ч должен был встретиться и действительно встретился Ч с Алексеем Ивановичем: с Алексеем Ивановичем, который, кстати, когда я уезжал из Москвы, сказал мне, что он, Алексей Иванович, прекрасно знает эти места, но что самое лучшее, так он сказал, начинается за курортом (в собственном смысле слова...), если проехать его, пересесть в автобус и ехать просто-напросто дальше, вдоль берега...

Ч Я бывал там когда-то, Ч сказал он, Ч в одной, очень маленькой, притаившейся за дюною деревушке. Поезжайте туда; посмотрите...

Что я и сделал, на второй или на третий день по приезде; менее всего предполагал я, конечно, что я буду сидеть когда-нибудь здесь Ч вот здесь, вот сейчас Ч и всматриваясь отсюда, теперь, следить за своим же собственным приближением Ч на автобусе, в некое, я очень хорошо это помню, прохладное, но солнечное и ясное утро Ч к этой точке (в которой я сейчас нахожусь...), к этой, очень маленькой, как уже много раз было сказано, притаившейся, как уже много раз говорилось, за дюной, в ту пору, в то лето еще неведомой мне деревушке Ч до которой, впрочем, я тогда не доехал. Я сошел с автобуса, как я теперь понимаю, примерно в двенадцати, тринадцати километрах отсюда, за две деревни до этой; вышел на берег Ч после пляжа, курорта совсем пустынным показавшийся мне: там были, я помню, какие-то лодки, вытащенные на песок; какие-то дети, возившиеся у лодок; две девушки, шедшие мне навстречу (одна из них мне улыбнулась; шепнула что-то другой...); и больше никого там, кажется, не было. И я иснпынтывал, наверное, то смутное беспокойство, ту рассеянную тревогу, которую мы почти всегда испытываем в незнакомых, безлюдных местах; и значит, лишь походя, как бы в скобках, не решаясь отдаться ей, отметил про себя пленительную пустынность этого берега, тонкой линией загибавшегося вдали; шум волн, почти сливавшийся с тишиною; далекий очерк отражавшихся в воде облаков...; и потом еще очень долго, я помню, часа полтора, может быть, сидел, дожидаясь автобуса, на остановке (тоже: столбик, тоже: скамейка; шоссе, сосны, песок...), вдруг успокоившись, втайне радуясь окружавшей меня неизвестности.

(Здесь зима теперь, разумеется, давным-давно зима, здесь; и много снега, но льдин почти нет; и совсем рано, конечно, встает теперь, здесь Ч луна, уже днем, белым кругом; и понемногу желтеет, густеет, и набирает силу, и наполняется светом; и совершенно отчетливо виден отблеск ее на воде, мерцающий, ярко-желтый среди сизо-зеленого; там же, с другой стороны и у дальнего мыса, все еще красное, розовое, в совсем других, ускользающих отблесках, и облака, и берег, и снег, и редкие льдины... Утром же, вот сейчас, иней лежит на водорослях, забытых вчерашним прибоем, Ч и вдруг вспыхивает на солнце, вдруг, сколько хватает глаз, тонкой линией, повторяющей линию берега, загорается... гаснет. И здесь нет никого, разумеется, на этом берегу, никого, никого...)

Недели три, кажется, прожил я там, в том, курортном, снова скажем, поселке, дописывая, действительно, пьесу, в совершенном, до тех пор неведомом мне одиночестве, теперь так знакомом, и лишь обостренном, разумеется, той, еще раз, курортной, беззаботно-легкою жизнью, которой жил там некогда Макс, вместе с Фридрихом, которой он перестал вдруг жить, год назад, и которая по-прежнему, вернее снова, разыгрывалась, конечно, вокруг, на пляже, на улицах. Я не участвовал в ней; я выходил, я помню, на море, каждое утро, и выпив кофе, в кафе, садился на какую-нибудь скамейку над берегом, открывал тетрадь, до сих пор у меня сохранившуюся, и прислушиваясь к шуму прибоя, голосам с пляжа, крикам чаек, круживших над ним, не слыша их, снова слыша, записывал уже как будто сами собой приходившие ко мне реплики, конец пьесы, уже видимый мне насквозь.

Ч Да, все это, все это... никакого значения не имеет... И вот я стою здесь, на сцене... здесь, перед залом... и что бы я ни сказал здесь... все равно, все равно...

Ч На самом деле?.. неважно...

И я поднимал, разумеется, голову, и смотрел, разумеется, на море, кабинки, пляж, облака..., и уже думал, может быть, вновь думал, может быть, о другом, совсем другом, конечно, писании, или уже ни о чем... ни о чем не думал, быть может.

 

43

 

Я закончил пьесу; возвратился в Москву; возвратившись, отпечатал текст на машинке; один экземпляр отдал Сергею Сергеевичу (театр тоже, к тому времени, возвратился с гастролей...); другой Ч Максу; третий (она сама, я помню, позвонила мне, попросила меня об этом...) Марии Львовне; четвернтый, кажется, Фридриху.

Я же, сочиняя пьесу, думал о вполне определенных актерах. Перов, напринмер, должен был играть автора: конечно, сказал мне Сергей Сергеевич (мы сидели, я помню, в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, как уже мнонго раз было сказано, комнате...) Ч конечно; без всяких сомнений.

Ч Конечно и без всяких сомнений, Ч сказал он. Ч Автора должен играть Перов. Больше некому.

Ч Я и видел его в этой роли, Ч сказал я. Ч Я рад, что наши мнения со-
впадают.

Ч Значит, решено?

Ч Решено.

Ч Пойдем дальше. Первая актриса, вторая актриса...

Ч Тут много возможностей... как вы хотите.

Ч Лиза, Юля?..

Ч Договорились.

Ч Ну что же, а... режиссер?

Ч Да... режиссер... Я не знаю.

Ч Может быть... (он назвал Ч уже не помню какое имя...)?

Ч Нет, невозможно.

Ч Почему?

Ч Невозможно.

Ч Тогда, может быть (еще одно имя...)? Или, может быть, так: Перов будет играть режиссера, а...

Ч Нет, нет и нет. Перов должен быть автором, мы ведь уже решили.

Ч Но тогда кто же?

Он сложил руки на груди, пошевелил пальцами.

Ч Ну... вот... видите ли...

Ч Вижу, Ч сказал он, смеясь. Ч Я давно уже вижу, к чему вы клоните. Вы хотите, чтобы все совпало, не так ли?

Ч В конце концов, Ч сказал я, Ч вы сами подали мне эту мысль.

Ч Разве? В таком случае, вы мне ее Ч подсказали.

Я был почти счастлив в это мгновенье, я помню.

Ч Ну хорошо, Ч он уже не шевелил пальцами и уже, почти, не смеялся. Ч Хорошо, я подумаю.

И подумав, действительно, Сергей Сергеевич, в конце концов, согласился Ч решился: сказал он мне Ч сам играть эту роль: не без некоторых колебаний (сказал он...) Ч но в общем... вы правы (так он сказал...): следует идти до конца Ч раз уж мы начали...

Что же касается главной и Ч говорил мне Сергей Сергеевич Ч самой трудной для исполнения роли, то, очевидным образом, играть ее должен был Фридрих.

Ч Фридрих?

Ч Конечно.

Он закурил сигарету, стряхнул пепел, посмотрел на меня. Он угадал мою мысль; глаза его, снова, смеялись.

Ч Конечно, конечно, Фридрих, Ч сказал он. Ч Других возможностей я не вижу. У вас есть какие-то сомнения? Нет? Вот и отлично...

Фридрих, следовательно; ну что же...

А между тем, он уже прочитал мою пьесу Ч Макс, Макс, разумеется (я хотел бы представить себе, теперь, как он читал ее, как это было; я вижу Ч отсюда, издалека Ч некую, скажем, ночь; табачный дым; лампу; задернутые или, может быть, наоборот, раздвинутые, на мгновение, шторы; распахнутое, настежь, окно; луну, плывущую над темной громадой; светлый круг в ясном небе; волненье, тревогу; предчувствие неизбежного...). Как бы то ни было, он прочитал мою пьесу; он позвонил мне.

Ч Я должен поговорить с тобою, Ч сказал он. Ч Нет, не сейчас. Давай увиндимся... завтра... да, завтра я свободен... где?.. на бульваре.

Там же, в том городе (огромном, невероятном...) Ч там было, как сказано, несколько, друг на друга совсем непохожих, хотя и переходивших друг в друга бульваров; но, странным образом, я Ч теперь, здесь, поворачивая обратно Ч я уже не могу теперь вспомнить, на каком именно мы встретились с ним в тот день (очень жаркий: это я помню...). Мы встретились, кажется, на том, первом бульваре, с его Ч или, вернее: в его, бесконечно прямой, в бесконечную даль уходящей аллее; мы вышли, во всяком случае, на тот, другой (второй...), загибавшийся; мы шли, значит, так же, как мы шли с ним когда-то, в какую-то ночь, зиму; прошли (не взглянув на нее...) мимо той скамейки, возле которой когда-то стояли (и снова остановились, в другую зиму, в другую ночь, с Алексеем Ивановичем...); не остановились, прошли; Макс, спросив меня о моей поездке Ч к этому морю, выслушав (без видимого интереса...) мое сообщение о том, что самое лучшее начинается, собственно, за курортом, если ехать дальше, вдоль берега (что я однажды и сделал...), Ч сам, в свою очередь, стал рассказывать мне о гастролях, о городах (один другого печальнее...), о своих отношениях с Володей (первым помощником...), о нанчанле сезона (уже приближавшемся...), о каких-то разногласиях между Марией Львовной и Сергеем Сергеевичем: о той жизни, короче, которой и был для него театр: на маленькой площади; пройдя бульвар целиком, свернули мы в некую Ч он предложил дойти до реки Ч весьма старую, но как бы в стороне от моих обычных маршрутов лежавшую улицу, почти незнакомую мне: Ч и очень долго шли, я помню, по ней, почти молча, сквозь вспышки и отсветы, шум, грохот, редкие тени.

Ч О чем же ты хотел поговорить со мной?

Он не ответил; улыбнулся; посмотрел на меня.

Был жаркий, мучительно жаркий день; солнце исчезло; неподвижное марево повисло в сгустившемся воздухе.

Мы вышли к реке; за рекою, где уже начиналось неописуемое, был (и до сих пор, наверное, есть...) вполне, в общем, немыслимый, с какими-то, вполне невозможными, каруселями, качелями и колесами, но все-таки: парк (и значит: деревья, быть может: прохлада...). Мы не дошли до него; гроза и ливень застигли нас на мосту.

Со всех сторон хлестал дождь; бился в реку, не сливаясь с водою; отскакивал; разлетался; белые брызги бежали по асфальту, внезапным лужам; мы тоже; сбежали под мост; осмотрелись. Это было одно из тех странных, всегда неожиданных, как будто выпадающих из города мест, которых так много в том городе (огромном, невероятном...); темно и тихо было под этим мостом; стояли, уткнувшись друг в друга, два грузовика с цистернами, скажем так: две машины, иначе, предназначенные для поливания улиц водою; валялись, на грязном асфальте, какие-то доски, какие-то трубы; пахло бензином, мазутом.

Макс, скинув рубашку, вытер ею лицо, волосы; подошел к парапету.

Ч Послушай, Ч сказал он вдруг, Ч я должен играть эту роль.

Ч Что? Какую?

Ч Я должен играть эту роль Ч в твоей пьесе.

Ч Но, Макс, разве это возможно?

Ч Необходимо, Ч сказал он. Ч Иначе все лишается смысла.

Он был прав, конечно же; я согласился с ним.

Ч Да... но... как это сделать?

Ч Поговори с Сергеем Сергеевичем, Ч сказал он.

Ч Я?

Ч Разумеется. Я не могу говорить с ним об этом; ты можешь. Вообще...

Ч Что?

Дождь кончился, небо очистилось. И мгновенной, я помню, прохладой потянуло вдруг от реки, и блики солнца, вновь по ней побежавшие, показались мне вдруг замирающими, исчезающими, уже почти осенними, может быть.

Ч Вообще, ты понимаешь, что происходит?

Ч Нет, конечно, Ч сказал я.

Ч Вот и я не понимаю, Ч сказал он. Ч Но что-то очень странное происходит с нами... совсем неожиданное.

И я поговорил, действительно, с Сергеем Сергеевичем.

Что? Макс? Да, конечно, он, Сергей Сергеевич, уже думал об этом.

Ч Вы... об этом... уже...

Конечно. Конечно.

Мы вышли из театра, вдвоем; был вечер, тихий, вновь теплый. Да и как мог он не думать об этом? Трудно, в самом деле, не заметить известного соответствия между вашей пьесой и...

Ч Чем же? Чем же? Ч спросил я.

И тем, к примеру, что говорил ему Макс Ч не далее, как этой зимою, у него, Сергея Сергеевича, на даче Ч что, кстати, и побудило его, Сергея Сергеевича, предложить Максу...

Ч Как все это странно, Ч сказал я.

О да, весьма удивительно. Но такого оборота он, конечно, не ожидал.

Ч Я тоже, Ч сказал я. Ч Все сходится, все совпадает.

Ч Значит...

Мы дошли до метро; мы остановились у входа: где-то, я помню, между газетным киоском и табачным ларьком: в каком-то, следовательно (так я подумал...) до смешного случайном месте...

Ч Значит Ч что же? Ч Макс... в ваших замыслах... Расскажите мне о них, наконец... Вы пишете, значит, не только пьесы, но еще и некий... роман?

Ч Я не пишу пьес... во множественном числе, Ч сказал я. Ч И я не пишу... я только собираюсь писать... некий, в самом деле, роман. И я так давно собираюсь писать его, что я уже сам не знаю, будет ли он написан... когда-нибудь. Или я начну писать его... очень скоро, или... вообще никогда.

Ч Но как бы то ни было, в этом романе... Макс...?

Вот именно, в том-то и дело.

Он опять рассмеялся, я помню.

Ч Но, Ч смеясь по-прежнему, Ч но позвольте узнать... если в вашем романе будет... а он ведь там будет?.. театр...

Ч На маленькой площади...

Ч Тем более... если будет там, значит, и пьеса, которую, я надеюсь, мы скоро начнем репетировать... то Ч что же? Ч и ваш покорный слуга...

Ч Во всяком случае, Ч так я ответил, Ч некий режиссер в моем романе тоже, разумеется, будет... Но конечно, при том огромном различии, которое существует между, скажем так, жизнью... и...

Ч Да, да, конечно, я понимаю.

Ах (думаю я теперь...) там шли ведь какие-то люди, входили в метро или, наоборот, выходили; и там был, я помню, фонарь: над ларьком, над киоском; и огороженный железною решеткою клен: между ними; и листья его, попадая в свет фонаря, меняли, и вновь меняли, конечно, свою окраску, свои очертания; и на земле валялись окурки, обрывки газет, мусор; и где-то, на заднем плане, был шум машин, звук шагов: по асфальту...; и посреди всего этого, всей этой жизни...

Ч Да, Ч снова сказал Сергей Сергеевич, Ч вы должны странно, очень странно себя чувствовать...

Ч Вы тоже, Ч сказал я.

Ч Я? Почему же?

Ч Ну как же, Сергей Сергеевич... Ведь все это вы, в общем... устроили...

Ч Почему же я? Ч спросил он.

Ч Ну как же, Ч сказал я. Ч Это вы убедили меня дописать пьесу... которую я вообще не собирался писать... Вы решили ставить ее. Вы же и Макса пригласили в театр... Таким образом...

Ч Нет, Ч сказал он. Ч Все это как-то само собою... устроилось. По-моеннму, Ч он опять рассмеялся, Ч по-моему, вы несколько преувелинчинваенте мою роль... в вашем романе.

Я тоже рассмеялся, конечно, в ответ. Я опять был: почти счастлив, конечно.

Да, так что же делать? Ч говорил, тем временем, Сергей Сергеевич (устроннитель и режиссер...). Макс, следовательно; ну что же... Да, опять-таки... да, он подумает... Фридрих?.. Нет, он вообще не говорил еще с Фриднрихом... не беспокойтесь...

Он держал, я помню, в руке, и подбрасывал, и ловил, и снова подбрасывал: пятикопеечную (таковою, думаю я теперь, была Ч и есть, наверное Ч плата: за вход в метро, за спуск вниз...) Ч в отсвете фонаря взлетавшую, блестевшую, падавшую монету...

Ч А теперь скажите мне... на прощание... Чего же вы все-таки ждете... от всего этого?

Ч Не знаю. А вы?

Ч А что я? Ч сказал он. Ч Для меня это просто... новый спектакль... что бы вы там ни думали. Спектакль... по весьма странной, разумеется, пьесе... но в конце концов... только спектакль. А вот для вас...

Ч Не знаю, Ч сказал я. Ч Но чего-то... чего-то я, разумеется, жду.

 

 

44

 

А между тем, опять-таки, он, Макс, не выдерживая ожидания, волнения, не в силах справиться с беспокойством, тревогой, Ч Макс, отпросившись (как он сам сказал мне...) у Сергея Сергеевича (Сергей Сергеевич, показалось ему, отпустил его почти с радостью: поезжайте, почему бы и нет?.. а я пока подумаю... кое о чем...) Ч Макс, короче, отпросившись у Сергея Сергеевича (уже начинался сентябрь...), уехал, на два или три дня, может быть, в тот, уже давным-давно отмеченный мною на карте, Ч утративший свое название, но зато сохранивший, почти сохранивший свой облик, а значит, и свои названия (названия улиц, садов и набережных...) Ч в тот совсем иной город, короче, где он несколько лет не бывал и куда ему так хотелось поехать: зимою. И вот, значит, снова (как год назад, например...): бессонная, в поезде, ночь; душное купе; верхняя полка; и так же, наверное, проплывали за окном пустынные станции, полустанки; и далекие, где-то огни; и шлагбаум (будка, фары, флажок...); и он так же прислушивался, наверное, к дребезжанию, дрожанию чего-то, к голосам, шангам в коридоре...; утром, по еще почти безлюдному Невскому (Линтейнный, Фоннтанка, Гостиный двор сбывались: как сбываются ожидания, преднчувстнвия или надежды...) дошел, ни о чем в отдельности, должно быть, не думая, до Казанского (с его колоннадой...) собора; спустился в метро; переехал на Петроградскую сторону (знакомые, у которых он всегда останавливался, жили, как сказано, на Большом Ч с Большим проспектом Вансинльевского острова его не следует путать Ч проспекте...); и на другой, предположим Ч холодный и ясный, прозрачный и солнечный Ч день прошел, должно быть, по своему излюбленному, когда-то, маршруту: вдоль Екатерининского канала, через Михайловский парк (особенно им любимый; он присел, наверное, на какую-нибудь, в боковой аллее, скамейку Ч пятна солнца на темной земле, желтые листья, зеленая, яркая, еще совсем летняя трава на лугу, за деревьями Ч выкурил сигарету...), через Марсово поле, мимо Летнего сада Ч на набережную, по набережной Ч в сторону Зимнего, оттуда, по Дворцовому мосту Ч на Васильевский остров, к Ростральным колоннам, на Стрелку. И стоя там, на Стрелке, у самой воды (набегавшей, ложившейся на ступени...), глядя на воду, Петропавловскую крепость, фасады дворцов, вдруг, может быть, успокоился, и как будто вспомнив свое отчаяние (действительное отчаяние...), вновь подумал, должно быть, что все это... все это... никакого значения не имеет, что ему даже все равно, сыграет или не сыграет он... некую роль, но что именно потому он все-таки должен ее сыграть, или, если угодно, что именно потому он, наверное, может сыграть ее... на сцене, в театре.

 

 

45

 

И когда он возвратился в Москву, Макс (в этот огромный, вновь и снова, невероятный, самый странный на свете город...) Ч уже была, в этом городе, осень: осень, отчасти похожая, может быть, на ту, какую-то, с ее блужданиями, открытиями, бесконечно-далекую: не столь, может быть, но все же весьма, весьма ветреная.

Ветер, следовательно, ветер и снова ветер набрасывался на город (огнромнный, еще раз, таинственный...), и вновь гонял по улицам листья, мусор, обрывки газет, и даже самые невнимательные из горожан, самые прохожие из прохожих вновь, как некогда, застигнутые врасплох, замирали, не в силах справиться с изумлением. Но он, Макс, возвратившись в Москву, уже не бродил, как прежде, по улицам; он сошел с поезда, доехал до дому на такси Ч и в тот же день отправился, конечно, в театр (на маленькой площади...), где, не без некоторой, должно быть, торжественности, Сергей Сергеевич (устроитель и режиссер...) объявил ему о своем окончантельнном, принятом, сообщил он, после весьма продолжительных совещаний с Перовым, с Марией Львовной (и тот, и другая высказывались, в конце концов, в его пользу...), положительном Ч нет, правда? Ч да, правда Ч решении (все это... чиснтейншая авантюра, конечно... но в общем... понпронбуйте... вдруг что-то у вас и понлунчится...); Перов, вечером, поздравил его; Мария Львовна, поздравив, поцеловала; Лиза, разумеется, тоже; Фридрих... Фридрих, погрозив ему пальцем, состроив гримасу зависти, ярости, ревности, в конце концов рассмеялся, хлопнул его по плечу (ладно, ладно... все в порядке, я знал, что так будет...); и через несколько дней нанчанлись, действительно, репетиции Ч еще не в зале, не на сцене Ч в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича. А между тем, год (почти год...) свободы, в свое время полученный им, то есть Максом, у неописуемо-ненанвистннонго, Ч закончился, пролетел, завершился; он снова должен был платить свою дань Ч и снова думал, конечно, о том, чтобы все, просто-нанпроснто, бросить; он боялся, как сказано, армии (нанруншим, снова, запрет...); он мог бы, конечнно Ч нарушим еще один Ч понпронбонвать освободиться и от нее, разыграв, к примеру, какое-нибудь, телесное или (что проще...) душевное заболевание: и в том, и в другом случае это потребовало бы усилий, весьма значительных, времени, которого было жаль; он реншил посоветоваться с Сергеем Сергеевичем (устроителем, режиссером...).

Ч Сколько лет вам осталось?

Ч Два года.

Ч Ну так что ж... доучитесь. Не связывайтесь с больницами, комиссиями... всей этой мерзостью. Два года... подумаешь... что такое два года...

Ч Да, но... театр...

Сергей Сергеевич вдруг рассмеялся.

Ч Вы что, не можете прогулять свои лекции?..

И в конце концов, после некоторых колебаний последовав полученннонму совету, и значит вновь посещая свое, если угодно, учебное Ч если угодно и скажем так Ч заведение, и вновь, как прежде Ч хотя и с тайным по-прежнему, постыдным по-прежнему, но теперь уже не столь острым, может быть, страхом (не выгонят ли его, в самом деле...) прогуливая свои лекции, Ч понимая, что, в общем, не выгонят, Ч и, в общем, уже почти не заменчая, стараясь не замечать их, Ч не придавая значения, не обращая внимания, Ч уже, в общем, доучиваясь, Ч домучиваясь: сказал он мне как-то, Ч и большую часть времени, проводя, конечно, в театре, Ч на репетициях: уже начавшихся, на занятиях, с Перовым, с Марией Львовной: продолжавшихся, конечно, по-прежнему, Ч он, Макс... нет, он уже не бродил в ту осень по городу: и только, может быть, изредка, не выдерживая тревонги, вновь, конечно же, его охватившей, не в силах справиться с изумленьем, волненьем, нараставшим, как будто сгущавшимся в нем, ощущением близости к чему-то решающему... вот-вот имеющему случиться, своранчинвал вдруг в какой-нибудь Ч по дороге в театр, из театра домой Ч знакомый и наизусть знакомый ему переулок, и все вдруг вспомнив, между вдохом и выдохом, смотрел, как некогда и как будто впервые, на летевшие по ветру листья, обрывки газет, облаков...; выходил на бульвар, останавливался.

Зато я сам, я очень хорошо это помню, Ч я: живущий теперь здесь, поворачивая обратно, Ч а я тоже, конечно, платил свою дань: ненавистно-неннописуемому, и тоже (всего лишь год оставалось мне Ч доучиться...) посещал свое, тоже, учебное Ч тоже и так сказать Ч заведение, Ч и весьма много времени проводил, конечно, в театре (на маленькой площади...) Ч я очень часто и очень подолгу, вышагивая волнение, нараставшее и сгущавшееся во мне, бродил в ту осень по улицам (переулкам, бульварам...); в иные дни, возвращаясь, например, из театра и уже почти дойдя до дому, шел, не в силах остановиться, не сворачивая в проход, по улице, дальше Ч мимо красной, кирпичной стены Ч мимо арки и башенки, Ч и выходил, к примеру, на тот, так скажем, третий (откуда, сверху, в какой-нибудь ясный, солнечнный Ч выцветший на ветру, вместе с листьями, облаками летевший куда-то Ч день, виден был Ч нет, конечно, не весь Ч почти весь, может быть, город: крыши и купола...) Ч выходил и на какой-нибудь четвертый, пятый, если угодно, еще ни разу, кажется, не упомянутый мною бульвар, Ч на какой-нибудь, обнесенный забором пустырь, Ч и в каком-нибудь дворе, наконец, присев на скамейку, все снова и снова думал о случившемся с нами, застигнутый Ч случившимся с нами, имеющим случиться с нами Ч врасплох, не в силах справиться с изумлением.

В самом деле: что это было? Время течет медленно (так писал я когда-то: в начале...). Но (так думаю я теперь...) Ч но бывают Ч что же? мгновения? Ч нет, конечно, отрезки, периоды времени: недели и месяцы Ч когда оно (время...) вдруг так странно ускоряет свой ход, и с такой решительностью устремляется вдруг к чему-то: еще неведомому, но уже втайне Ч и даже явно: почти осязаемо, обозримо Ч откровенно присутствующему, что мы (дунмаю я...), уже едва поспевая за ним, бежим за ним следом, куда-то, к чему-то, почти не оглядываясь Ч не успевая, может быть, оглянуться...

А между тем (думаю я...) Ч и даже ускорив, пугающе-странно, свой ход Ч оно (время...) Ч или, что то же, жизнь Ч остается по-прежнему Ч или, если угодно, по-прежнему сводится Ч или, что опять-таки то же, включает в себя по-прежнему Ч простое чередование: дней и ночей, засыпаний и пробуждений...; и я вспоминаю теперь, как, уже вечером, после репетиций, блужданий по городу, я, все-таки и в конце концов, возвращался домой, входил в подъезд, поднимался по лестнице, и там, дома: там были, конечно же Ч нет, отнюдь не случайные персонажи моей тогдашней (в известном смысле и теперешней...) жизни Ч звавшие меня ужинать, Ч и, поужинав, читал я, может быть, что-то, никак не связанное ни с театром, ни, вообще, с моей, уже как бы на грани осуществления стоявшей историей (если это история...) Ч гасил свет, засыпал, Ч утром, проснувшись, подходил к окну, отдергивал шторы, Ч и видел, в окне, тот же двор, ту же арку, Ч и выходил, одевшись, выпив кофе, на ту же самую улицу...; и в общем жил, значит, той же, той же самой, разумеется, жизнью. А между тем (еще и еще раз...) я (и чем дальше, чем быстрее шло время, тем острей, тем отчетливей...) Ч я чувствовал себя вовлеченным во что-то: в некое, если угодно, устремлявшееся и приближавшее меня к чему-то движение: движение, однако, которое, само по себе, и было, и не было Ч вновь скажем Ч жизнью, но посреди привычного окружения, простого чередования (или, если угодно, вопреки: окружению, чередованью...), перерастая его, сходилось и совпадало с чем-то совсем иным (обыкновенно отрицающим Ч жизнь...) и словно заворачивало за некий край, Ч некий угол, Ч некий выступ, если угодно... Так, блуждая по городу (огромному, невероятному...), вдруг и всякий раз неожиданно оказываемся мы в каком-нинбудь, не только не похожем на все остальное, на ту улицу, например, по которой мы только что шли, на тот бульвар, с которого мы только что, к примеру, свернули, но как бы не выводимом из всего остального, как бы отменяющем все прочее месте: в каком-нибудь дворике, с круглым, посредине, фонтаном; под каким-нибудь мостом, среди досок и труб; на каком-нибудь (так думал я, например...) пустыре, поросшем травою, с протоптанной Ч кем-то Ч тропинкой и, в дальнем углу, одиноким, из ржавой жести, со следами ночного дождя гаражом, где нет, и не может быть, никакой, конечно, машины и где хранится, значит, что-то неведомое или, может быть, ничего уже не хранится...; или Ч и так далее (думал я...) Ч и так далее, и так далее...; я уже сам не понимал, может быть, где я, собственно, нахожусь; я был все еще в жизни Ч я вдруг оказался в моей, в жизни и наяву разыгрывавшейся истории, внутри ее, вот на этих Ч в ту пору еще не существовавших, конечно, страницах. И я лишь спрашивал себя, удивляясь, когда же, когда же все это началось (летом? весною?..); и я сам не знал, конечно, когда. Совсем незаметно началось оно, это движение; вдруг оказались мы Ч в нем. И как будто набирая скорость, набирая, скажем так, крутизну, все быстрей и быстрее, еще раз, подводило оно нас, меня, Макса, к решающему... чему же?

Все быстрей, все быстрее...; и очень быстро, я помню, репетиции (разъяснненнья и разговоры...) в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича (в самом деле, говорил мне этот последний, если что-то кому-то и надо было бы Ч объяснять, то прежде всего, разумеется, Максу: Макс же как раз ни в каких объяснениях не нуждался...) сменились репетициями на сцене; и я очень хорошо помню тот день Ч тот вечер Ч спектакля не было Ч когда мы остались в зале втроем, и Сергей Сергеевич впервые предложил Максу Ч еще не играя Ч выйти из-за кулис, пройти по сцене, встать перед залом.

Ч Посмотрим, Ч сказал он, Ч как это будет выглядеть.

Еще не было, я помню, ни столика, ни, соответственно, лампы; мы сидели, кажется, в десятом Ч в девятом, быть может, Ч ряду.

Ч Так, Ч говорил Сергей Сергеевич, Ч вы появляетесь из глубины сцены, из-за третьей кулисы, слева... нет Ч справа?

Ч Справа, Ч сказал я. Ч От нас с вами Ч справа.

Ч Да, разумеется. Вы идете (к Максу...) так... наискось... да, вот так... хорошо.

Макс остановился на авансцене, в самом центре ее.

Ч Здесь? Ч спросил он.

Ч Нет, отойдите немного в сторону... вправо... или, может быть, влево?

Ч По-моему, вправо, Ч сказал я. Ч От нас с вами Ч вправо.

Ч Пожалуй. Вот здесь... вот здесь вы стоите... нет?

Макс, я помню, покрутил головой, повел плечами, приподнялся на носках, опустился.

Ч Может быть, Ч сказал он, Ч чуть ближе к центру... на один шаг... да, вот здесь, например...

Ч Хорошо, здесь. Заметьте себе эту точку... положите здесь что-нинбудь... не надо?.. ну, как хотите... Теперь давайте, еще раз... проведите линнию от того места, где вы выходите, до этой точки... пройдите по ней... нет, нет, не выходите на середину... тогда вам придется поворачивать... а вы идинте все время прямо... вернее наискось... но по прямой линии... да, вот так... еще раз, давайте...

И он, Макс, все снова и снова, выходил из-за третьей Ч правой Ч кулисы, останавливался Ч чуть справа Ч на авансцене; для него, Макса, думаю я теперь, все это было, разумеется, слева.

Он начал понемногу Ч играть.

Ч Вот, Ч сказал он, я помню, Ч вот я стою здесь, стою перед вами...

Я подумал вдруг, что и здесь, что и в этом, если угодно, случае, сцена, оставаясь собою, должна Ч все-таки Ч превратиться во что-то иное Ч в себя саму, но все-таки превратиться: преобразиться: так я подумал.

Ч Я смотрю в зал... я говорю...

Сергей Сергеевич не прерывал его; он начал, уже играя, ходить Ч сначала медленно, потом все быстрее; он прочитал свой первый монолог до конца.

Ч Я хочу выйти отсюда... выйти отсюда...

Все сбывалось, все было правильно; и сидя рядом с Сергеем Сергеевичем, в пустом и темном зале, в девятом (десятом...) ряду, я вновь, конечно же, испытывал это чувство тревожной, к чему-то, близости, волшебного приближенья...; и вдруг терял его, это чувство; и пытался вызвать его в себе; и не мог; и потом уже чувствовал только неловкость; и смотрел на Сергея Сергеевича; и снова на сцену; и опять на Сергея Сергеевича. Это был он Ч да: он, Макс Ч на сцене; все сбывалось, все было правильно; и вместе с тем, все было как-то Ч не так; и мне казалось, он не так ходит, не так говорит, то слишком тихо, то слишком громко, не с той интонацией, не с тем выражением лица; и сцена, я помню, не превращалась Ч в себя саму, не преображалась, не оживала.

Ч Ну хорошо, Ч сказал Сергей Сергеевич, Ч теперь давайте разберем все в подробностях. Вы появляетесь... вы идете... медленно... шаг за шагом... останавливаетесь... Что вы делаете с руками?.. убираете за спину?.. да, уберите их за спину... Теперь пауза... держите ее как можно дольше... сколько сможете... Так, теперь говорите...

Ч Вот я стою здесь, стою перед вами... Я стою здесь, один... Я смотрю в зал, я говорю...

Он очень волновался: я это видел; он пытался вложить Ч снова вложить Ч в эту первую фразу Ч и первую паузу Ч все то, что в них было заложено; у меня на глазах теряли они свой смысл.

Ч Ладно... еще раз. Нет... не так быстро... да, руки за спину... теперь пауза... теперь говорите...

Ч Вот я стою здесь, стою перед вами...

Ч Нет. Нет. Это должно быть сказано иначе... решительнее.

Ч Решительнее?

Ч Конечно. Ведь вы же Ч решились. Вы начали говорить Ч наконец. Вы еще сами не знаете, что вы скажете, но вы... да... решились. Или? (в мою сторону...).

Ч Конечно. Конечно.

Ч Вот я стою здесь, стою перед вами...

Ч Ну хотя бы так... пускай так.

Ч Я стою здесь Ч один. Я смотрю в зал, я говорю. Я еще сам не знаю, что я скажу...

Ч А вот теперь нужна, наоборот... нерешительность. Давайте, еще раз...

Еще раза два или три, оставаясь вдвоем, отрабатывали они эту первую сцену, первый выход Ч на сцену; и возвращаясь домой, оставаясь один, он, Макс (он сам, впоследствии, рассказывал мне об этом...), продолжал, конечнно же, ее репетировать (в прихожей и перед зеркалом: если все уже спали; в своей, просто-напросто, плывущей над городом комнате...); и засыпая, повторял про себя: вот я стою здесь...; и просыпаясь, повторял Ч то же самое...; и когда я снова увидел его на сцене (недели, кажется, через две...), это было, я помню, совсем непохоже на то, что я видел: две недели назад.

Он вышел на сцену Ч и тут же остановился; он сделал один шаг Ч поднял голову, посмотрел на Сергея Сергеевича; сделал другой, сделал третий...; и эти три, или четыре шага, допустим, не только, я помню, не сливались друг с другом, и не превращались, вообще говоря Ч в шаги, в выход, в проход, но каждый из них был словно отделен от всех прочих некоей Ч да Ч но не сыгранной им Ч его собственной, Максовой, нерешительннонстью: и как если бы он, Макс, на сцене, уже сам не знал, и не мог знать, последует ли за этим Ч третьим шагом, к примеру, еще один Ч скажем, четвертый, или уже ничего, вообще ничего не последует...; и точно так же, когда он начал, наконец, говорить, все, что он говорил, не превращалось, собственно, в речь, в монолог, но распадалось и вновь распадалось на отдельные фразы, фрагменты, почти не связанные друг с другом; и после каждой фразы он смотрел на Сергея Сергеевича; и Сергей Сергеевич говорил ему: да, так; или просто кивал головою; и на меня, я помню, он, Макс, вообще не смотрел.

Ч Вот я стою здесь (пауза...), стою перед вами. Я стою здесь один (паунза...), я смотрю в зал (пауза...), я говорю...

И это было, я помню, чуть-чуть смешно, очень странно, совсем неожиданно.

Ч Так и должно быть, Ч сказал мне Сергей Сергеевич. Ч Это пройдет... со временем. Или не пройдет... (вдруг рассмеявшись...).

Ч Но тогда Ч что же?

Ч Тогда Ч я не знаю. Тогда, наверное Ч Фридрих...

Ну нет (подумал я...) вот это меня совсем, совсем не устраивает...

Ч Вас это не устраивает? Что ж, надейтесь на лучшее...

И затем уже начались настоящие, скажем так, репетиции, с лампой и столиком (подобием столика: простой доской, по-прежнему, положенной на спинки передних кресел...), с участием всех остальных, Лизы: вполне весело, я помню, объявлявшей, что сейчас ее выход, Марии Львовны: последней выходившей на сцену, Юли, Ани и Димы: вновь назовем их, Перова: просто Перова.

И после тех сборов, приготовлений, той легкой путаницы, которая всегда предшествует репетиции, началу ее, все исчезало, конечно Ч там, за чернынми окнами Ч и маленькая площадь, к примеру, и окрестные, напринмер, переулки...; ничего этого не было больше; был только зал, еще и еще раз, только сцена, не очень ярко, но все-таки освещенная, с двумя стульями в глубине; и повторение, конечно же, одних и тех же слов, реплик (мною, мною написанных...); возвращение, сгущение времени.

Многое и очень многое не нравилось мне поначалу: и прежде всего, разумеется, Ане, Юле и Диме свойственная, в первую очередь Ч и совершенно несносная (как выражался Сергей Сергеевич...) склонность к Ч сомнительной клоунаде, с которой ему, Сергею Сергеевичу, довольно долго пришлось, я помню, бороться.

Ч А она ведь здесь как бы... напрашивается.

Ч Увы, Ч отвечал я.

Ч Вот именно. И потому оставьте все это... (подходя к сцене...) все это... комедиантство. Если оно и может быть здесь, то конечно, лишь на самом, и самом заднем плане, Ч так говорил он.

Ч А на переднем? Ч говорила Юля (смеясь...).

Ч А на переднем все должно быть, разумеется, просто, сдержанно, без кривлянья, без крика. Только тогда это будет... еще рано смеяться... смешно; в самом деле смешно. Все сначала, еще раз.

И Ч еще и еще раз Ч заставлял их повторять одни и те же реплики, фразы (мною написанные...), жесты (им для них или ими самими придуманные...) Ч добиваясь и в конце концов добившись, в общем, от них, от Юли, Ани и Димы, той Ч отстраненной замедленности, без которой (говорил он мне: я мог бы сказать ему то же самое...) нам и здесь, конечно, не обойтись.

Он же, Сергей Сергеевич, раздваиваясь (как он сам говорил мне, опять-таки...) между своей ролью в пьесе и этой же ролью в жизни, то выходил на сцену, и репетировал вместе с Максом (Лизой, Перовым...), то оставался в зале, и тогда просил кого-нибудь Ч Володю, допустим Ч занять его место (тот, в таких случаях, просто читал его роль по тексту...) Ч и сидя где-нибудь Ч иногда совсем близко к сцене (в третьем ряду...), иногда совсем далеко (в глубине зала, один...) Ч чаще за столиком (подобием столика...), рядом со мною Ч чуть-чуть сощурив глаза, смотрел, молча, на сцену: и лишь когда некий отрывок сыгран бывал целиком, просил начать все сначала (и закуривал, например, сигарету...) Ч и тогда уже поправлял Макса, Лизу, просил Перова встать там, Диму здесь, и менял, я помню, все время менял их взаимное расположение: мизансцену, если угодно.

Ч Нет, нет, еще ближе... вот так... А вы (Макс, в это время, сидел, допустим, на стуле...) Ч а вы закиньте ногу за ногу и обхватите ее руками... или нет? нет... опустите левую руку... да, вот так, хорошо...

И стряхнув пепел, всматривался в эти вдруг неподвижные фигуры на сцене; все замирало; само время, сгущаясь, почти останавливалось; и вдруг опять Ч опять приходило в движение.

Ч Продолжим? Продолжим.

И Ч сиденье кресла с глухим стуком ударялось о спинку Ч вновь поднимался на сцену.

И всякий раз, когда я видел его на сцене, я удивлялся, я помню, почти так же, быть может, как удивляемся мы чему-то, что до сих пор казалось нам невозможным, и вдруг Ч вот оно перед нами...

В самом деле (думаю я теперь...) он, Сергей Сергеевич, выходя на сцену, играл там, на сцене, не какого-то режиссера вообще Ч или, скажем, некоего режиссера в некоей пьесе (мною написанной...) Ч и не просто, с другой стороны, оставался на сцене собою (собою, в известном смысле, оставалась на сцене и Лиза, и Мария Львовна, и Ч тем более Ч Макс...) Ч но решившись (как он сам сказал мне когда-то...) идти до конца (раз уж нанчанли...) Ч он, Сергей Сергеевич, играл, но именно играл там, на сцене, себя самого: Сергея, значит, Сергеевича.

Он складывал руки на груди; он шевелил пальцами; он смотрел, к примеру, на Макса, как будто желая проверить, на месте ли этот последний...; он как будто подчеркивал там, на сцене, свои, уже привычные мне движения (и не потому ли, думаю я теперь, я так хорошо их запомнил и так ясно их вижу теперь, что он, Сергей Сергеевич, так хорошо и так ясно, с такой отчетливой определенностью показал их мне, оттуда, со сцены?..).

Ч Мы приносим свои извинения, Ч говорил он: тем же голосом и с той же, почти с тою же интонацией, с какой, только что: продолжим? продолжим...

Ч Все это, для нас самих, полнейшая, полнейшая неожиданность...

И это был он, там, на сцене... еще более он, чем он сам... уже не он?.. он.

Ч Вы хотите выйти отсюда? Ч он указывал рукою на дверь, в глубине зала. Ч Так выходите...

И как будто чуть-чуть удлиняясь, вытягиваясь, рука его, с вытянутым, чуть согнутым указательным пальцем, падала, падала, падала в зал.

Ч Но подумайте, что вас ждет там, за этой дверью...

Ч Там, за этой дверью?..

Ч Пустые улицы, и темные переулки, и снег, и ветер, и ночь...

Ч Какой, кстати, снег? Еще нет, кстати, снега...

Лиза? Да, это Лиза сказала однажды.

Ч Какой снег, в самом деле?..

Ч Снег скоро выпадет, Ч сказал (просто...) Перов.

Уже был, в самом деле, там, за дверью, октябрь, ноябрь (быстро, очень быстро шло время...).

Ч А если не выпадет? Ч сказала Лиза (продлевая, очевидным образом, паузу, улыбаясь, потягиваясь, приподнимаясь на носках, опускаясь...). Ч И потом?.. летом?.. весною?..

Макс, я помню, присел на край сцены, закурил сигарету.

Ч Можно заменить снег дождем, Ч сказал (кажется...) Дима, посмотрев на меня. Ч Пустые улицы, и темные переулки, и дождь, и ветер, и ночь...

Ч Нет, Ч я подошел к сцене, я помню. Ч И дождь, и ветер, и ночь? Нет, невозможно.

Ч А что? Ч сказал Ч Фридрих? Ч Фридрих (получивший, в конце концов, роль Ч второго актера...). Ч А что, какая разница?

Ч Огромная, Ч сказал я, Ч огромная разница. Во-первых, дождь созвунчен ночи. И дождь, и ночь... нет. И потом, Ч сказал я, Ч и снег, и ветер, и ночь: это сразу создает некое ощущение, и некий образ... снег ведь не обязательно падает, он может и просто лежать... на крышах, на тротуарах... И вот мы видим эти темные улицы, и переулки: в снегу, и ночь, и ветер... А сказать: дождь, значит ничего не сказать. Ну дождь; подумаешь...

Макс засмеялся; Сергей Сергеевич тоже.

Ч Все это... пустые разговоры, Ч сказал он, Ч уловки и хитрости... (к Линзе, не только к Лизе...) давно нам знакомые. К премьере снег выпадет, а там будет видно.

Ч А когда, кстати, будет Ч премьера?

Макс? Нет, это я спросил у Сергея Сергеевича; зато он, Макс, чуть вздрогнув, с таким, я помню, настороженным, насторожившимся выражением лица, глаз, ждал ответа, что, показалось мне на мгновенье, все вокруг, на мгновенье, затихло.

Ч Хорошо бы до Нового года, Ч ответил Сергей Сергеевич. Ч В декабре... в конце декабря. Раньше мы не успеем. А теперь давайте, соберитесь, нам надо еще сегодня...

В других же случаях я соглашался, я помню, на предлагаемые мне изменения; Лиза, опять-таки, попросила меня однажды чуть-чуть переделать две реплики, которые, как она утверждала, не выговаривались у нее; Мария Львовна попросила меня о том же; Перов, вполне неожиданно, предложил мне добавить несколько фраз в том месте, где он, Перов, то есть Ч автор, выходит на сцену.

Ч Я уже здесь, я все слышал.

Ч И как вы уже догадались... (Сергей Сергеевич: к залу: где никого не было, кроме меня...) мы с самого начала играли здесь...

Ч Разумеется...

Ч Вот эту, вот эту пьесу...

Ч Конечно...

Ч Странную и в высшей степени странную пьесу...

Ч Не спорю...

Ч Да, странная, в самом деле, и в высшей степени странная пьеса... (Юля Ч Диме, чуть поодаль от всех остальных...).

Ч Интересно, чем она кончится...

Ч Ничем, может быть?..

Ч По всей вероятности...

Я же, подумав, решил, в свою очередь, что... да, какое-то... я до сих пор не могу объяснить его... но все же было, в самом деле, какое-то, до сих пор необъяснимое, сходство между Перовым и Ч Алексеем Ивановичем (с контонрым виделся я по-прежнему...). Нет, нет, у него не было ни этих, удивленно-спокойных, отсылавших к чему-то глаз, ни этой внезапной, намекавшей на что-то улыбки...; у него был... да, у него был, пожалуй, вид ченлонвека, только что вошедшего с улицы Ч в какую-нибудь (так думал я, в свою оченредь: так думаю я теперь...) комнату, где все остальные уже провели, предположим, несколько, очень, очень долгих часов...; весь вид и облик его отсылал к чему-то иному, к чему-то Ч снаружи.

(Он входил в комнату: в пятиугольную, скажем, комнату Сергея Сергеевинча; он был еще как будто охвачен, окутан: шумом улицы, ветром, бликами солнца; он осматривался, как будто еще не совсем понимая, что с ним и куда он попал; вдруг, заметив его, быстрым, плавным, широким, здесь, в комннате, почти невозможным, но словно перенесенным сюда снаружи двинжением пондвингал к себе, допустим, какой-нибудь, поодаль стоявший стул...)

А ведь он, Перов, Ч в известном смысле: лишь он один Ч играл в моей пьесе Ч некую роль. Но, с другой стороны: какую же? Мою, мою роль играл он на сцене; и всякий раз, когда я видел его, чудесно, я помню, усиливалось во мне это, уже почти не покидавшее меня, чувство близости, приближенья... к решающему; и как если бы я вдруг оказывался лицом к лицу с тем таинственным, что, собственно, и происходило со мною (на свой лад, соответственно, с Максом...).

И он играл ее так, эту роль, как он и должен был играть ее, разумеется, Ч ни на чем не настаивая, но вместе с тем, каким-то оттенком интонации, едва уловимым, показывая, подчеркивая свое Ч с самого начала задуманное мною Ч отличие: от всех прочих актеров...; они же, поскольку Сергей Сергеевич добивался от них искомой отстраненности, искомой замедленности, от репетиции к репетиции все более очевидным образом двигались так, как будто он: он ими двигал...; и хотя все это, в свое время так меня восхитившее, свелось теперь, разумеется, лишь к некоей Ч манере игры, на что-то иное, на что-то снаружи, намекал по-прежнему его облик, ни к какой манере никакой игры не сводимое.

Да, все это, все это было Ч вполне восхитительно; и только Макс, Макс по-прежнему...

А между тем, он репетировал постоянно: я это видел (и он сам, впоследствии, рассказывал мне об этом...).

Он репетировал постоянно: и в театре, и дома, и по дороге из театра домой, и по дороге из дома в театр; вся жизнь его (говорил он впоследствии...) свелась или почти свелась, может быть, к повторению неких фраз, неких жестов; он был занят всем этим так, как, может быть, еще никогда ничем занят не был.

И (так думаю я теперь...) по отдельности жесты его были точны, интонанции, в общем, правильны; но то ли потому, что они по-прежнему лишены были Ч почти всякой связи (а в ней-то, думал я, в ней-то вся и суть...) Ч то ли, может быть, потому, что он слишком долго отрабатывал их, и один, и с Сергеем Сергеевичем, они, я помню, казались мне как бы сделанными; в них не было, поначалу, той легкости, к которой он, конечнно же, и стремился, но которая (говорил он мне...) дается нам, конечно же, только сама собою, всякий раз неожиданно.

Сергей же Сергеевич говорил ему так:

Ч Мне совершенно все равно, Ч говорил ему этот последний, Ч находите ли вы здесь какие-то соответствия... чему бы то ни было... и вкладываете ли вы во все это какие-то... ваши собственные, скажем, чувства... ваши личнные, скажем, эмоции... Все это, поверьте, уже не имеет ровным счетом никакого значения. Вот вам пьеса, вот ваша роль... и вы, Ч говорил он в другой раз, Ч и вы должны играть ее точно так же, как играли бы любую другую... любую другую. Вы должны отойти от нее... иначе у вас ничего не получится.

И что-то вдруг получалось у него, разумеется; и стоя, например, перед зеркалом, ночью, в десятый, в двадцатый, в тридцатый раз, может быть, повторяя какой-нибудь жест, взмах руки, по-прежнему, но всякий раз неожиданно, находил он в себе ту единственную, ту неподвижную точку, с которой, и уже сам собою, срывался, падал Ч во вдруг образовавшуюся в нем пустоту Ч этот жест, заученный им наизусть, взмах руки, затверженный до отвращения...; он же, Макс, смотрел на него откуда-то, издалека, почти, конечно, отсутствуя, почти исчезая.

Одно такое мгновенье, паденье я очень хорошо помню, на сцене.

Ч Вы хотите выйти отсюда? Ч говорил ему Сергей Сергеевич. Ч Так вынходите... Но подумайте, что вас ждет там, за этой дверью...

Ч Там, за этой дверью? Ч переспросил он.

Ч Там, за этой дверью. Пустые улицы, и темные переулки, и снег, и ветер, и ночь... И вы будете идти там, один, и никому не будет до вас никакого дела... Вы это знаете?

Ч Да, Ч сказал он. Ч Я это знаю.

И, я помню, лицо его вдруг изменилось: я видел это: совершенно отнчетнлинво: лицо его, думаю я теперь, вдруг словно собралось и совпало: с чем-то: с самим же собою; взгляд же, наоборот, отдалился; и лишь когда он сканзал это, рука его, согнутая до сих пор в локте (с сжатыми, почти сжатыми в кулак пальцами...), распрямилась, упала, повисла; пальцы разжались; и, я помню, тот кусок сцены, на который он как будто указывал рукою, теперь, как будто вдруг затрепетал, на мгновение.

Ч Да, Ч сказал он. Ч Да, это я знаю...

Да, говорил он впоследствии, это случалось всякий раз неожиданно, само собою, в чарующем промежутке; и он всякий раз успокаивался, пускай на мгновение; и чем дальше шло время, тем Ч чаще это случалось.

Но всякий, или почти всякий раз, когда он пытался воспроизвести, к примеру, какой-нибудь, только что, минуту назад, удавшийся ему жест, или вновь произнести, например, какую-нибудь, только что и минуту назад вполне удачно произнесенную фразу, ни эта фраза, ни этот жест уже не удавались, не давались ему; и как будто сам срываясь Ч откуда-то, вновь и вновь падал он, конечно, куда-то, в свою, если угодно, жизнь, сведенную, почти сведенную, еще и еще раз, к непрерывному, или почти непрерывному повторению одних и тех же, не удающихся, фраз, не дающихся жестов.

Он уже ни о чем не мог думать, почти ни о чем; он лишь повторял и повторял про себя, обращаясь к кому-то: вот, вот я стою здесь, стою перед вами...; не в силах остановиться.

А ведь он, Макс (так думаю я теперь, в свою очередь...) Ч он, Макс, охваченный всем этим, ни о чем не думая и по-прежнему, да, в известном смысле, по-прежнему: убегая Ч вновь, как некогда и с другой стороны, шел он на обострение, на столкновение: со всем тем, от чего он, да, по-прежненму убегал, с самим же собою.

Это кажется невозможным, но именно так это было.

И Ч входя в театр, выходя из театра Ч вспоминал он ту весну, разумеется, полтора года назад, то лето, у этого моря, когда сама жизнь его, слунчайнная его жизнь, совпала, ненадолго, с обыкновенно ее отрицающим...; вновь забывал о них.

Вновь, короче, как некогда, шел он на столкновенье, на обостренье; все быстрей и быстрее, в свою очередь и со своей стороны, завернув за угол, приближался он: к чему-то решающему.

И потому беспокойство его нарастало; тревога усиливалась; возбуждение, в иные минуты, делалось уже Ч едва выносимым.

Я видел это беспокойство Ч на сцене; оно-то, может быть, и не давало ему играть.

И только изредка, еще и еще раз, поначалу совсем редко, быть может, но, чем дальше шло время, чем ближе подступало решающее и чем сильнее делалось его беспокойство, тем чаще, удивительным образом, поднимался он над ним, над собою; успокаивался: на сцене; исчезал: в пустоте... И чем дальше шло время, чем ближе подступало решающее, тем Ч решительнее, тем дальше отступал он от своей роли; забывал... нет, ни на минуту не забывал о них, разумеется... и все-таки забывал, уже забыл как будто: обо всех соответствиях; и как если бы (говорил он впоследствии...) Ч как если бы он, Макс, жил сразу в двух каких-то, друг с другом почти не связанных, вообще не связанных измерениях; и в одном из них шел, в самом деле, на обостренье, на столкновенье, и волновался, и репетировал; в другом же...

Как бы то ни было, репетиции продолжались и даже, в общем, заканнчинванлись. Уже спектакль был сыгран однажды весь; уже были первые пробы света (и я очень хорошо помню, теперь, как все изменилось, когда я впервые, из темного зала, увидел Ч сверху, двумя лучами Ч освещенную сцену: они скрещивались, эти лучи, они двигались Ч вместе с Максом...). Грим? Ч Его почти не было: так (говорил мне Сергей Сергеевич...), некоторое усиление черт... Костюмы? Ч Костюмы оставались, в общем, теми же, что и на репетициях: Сергей Сергеевич, по своему обыкновению, в пиджаке, Перов, против своего обыкновения, тоже, Макс просто в рубашке, может быть, в свитере: вы же сами хотели, чтобы Ч все совпало со всем... Музыка? Ч Ни о какой музыке я, сочиняя пьесу, не думал. А между тем (Сергей, еще раз, Сергеевич...) какая-то музыка нам бы не помешала, в некоторых местах; я сказал бы даже, что нам не обойтись без нее... И перебрав несколько, совсем, я помню, далеких друг от друга возможностей, Сергей Сергеевич, что очень меня обрадовало, остановился, в конце концов, на Ч мир названий разбился Ч весьма и весьма любимой мной музыке, написанной в свое время Ч мир имен, мир дат тоже Ч для некоего Ч ограничимся намеком Ч балета; совсем тихо должна была звучать эта музыка, в некоторых, немногих, местах, на заднем плане и как бы по ту сторону совершавшегося на сцене... Что еще? Декорации? Ч Никаких декораций; серый холст в глубине; два стула: вот эти...

И уже была, в общем, зима Ч там, за черными окнами Ч уже давным-давно опали, разумеется, листья, уже выпал, и вновь выпал снег, и растаял, и снова растаял, Ч и на улицах, в городе было, я помню, то ощущение пустоты и простора, какое бывает в конце осени, в начале зимы, когда ничего еще нет, уже нет, ни снега, ни листьев, и только редкие, случайные, большие снежинки одиноко кружатся в воздухе, лишь усиливая, как ни странно, это ощущение обнаженности, простора и пустоты...

И все-таки (думаю я теперь: отрываясь от писания, глядя в окно...) Ч и все-таки, все-таки: чего же мы, все-таки, ждали?

Время течет медленно, время ускоряет свой ход... нет, нет, не в том было дело. Но это чувство близости к чему-то решающему... я так ясно помню его... к чему же? к чему же?..

И мы несколько раз говорили друг другу, я помню, и Макс мне, и я Максу, и в театре, и как-то, я помню, на улице... несколько раз говорили мы, как будто убеждая друг друга, друг другу, что это будет только спектакль, просто спектакль... ничего больше.

Но ждали мы чего-то совсем иного, конечно.

Чего же? чего же?

Он шел, как сказано, на обострение, на столкновение; моя история свершалась у меня на глазах; через три, через две недели, на сцене и наяву, предстояло ему разыграть то, что разыгрывалось само по себе; овладеть своей жизнью.

И казалось Ч и мне, и тем более ему, Максу, казалось Ч как ни убеждали мы себя и друг друга в обратном, Ч что после спектакля... если он состоится, если он, Макс, с ним справится... все, все будет как-то Ч иначе...; и сам спектакль, я очень хорошо это помню, казался и упорно казался нам, в двухнедельной, в десятидневной перспективе, границей, отделявшей некое Ч уже почти, почти прошлое, от некоего Ч еще будущего, иного.

Речь и шла, следовательно, о будущем, об ином, совсем ином будущем... оно же, думал и убеждал себя Макс, оно же никогда, разумеется, не наступит.

 

 

46

 

Оно приблизилось, оно наступило, это, во всяком случае, единственное событие, этот, во всяком случае и во всех смыслах, единственный, конечнно, спектакль.

Но что же (думаю я теперь...) Ч что же мне делать с ним и не взять ли мне его просто-напросто в скобки?

А ведь оно все-таки было, событие, он, спектакль, все-таки состоялся, и значит, все-таки, все-таки, в какой-то, из всех других вечеров выпадающий вечер, за несколько дней до Нового года (какого же?.. мир дат разбился... неважно какого...) Ч все-таки, следовательно, за несколько дней до Нового... неважно какого... года, я (живущий теперь здесь, поворачивая обратно, пишущий, вот сейчас, вот эту страницу...) Ч все-таки, значит, увиндел Ч из темного зала Ч на сцене и наяву Ч осуществленье моей истории, и он, Макс, ее, истории, истинный, если угодно, герой, все-таки, знанчит, пережил Ч наяву и на сцене Ч с моей историей, со своей жизнью реншинтельное, решающее столкновенье...

Я беру, во всяком случае, в скобки: последние дни Ч перед самой премьеннрой; возбужденье, волненье, уже почти, пожалуй, невыносимое; беснсонные ночи Ч и в одну из этих ночей: звонок Макса (я тебя разбудил?.. нет?.. я был уверен, что ты не спишь... ничего... просто так...); и понследннюю встречу с ним: перед последней Ч генеральной: говоря театральным языком Ч репетинциней (завтра, завтра... ну что же...); и саму эту репетинцию; и самую последнюю, совсем бессонную ночь я тоже беру, наверное, в скобки.

Но я хотел бы оставить снег: снег, выпавший накануне, в тот последний вечер, если угодно, когда я возвращался после последней Ч в последний раз после репетиции возвращался домой.

Ч Завтра, завтра; ну что же...

Ч И неужели присутствие в зале каких-то, отчасти знакомых, отчасти нензнакомых людей... какой-то публики, следовательно... так странно меняет все?..

И он пошел совсем неожиданно, этот... третий, да, этот третий снег в том году; и на черном асфальте появились вдруг мгновенные, белые Ч заннонсы, заметы, завои; и все вдруг смешалось, закружилось и спуталось; все исчезло: дома, крыши, деревья, город, улицы, переулки; и уже открыв дверь, уже стоя в дверях, я обернулся, я помню: но (так, кажется, или почти так я подумал...) Ч но я был слишком близко к этому снегу, Ч и взбежав по лестнице, вошел в комнату, встал у окна: и только в окне, за окнном, увидел его так, наконец, как мне хотелось его увидеть; и в дрожащем отсвете каких-то, далеких, огней он кружился, летел и падал там, за окном, Ч бесшумно и призрачно, Ч огромными хлопьями, бесконечно; и вдруг кончился; и тут же, в доме напротив, зажглось, тоже, окно; и совершеннно ясно, обведенные снегом, проступили очертания соседней крыши, Ч окон, карнизов...

Ч Завершение, Ч думал я, Ч завершение значит: прощание...

И всю эту, взятую в скобки Ч выпадающую из скобок Ч последнюю ночь, я не в силах заснуть, засыпая, опять просыпаясь, подходил, то и дело, к окну; и там, за окном, то все было тихо, то вдруг опять все кружилось, путалось, бесшумно и призрачно; и наутро, сквозь залепленное снегом стекло, увидел я, во дворе, и выйдя на улицу, не справляясь с волнением, увидел, на улице: мягкие, чуть-чуть поблескивавшие на солнце, наметенные за ночь сугробы: какие-то, подумал я, уже Ч новогодние...; и когда я зашел в театр (мне нужно было, я помню, еще обсудить с администратором некоторые подробности Ч как назвал его этот последний Ч не без торжественности Ч банкета: той, иными словами, в данном случае весьма скромной, разумеется, вечеринки, которая всегда устраивается после премьеры...), Сергей Сергеевич (я встретил его в коридоре...) сказал мне, что Ч вот, все в порядке, снег выпал Ч и значит, он, Сергей Сергеевич, вполне может произнести одну Ч тронув меня за плечо Ч небезызвестную мне реплику так, как она была написана... или нет?

Ч Ах, да, да, конечно... все в порядке, снег выпал...

И когда я снова шел, я помню, в театр Ч часа за два до начала спектакля, Ч он, снег, уже отсвечивал в сумерках синевою; и в густом, синем, гасннунщем небе Ч сворачивая на маленькую площадь Ч фонари еще не зажглись Ч увиндел я: внезапные, редкие, безмолвные звезды; и еще немного, в последний раз, постоял перед дверью; и там, за дверью, в театнре, все это, коннечно, иснчезло; и почему-то, я помню, мне совсем не хотелось встренчатьнся, к применру, с Максом; уже на сцене хотел я его увидеть; и мы сидели, я помню, с Сернгеем Сергеевичем в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной (я, втайне Ч и даже втайне, может быть, от себя самого Ч прощался с ней...) комнате; и он, Сернгей Сергеевич, был Ч или так мне казалось Ч спокоен; и говорили мы, удинвительным образом, о чем-то Ч почти постороннем; и он рассказал мне, я помню, о своем Ч первом спектакле... когда-то, давным-давно... и потом вдруг заговорил со мной о моих... дальнейших планах Ч теперь, по всей веронятнности, вы будете писать ваш... роман, Ч да, по всей вероятности Ч странно, сказал я, я почти не думал о нем: всю эту осень Ч да и зачем мне думать о нем, когда я сам: в нем, когда он разыгрывается у меня на глазах Ч уже завтра, наверное, через неделю, быть может, я вновь начну о нем думать...; и вренмя от времени он, Сергей Сергеевич, выходил, я помню, из комнаты; возвранщалнся; и говорил, что Ч да, все в порядке, все уже в сборе; и садился к столу, и закуривал сигарету, и быстрыми ударами указательного пальца стряхивал пепел в пепельницу; и когда он открывал дверь (входил, опять выходил...), я слышал там, за дверью: шаги, голоса Ч и как будто нарастание чего-то, сгущенние тревоги; и оставаясь один (отсиживаясь: в пятиугольной комнате, укрывншись в ней и втайне с нею прощаясь...), подходил, конечно, к окну; и синнева, в окне, обернулась уже темнотою; уже была ночь; горел, расканчинвалнся под ветром фонарь; внезапные отблески его пробегали по новогодним сунгронбам; и в конце концов, за полчаса до начала, увидел я Ч каких-то людей, поднходивнших, молча, к театру; и в конце концов, в очереднной раз возвратившись, Сергей Сергеевич, устроитель и режиссер, сказал мне, что ему, Сернгею Сернгеевичу, уже пора идти, пожалуй, в гримерную: и мы вместе вышли, я помню, из комнаты.

Ч Я не знаю, что говорят в таких случаях...

Он пожал мне руку.

Ч Все будет в порядке.

Я мог, конечно, пройти в зал через ту Ч уже много раз упомянутую Ч в последний раз упоминаемую, может быть, дверь: возле сцены; я хотел войти в него Ч вместе со зрителями: и потому пошел, я помню, мимо гримерных, уборных, прощаясь с ними, по коридору, Ч мимо классов, комнаты с зеркалами, поручнем, Ч и спустился по той, другой лестнице, по которой очень редко ходил и под которой, в вестибюле или, если угодно, в сенях, была, как сказано, касса; и в гардеробе встретил, я помню, отнюдь не случайных Ч я пригласил их, разумеется, на премьеру Ч персонажей моей тогдашней, и теперешней, жизни; и в фойе, перед зеркалом Ч тоже мной приглашенного, поправлявшего галстук Ч Алексея Ивановича: увидев меня Ч в зеркале Ч улыбнулся он Ч тоже в зеркале Ч внезапной, конечно, улыбкой.

Ч Виденья осуществляются?

Ч Да, похоже на то...

Ч Я никогда не бывал здесь, Ч добавил он (как бы в скобках...). Ч Я вообще очень редко бываю в театре.

Ч Я знаю, Ч сказал я. Ч Вы вообще... самый... нетеатральный человек... из всех мне известных... Я очень волнуюсь... извините меня...

Ч Ничего, пожалуйста.

Ч Во всяком случае... спасибо, что вы пришли...

Первый звонок: завершение: прощание...

И были еще знакомые; Фридриховы знакомые, например; Максовы знанкомые, наконец; его, Максовы, общие с Фридрихом, к примеру, знаконмые; персонажи его случайной жизни, если угодно; но и отнюдь, разумеется, не случайные Ч он тоже и разумеется пригласил их Ч персонажи его, Максовой, жизни.

Не было Веры: я уже не встречался с нею в ту зиму; не было Ч и не могло быть, разумеется, Сони.

И в конце концов (второй звонок: прощание: завершение...) я вошел в зал: как зритель; и вместе, я помню, с какими-то Ч отстав от знакомых Ч с какими-то... нет, незнакомыми, и уже торопившимися, обогнавшими меня перед входом, Ч с какими-то, значит, Ч смешно и странно, не правда ли? Ч так думал я, может быть, Ч с какими-то, тоже, зрителями...

Смешно, странно... и разве (я шел по проходу...), разве все это, этот спекнтакль... вот сейчас, вот сейчас он начнется... и этот шум в зале, уже зантинхающий... шепот, шорох, шелест программок... и даже эти черные окна (я прощался с ними...), фанерные кресла (прощался...), белые стены... разнве не было все это Ч моим собственным... ах, конечно, конечно, моим собнстнвеннным выходом Ч на сцену Ч на всеобщее обозрение?..

А между тем, я сидел Ч как зритель Ч в третьем ряду; я видел, наискось, во втором Ч Алексея Ивановича, твердый профиль его, уверенный и спокойнный, воротничок рубашки, руку на подлокотнике кресла...; я подумал вдруг, что Ч вот, ему, Алексею Ивановичу, совершенно и вполне безразличнно, видят его или нет; он стремится сам Ч видеть; он себя Ч не показынванет... Я был рад, что он здесь; его присутствие как будто уравновешивало что-то во мне...

Сцена вспыхнула, свет в зале погас.

Ч Вот, следовательно...

И вот он вышел Ч из-за кулис; остановился; оглянулся; дошел до рампы; все; встал.

Ч Вот я стою здесь, стою перед вами...

А я сидел, как зритель, в третьем ряду; в темноте; укрывшись и спрятавшись... и я очень хорошо помню, теперь, как он вдруг попал в некий тон, и тот страх, почти ужас, который Ч само собой разумеется Ч охватил меня, когда я увидел его на сцене, исчез Ч и больше не возвращался...

Ч И конечно, впоследствии, здесь, у этого моря, сидя, к примеру, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде, мы пытались вспомнить, во всех подробностях, Ч и он, Макс, во всех подробностях, рассказал мне Ч как это было...

Он вышел на сцену: он тут же остановился; он сделал один шаг: остановился; сделал второй: оглянулся; третий: опять оглянулся; он еще видел Сергея Сергеевича, стоявшего за кулисами: Сергей Сергеевич, из-за кулис, смотрел на него, Макса, почти Ч говорил он Ч с мольбою; и лишь увидев, после третьего шага, этот взгляд, почти умоляющий, он все-таки Ч замирая от страха Ч но все-таки Ч замирая от ужаса Ч дошел, наконец, до рампы.

Но стоять: перед рампой, было еще страшнее; и выдержать эту первую паузу было Ч почти невозможно.

Он вышел на сцену Ч но зал еще не затих; еще Ч он стоял перед рампой Ч еще слышался шорох, шепот, шуршание; он заложил руки за спину; и вот, понимая Ч нет, нет, он так не думал, он понимал это Ч понимая, еще и еще раз, что он должен выждать, дождаться, Ч добиться, Ч чтобы зал затих, наконец, он молчал, следовательно: молчал перед рампой, заложив руки за спину, глядя в зал и не видя Ч почти ничего...

Страшно? Ч Да, очень страшно.

И чем дольше молчал он, тем тише делалось в зале, и его собственное молчание Ч говорил он впоследствии Ч со всех сторон, как некая завеса, окружало и окутывало его; и в конце концов, когда сделалось совсем, совсем тихо Ч я помню это ощущение тишины, почти осязаемой, Ч он, Макс, разрывая завесу, вовремя, в самое время, но, я помню, каким-то неузнаваемым, не своим голосом Ч глухим и тут же пронзительным Ч начал, наконец, говорить.

Ч Вот я стою здесь, стою перед вами...

И это было, я помню, так, как будто тишина, сгустившаяся над залом, над сценой, вдруг дала трещину, и рухнула, и обвалилась...

Ч Я стою здесь, один... я смотрю в зал... я говорю...

Ч Все пропало, все кончено...

И лишь на второй, на третьей, может быть, фразе Ч я еще сам не знаю, что я скажу Ч он вдруг попал в некий тон: и вдруг нашел некий жест Ч для него самого, Макса, Ч для меня, сидевшего в зале, тем более неожиданный Ч вытянул руку, ладонью вверх, к залу Ч сжал ее в кулак Ч и тут же, но очень медленно, вывернув ее, пальцами вниз, разжал Ч опустил...; и вместе с этим тоном, жестом, нашел, конечно, и ту... да: волшебную, да: неподвижную точку, с которой уже сама собою, упала Ч во вновь образовавшуюся, сгустившуюся, собравшуюся вокруг него тишину Ч и следующая, четвертая, и следующая, пятая, фраза...; и когда он нашел их, этот жест, этот тон, эту точку, спектакль, сразу же, пошел полным ходом; страх исчез и больше не возвращался; и он, Макс, ни о чем, конечно, не думая, не успевая подумать, лишь с тихим и радостным удивлением отмечал про себя, что Ч вот, все получается, Ч сбывается, удается...

Ч Сегодня, один-единственный раз, я действительно к вам обращаюсь... вот сейчас, вот здесь, на сцене и наяву... вот на этой сцене, вот здесь...

И это был, действительно, он, Макс, на сцене... не кто-нибудь... это он, Макс, на сцене и наяву, обращался к безмолвной публике, к темному залу...

Это он бросал вызов... это он... наконец-то.

И он был так собран, говорил он впоследствии, как, может быть, еще никогда не бывал... и таким острым было это ощущение присутствия... вот сейчас, вот здесь, вот на сцене... каким, может быть, еще никогда, никогда не бывало...

Ч Я еще сам не знаю, что я скажу... Я стою здесь один... один на сцене... один перед залом...

И это был совсем, конечно, не он... это кто-то стоял там, на сцене.

И он понимал, разумеется, что один какой-нибудь неправильный жест, неверная интонация, и все сорвется, все рухнет... Но неправильных жестов не было... почти не было, может быть... и только изредка, совсем ненадолго теряя ее, вновь и тут же вновь находил он, в самом себе, эту единственную, эту неподвижную точку... и как будто вновь, тут же вновь поднимаясь над самим же собою, со все обострявшимся ощущением присутствия, исчезая, отсутствовал.

Он был совершенно свободен, короче, полтора часа, на сцене и наяву.

Я же сидел, как зритель, среди зрителей, укрывшись и спрятавшись...; и я сам не знаю, теперь, что еще сказать мне об этом спектакле, все-таки, все-таки состоявшемся.

Я помню смех в зале, когда, после краткой паузы, на сцене появился Сергей Сергеевич: принесший свои извинения...; я помню вновь смех, когда появилась на сцене Лиза: объявившая, что сейчас ее выход...

Я ждал иного выхода; я дождался его.

Все сбывалось; все было правильно.

Текст пьесы? Да, вот он...

Алексей Иванович... наискось от меня... повернулся ко мне; улыбнулся... кажется... в полумраке.

А ведь и в самом деле было некое сходство, необъяснимое, между ним и Перовым, на сцене, просто Перовым...

И у него, Перова, по-прежнему и на сцене, был, конечно, вид человека, вошедшего откуда-то с улицы...

Ч Но мы всегда здесь, внутри, где бы мы ни были...

Ч А там?..

Ч Никакого там вообще, может быть, нет... вообще, может быть, нет...

Ч И я никогда, наверное... никогда не выйду отсюда...

Ч Но если нет никакого там, то нет и никакого, наверное, здесь...

Ч То есть как Ч никакого?..

Это Лиза говорила, я помню.

Ч Ведь вот же... вот эта сцена... вот здесь... и вот зал, и колонны, и, с вашего позволения, зрители... И все это здесь, вот здесь... и мы сами, вот здесь... вот сейчас...

Ч И хотя мы здесь только играем... мы не могли бы играть, если бы нас здесь не было...

Ч Нам это только так кажется...

Ч Может быть...

Ч И значит, нет ни этого зала, ни этой сцены, ни этих, с вашего... вернее, с их позволения... зрителей...

Ч А все-таки мы стоим здесь Ч на сцене, они сидят Ч в зале...

Ч Конечно.

И я сидел в зале, конечно, как зритель, вместе со зрителями, и я не знаю, я не знаю по-прежнему, что сказать мне об этом, все-таки, но все-таки состоявшемся, еще раз, спектакле.

Я и пытался, я помню, увидеть его Ч как зритель, как если бы я ничего не знал ни о нем, ни о пьесе, не писал, не читал ее никогда. Я не мог, конечно, так увидеть его.

И он шел очень быстро, этот спектакль, быстрее, чем шли репетиции, и даже быстрее, или так мне казалось, чем шла та последняя, взятая мною в скобки, генеральная, или проверочная, как иногда называют ее, репетиция, уже никакими замечаниями, обсуждениями, конечно, не прерывавшаяся.

Были, как уже говорилось, побочные, по настоянию Сергея Сергеевича введенные мною мотивы; не в них было дело.

Ч Да, оставим все это, Ч говорил, на сцене, Сергей же Сергеевич, Ч заблуждения чувств, закулисные страсти... Чего, собственно, хотели вы, вашей пьесой, добиться?

Ч Сам не знаю, Ч отвечал, на сцене, Перов. Ч Все это увиделось мне однажды... в одну, очень зимнюю ночь... выход на сцену, уход с нее, может быть... Но в общем...

Ч Что же?

Ч Но в общем... речь идет о появлении какой-то иной... совсем иной точки зрения, которая... в заданных нами условиях...

Ч Вами.

Ч Простите?

Ч Вами Ч условиях...

Ч Хорошо Ч мною... которая, следовательно, в заданных... мною условиях, появиться, наверное, и не может... Она взрывает их, эти условия... Ведь мы всегда, всегда с кем-нибудь говорим, где бы мы ни были, что бы ни говорили... Мы выходим из одной роли Ч попадаем в другую, выходим из другой Ч попадаем в третью, и... и так далее, до бесконечности... И все всегда превращается, еще раз, в спектакль...

Ч В таком случае остается лишь замолчать.

Ч Превосходная мысль.

Ч Но долго молчать мы не сможем.

Ч Недолго. До первого смеха.

И взмахнув рукою, почти полный круг, на манер Фридриха, описав ею в воздухе, Сергей Сергеевич, уже много раз виденным мною жестом, вытянув руку и обратив ко всем прочим ладонь ее, с прижатыми друг к другу пальцами, как будто остановил действие, уже... да, уже приближавшееся, в общем, к концу; все замерло; Макс рядом с Лизой; Дима, Аня и Юля; Перов и Сергей же Сергеевич; с неподвижными лицами, в отчасти нелепых, давным-давно, конечно же, отработанных позах стояли они на сцене Ч нет, не до первого, очень скоро, из глубины зала, послышавшегося, я помню, смеха, но, как и предполагалось, до тех пор, покуда их самих не охватил этот смех. Юля, первой, засмеялась на сцене; затем Дима; затем уже Ч Макс.

Ч Вот так, вот так все кончается...

Мария Львовна появилась на сцене.

Ч Да, Ч сказала она, Ч вот так все кончается... И там уже нет никого, за кулисами, вообще никого... И пора уже, в самом деле, заканчивать... Она не появится... здесь, эта... иная точка зрения... никогда не появится...

Ч Нет, никогда не появится. Здесь все становится спектаклем... что бы мы здесь ни делали, что бы мы ни говорили. Но... по ту сторону всего, что мы говорим, всего, что мы делаем...

Ч Ничего, может быть, нет...

Ч Вот именно. Ничего, может быть, нет.

Ч А значит, нет ни этой сцены, ни этого зала...

Ч И все-таки мы стоим здесь, на сцене, они сидят в зале, зрители.

Это Лиза говорила, опять-таки.

Ч По-моему, вы повторяетесь...

Не к Лизе Ч к Перову.

Ч Конечно. Ведь уже все сказано.

Ч И значит... остается лишь замолчать.

Ч Мы уже молчали.

Ч Я знаю.

И это был уже почти конец спектакля, уже почти, я помню, финал. И... говорил мне впоследствии Макс... под конец и перед финалом он был уже совершенно, совершенно спокоен. Он не боялся даже сделать какой-нинбудь... неправильный жест, например. Даже это уже не имело значения. Ничего уже не имело значения.

Ч Ну и... что же? Ч говорила Мария Львовна, обращаясь к нему. Ч Вы по-прежнему хотите... выйти отсюда?

Ч Я... я не знаю. Я произношу лишь некий текст, вами... (к Перову...) вами написанный. На самом деле...

Ч Никакого нет, может быть, самого дела...

Ч Вот именно. И потому все это... не имеет значения. И все, что мы говорим, и все, что мы делаем... все это, на самом деле, неважно.

Ч Никакого нет... самого дела.

Ч Нет... никакого. И я играл сначала одну роль, потом другую... и роль актера, выходящего из своей роли... и роль актера, выходящего из роли актера, выходящего из своей роли... И теперь...

Ч И теперь вы тоже, конечно, играете...

Сергей, конечно, Сергеевич.

Ч Какую-то... уже неважно какую роль. Но вместе с тем и по ту сторону всех этих ролей...

Ч Ничего, как сказано, нет...

Ч И значит... ничего не играю.

Пауза.

Ч Ничего?

Ч Вообще ничего.

Ч И это тоже лишь некий текст...

Ч Вами, вами написанный...

Ч Неважно, неважно...

Ч Как бы то ни было... (Мария Львовна, подходя снова к Максу...) как бы то ни было и что бы вы ни играли, вам придется все-таки выйти отсюда...

Ч Сойти со сцены, уйти из театра...

Ч И это тоже будет лишь частью спектакля... концом и финалом.

Ч Уйти отсюда вы, конечно, не можете...

Ч Наоборот.

Ч Простите?

Ч Уйти отсюда я, конечно, могу... хоть это и будет лишь... частью спектакля.

Ч Наоборот.

Ч Простите?

Ч Уйти отсюда вы можете... именно потому, что это будет лишь частью спектакля. Ведь ничего... иного здесь быть и не может.

Ч Пожалуй.

Ч Ну тогда... что же?.. (Мария Львовна...) разыграем этот финал... нинченго не играя...

Ч Разыграем его, Ч сказал Макс.

И присев на край сцены, уже свесив ноги, но еще не становясь на пол, к Марии Львовне, опять-таки:

Ч Мы увидимся с вами... за кулисами... после спектакля.

Ч И даже раньше...

Сергей Сергеевич, в свою очередь подходя к ним.

Ч Вам придется ведь снова выйти на сцену... поклониться публике...

Ч В самом деле...

Ч Если, конечно, она захочет вас видеть... А теперь давайте, уходите, сходите. Но подумайте, все-таки, что вас ждет там, за этой дверью...

Ч Пустое фойе?..

Ч Вероятно...

И спрыгнув на пол, Макс, очень медленно, потом чуть быстрее, но все-таки медленно, и пару раз обернувшись, помахав рукой, на прощание, чуть-чуть, но, пожалуй, лишь чуть-чуть переигрывая, ничего не играя, Марии Львовне, всем остальным, пошел, действительно, по проходу, и хотя шел медленно, очень быстро дошел, конечно, до двери, и дверь, как будто сама собою (я уже не помню теперь, кто именно стоял там в тот вечер, с другой стороны и за дверью...) открылась, и еще немного помедлив, он вошел в нее, она закрылась за ним: Ч и пробежав, следовательно, через фойе, гардероб, взбежав по лестнице, пробежав мимо классов, комнаты с зеркалами, гримерных, сбежав по другой лестнице, вновь оказался он за кулисами, вновь (полторы, примерно, минуты занимал весь маршрут, весь пробег... мы замеряли время, на репетициях...) Ч вновь, следовательно, на сцене, где все остальные стояли сперва неподвижно, затем, перед самым его появлением, уже сбрасывая с себя свои роли, не роли, взялись за руки (против чего я, на репетициях, возражал... вполне безуспешно...) и впустив его в образовавшуюся цепочку, подошли, вместе с ним, к авансцене, поклонились, вновь поклонились...: Ч и после чуть-чуть неуверенных, как мне показалось, хлопков, растерянных рукоплесканий (Сергей Сергеевич подал мне знак рукою, предлагая мне, очевидным образом, подняться, тоже, на сцену; я сделал вид, что не заметил его...) все было кончено; и я вышел из зала, постаравшись ни с кем не встретиться, ни с Алексеем Ивановичем, ни с кем из знакомых; и потом мы еще долго сидели, конечно, в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича, переживая и обсуждая случившееся; и он, Макс, выпив одну рюмку коньяку, выпил вторую; и я сам после второй выпил третью; и шампанское тоже было, конечно; и так называемые закуски тоже, разумеется, были; и взаимные поздравления; и ощущение, в общем, успеха; и очень долго, до самой ночи, не отпускавшее меня, и его, я это видел, и нас всех, скажем так, еще радостное, под конец уже почти неприятное мне возбуждение.

 

 

47

 

Ну и что же? Ч А ничего (или так нам казалось...). Да, он был, он был, этот Ч единственный вечер...; и Ч что же? Он прошел, он закончился; и я вспоминаю теперь, как, уже ночью, после спектакля, банкета, вина, коньяка и шампанского, возбужденья, волненья, я возвратился домой, по заснеженным улицам; и лег спать; и не мог, конечно, заснуть; и заснул; и проснувшись, снова увидел в окне: сугробы, уже новогодние, солнце, блеснтевшее на снегу; и все было так же, то же: та же комната, тот же стол, тот же шкаф, тот же завтрак на кухне; и целый день я не знал, чем заняться; и после обеда вновь, я помню, заснул; и в конце концов позвонил, разумеется, Максу: он же (думаю я теперь...) Ч он же, Макс, как и я, смотрел, должнно быть, в окно, на заметенные снегом деревья, скамейки; и тоже не знал, разумеется, что теперь делать.

Да, он пережил это... решительное столкновение. Он хотел этого Ч и он это пережил. Он выстоял; он мог быть доволен собою. Он сыграл свою роль; он поднялся над нею. И Ч что же: что же, думал он, дальше? Дальше (или так казалось ему...) Ч дальше не было ничего. Ничего? Вот именно: ничего. Ничего дальше не было; и он чувствовал только усталость; и хотел только спать; и все вчерашнее казалось совсем далеким Ч и тоже как будто небывшим.

И когда я позвонил ему, наконец, он сказал мне, что Ч да, все в порядке, все прошло, в общем, удачно... он тоже так думает... но что теперь, ах, теперь он чувствует только усталость, и чувствует себя каким-то (сказал он...) пустым, совершенно (сказал он...) пустым.

Так и должно быть, сказал я. Помимо всего прочего, или я ошибаюсь? мы оба переусердствовали вчера Ч с коньяком и шампанским... Надо выспаться Ч все будет иначе.

Да, наверное: так он ответил.

Но и на другой день Ч он выспался Ч все было так же; и хотя Ч он пошел в театр Ч в театре (на маленькой площади...) его вновь все поздравили Ч с пернвой удачей: как выразился Перов Ч и Мария Львовна, поздравив, поцелонвала, и Лиза, разумеется, тоже, и Сергей Сергеевич сказал ему, что... в обнщем, несмотря на отдельные промахи... он им доволен, даже очень доволен, и надеется, что в новом Ч с улыбкой Ч году он, то есть Макс, добьется еще больнших, всяческих и всевозможных успехов, Ч и это было очень, конечно, принятно, Ч и он подумал, что Ч вот, наконец, он стал здесь, в театре Ч своим, почти своим, может быть: Ч он, Макс, вместе с тем и в то же самое время, чувствовал в себе прежнюю усталость и какое-то... ах, конечно, какое-то, уже знакомое ему, Максу, безнадежное, почти безмерное безразличие, Ч и стоя где-нибудь за кулисами вдруг, может быть, спросил себя Ч удивляясь в себе Ч зачем он здесь и что он здесь делает... после всего, что случилось... поснле того, как все уже Ч глядя на сцену Ч случилось...; и без всякого удовольнствия посидев на занятиях (с Пенровым ли, с Марией Львовной... неважно...), почти не участвуя в них, поншел, отсутствуя, побрел, исчезая, домой; и на улицах, в городе было то праздничное, скользящее беспокойство, которое всегда предшествует Нонвонму году и которое, на сей раз, почти мучительно не сонотнветнстнвовало его собственному, уже, скорее, какому-то Ч послепраздничннонму (пондунмал он...) настроению: о чем он и сказал мне, я помню, через пару дней, в поезде, в так называемой электричке, по дороге... да: к Сергею Сергеенвичу.

В самом деле, там, в том городе, покинутом мною (как, впрочем, везде и повсюду: как и в этой маленькой, например, за дюной притаившейся деревушке...) Ч там было, разумеется, принято Ч в ночь с тридцать первого декабря на первое января Ч поставив, к примеру, в комнате украшенную лентами, шарами и свечками елку Ч праздновать наступление Нового года; Сергей Сергеевич, устроитель и режиссер, позвонил мне, я помню, двадцать девятого.

Ч Где, собственно, вы собираетесь встречать Новый год?

Ч Еще не знаю; наверное Ч дома.

Ч Дело вот в чем, Ч сказал он. Ч Мы все обычно встречаем Новый год у меня... нет, не в городе, на даче, конечно... Да, и Перов, и Мария Львовна, и Фридрих... буду рад, если вы тоже приедете.

Ч С удовольствием, Ч сказал я. Ч А... Макс?

Ч Я уже пригласил его. Приезжайте пораньше, засветло, часов в пять... можете и в четыре... Объяснить вам, как ехать?

Ч Спасибо, я знаю.

Я позвонил Максу; его не было дома. Вечером, я очень хорошо это помню, он сам позвонил мне. Поеду ли я к Сергею Сергеевичу?

Ч Да, а ты?

Ч Поеду... пожалуй.

Ч В таком случае, не поехать ли нам вдвоем?

Именно это он и хотел предложить мне. Это ведь что-то напоминает... нам обоим, не так ли? Впрочем... он, может быть, вообще никуда не поедет... Хотя, с другой стороны...

Ч Ты можешь думать до послезавтра, Ч сказал я.

Нет, нет, он поедет... да, он поедет. Встречаемся... на вокзале?

Ч Договорились. Часа в три?

Ч Нет, зачем так рано? В четыре.

Ч Хорошо, в четыре, Ч сказал я.

И на этот раз не я его, он ждал меня на вокзале. Но так же, совсем неподвижно Ч как будто вообще не способные к движению Ч стояли, у заметенных снегом перронов, поезда, электрички.

И так же, как в тот раз, я смотрел, я помню, на Макса, и он был, или так мне казалось, спокоен, и сам, в свою очередь, с каким-то, казалось мне, безразличным вниманием всматривался в предновогоднее оживление на вокзале, уже начинавшее понемногу стихать, но еще вполне ощутимое: прошла, я помню, довольно шумная и довольно большая Ч говоря запретным для меня языком Ч компания весьма молодых и не очень трезвых людей, как и мы отправлявшихся, по всей вероятности, за город; другая компания, возвратившаяся, по всей вероятности, в город; еловые веточки разбросаны были повсюду; разноцветные лампочки, еще не горевшие, висели над одним Ч и только одним, почему-то Ч перроном.

Было очень холодно; я дышал на замерзшие руки.

Ч Ты забыл перчатки? Ч мы вошли, наконец, в вагон.

Ч Да.

Ч Возьми мои.

Ч Пока не надо, спасибо. Если я совсем замерзну, я скажу тебе.

Ч Хорошо.

И снова надев их (перчатки...), он начал водить ладонью (костяшками пальцев...) по сплошь покрытому инеем, в морозных стрелах, стеклу: подобие полыньи образовалось в нем, Ч или нечто вроде прогалины: сказал я, Ч проталины, может быть: мы оба вдруг рассмеялись. И мы уже ехали; и так же, то сливаясь с наледью, то вновь появляясь в полыньях и проталинах стекол, проплывали за окнами: деревья, далекие крыши, рельсы, дорога, шлагбаум...; и вспыхивало на стеклах, уже клонясь к западу, солнце, и пробегало вдруг по вагону, по сиденьям и спинкам сидений, ложилось на пол, вновь исчезало.

Ч Что это у тебя в сумке? Ч спросил он.

Ч Шампанское.

Ч Как, опять шампанское?

Ч Ну да... Новый год...

Ч Если хочешь, Ч сказал он вдруг, Ч Новый год у нас уже был... Да, Нонвый год у нас уже был... Уже было и это беспокойство... разве не так?.. и это смутное ожидание чего-то... не разрешающееся, конечно, ничем... устанлостью, Ч он улыбнулся, Ч усталостью и пустотою наутро... Все это уже было... все это уже было...

Он смотрел, я помню, в полынью оттертого им стекла.

Ч А впрочем... а впрочем, все это... никакого значения не имеет...

Ч Вот как?

Ч Вообще никакого...

И больше мы ни о чем, я помню, не говорили; и сидя напротив Макса Ч поезд шел медленно, от станции к станции, мысль же ходит, как сказано, тайными, своими путями, Ч я думал, конечно, о той, первой нашей поездке, робкой и предварительной, Ч и, конечно, об августе, Ч и, вообще, о моей Ч глядя на Макса Ч истории: уже пора за нее приниматься: так думал я, может быть, Ч и тут же: нет, еще рано. Я уже знал, что мне делать с театром... с театром и пьесой... но еще не хватало чего-то... чего-то самого важннонго, может быть... Макс, по-прежнему глядя в окно, улыбался, как некогда, проплывавшим мимо деревьям.

Ч Ну вот... мы приехали.

И вот она опять, эта станция, заметенная снегом; и точно так же ушел и скрылся поезд за выступом леса, и звук его замер вдали, и мы остались, вдвоем, на платформе, в мгновенной, со всех сторон обступившей нас тишине; и были те же ступени той же лестницы; наледь: все та же; и та же, протоптанная кем-то тропинка; и тот же, один-единственный, белеющий в небе дымок...; но я смотрел на все это: походя, на ходу, ни о каком прошлом не думая, почти не думая, замирая от холода; и мне хотелось только: согреться, дойти поскорее; и мы шли очень быстро, я помню; и свернули, наконец, на ту, нашу улицу; и прошли тот дом, где жил некогда Макс; и тот, где сам я некогда жил; и вошли в лес Ч и в лесу (где темнота уже притаилась между сосен...) Ч в лесу было тихо: так тихо, как бывает, наверное, только зимою, в лесу; и неподвижно, безмолвно стояли вокруг деревья: с обведенными снегом, вплоть до мельчайшей веточки, ветками; и снег, синея, скрипел под ногами; и ничто не предвещало, конечно, решительного, решающего поворота; и Ч легкий изгиб тропинки Ч и когда он, Макс, остановившись, достал сигареты и вытащив из пачки одну, но не закуривая, повертел ее в пальцах, посмотрел на меня, достал спички, тряхнул Ч сухой стук Ч коробком, и так вдруг просто, так отчетливо, вдруг, произнес:

Ч Я поворачиваю обратно, Ч

я, тоже остановившись, я ничего не понял: я тут же понял, разумеется, все. И в этой морозной, пронзительной, со всех сторон обступавшей нас тишине почти нежно прошуршала спичка о темную грань коробка, и легким пламенем вспыхнула в гаснущем воздухе...; и я смотрел ему вслед, ничего не понимая, все, тут же, поняв Ч с внезапным чувством, что: вот, вот оно, это мгновение, с которого я начну: вот оно: еще тянется, еще длится, не обрывается: прямо передо мною: удаляясь в густеющих сумерках.

А здесь ведь снова теперь весна: здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке.

Здесь снова теперь весна; и вновь, как некогда, тают последние, у самого берега, льдины, и чернеет, и оседает снег в тех тенистых местах, где пляж переходит в дюну, и там, в дюнах, уже проступил из-под снега и мох, и красновато-бурый, по-весеннему, вереск; и я вновь вспоминаю, конечно же, свой приезд сюда, два года назад, и как, в какое-то утро, решившись, написал я, на первой странице:

Ч Я поворачиваю обратно.

Ну вот Ч думаю я теперь Ч вот мы и добрались до него, вновь добрались до него, до этого мгновения, в сумерках, и оно казалось еще таким близким, два года назад, и теперь уже в такую даль от меня отступило.

Ч Я поворачиваю обратно (еще раз...); и я смотрел ему вслед, не в силах справиться с изумлением, и пошел за ним, и догнал его, наконец.

Ч Но послушай, послушай, они ведь ждут нас, Ч сказал я.

Ч Кто же? Ч ответил он.

И на этот ответ мне нечего было ответить, и мы шли молча, в сгущавшихся сумерках, проваливаясь в снег, в темноте.

Ч Пускай ждут, Ч сказал он. Ч Иди один, если хочешь...

Ч Ну нет, Ч сказал я, Ч один я туда не пойду...

И мы опять шли молча, вдвоем; обратно и в темноте; и когда вновь появился последний, замыкающий поселок забор, когда мы прошли вдоль него и вновь увидели нашу, с уже загоревшимися фонарями, огромными сугробами, улицу, Макс, замедлив шаги, сказал вдруг: здесь?.. или здесь?..; и мы не пошли по ней, улице; мы пошли, еще раз, по той, с выступавшими, нет, не выступавшими из земли корнями тропинке, протоптанной кем-то в снегу, по которой шел я когда-то один, впервые его увидев, и контонрая, краем леса, выводила, вновь вывела нас, разумеется, к станции.

Все это уже давным-давно описано мною.

Ч Странно, не правда ли?

И он постучал, еще раз, в окошечко кассы, и рука невидимой кассирши протянула нам, еще раз, билеты.

Ч А знаешь, Ч сказал он. Ч Давай... давай выпьем твое шампанское...

Ч Здесь?

Ч А что? Подожди-ка...

Он пошел, снова, к кассе; он возвратился, я помню, неся в руке жестяную, синей, или зеленой? нет, синей, темно-синей эмалью покрытую кружку.

Я достал из сумки шампанское, вполне ледяное; я открыл его, законченневншими и вполне закоченевшими пальцами открутив, я помню, намотаннную вокруг пробки и горлышка проволоку; и налил его в кружку.

Ч С Новым годом, Ч сказал он.

Изнутри же эмаль была белой, и было, я помню, никогда не забуду, на самом дне, с краю, крошечное, черное пятнышко, чуть-чуть колебавшееся вместе с налитым в кружку шампанским, вполне, вполне ледяным.

Ч Ну что ж... с Новым годом.

И он сгреб с перил снег, и скрутил снежок, и вдруг улыбнувшись, бросил его, да, в ближайшее дерево.

И мы еще долго стояли вдвоем, на платформе; и заметая рельсы, злой ветер рвал в клочья, над нами, чуть-чуть, в самом деле, зеленоватой луною выхваченные из темноты облака; и вот, наконец, появился, из-за дальнего леса, своим длинным ярким лучом осветил, в последний раз, станцию, подъехал и зашипев, замер поезд; и в наполовину оттаявшем, на сей раз, окне была уже ночь, и далекие огни, и внезапные станции, и отражения наших лиц; и если он что-то сказал Ч мне, я Ч ему, то я уже не помню, и не помню по-прежнему, что; случайное что-то; и на вокзале, в городе простились мы с ним так же быстро, как Ч тогда, после первой поездки.

У Сергея Сергеевича не было телефона на даче; я, следовательно, не мог ему позвонить.

Я встретил Новый год с весьма, конечно же, удивленными моим появлением, неслучайным, еще и еще раз, персонажами моей тогдашней, теперешней жизни; и довольно рано, я помню, в час, в полвторого, лег спать; проснувшись, услышал звонок; Макс стоял на пороге.

Ч Не выпить ли нам кофе? Ч сказал он (сняв пальто, стряхнув снег...).

Ч Отличная мысль, Ч сказал я. Ч Шампанское мы уже пили...

Он засмеялся; он вошел в мою комнату.

А между тем, лицо его показалось мне изменившимся за ночь, отнчетнлинво-собранным, определенно-решительным.

Ч Я должен поговорить с тобою, Ч сказал он.

Ч Так я и думал.

Я сварил кофе; мы сидели, как обычно, за круглым, посередине комнаты стоявшим столом; зимний, утренний, морозный и снежный свет, падавший из окна, наискось пересекал его руку, лежавшую на столе, чашку, с как будто мерцающим, мутно-дымчатым, у поверхности, кофе, стеклянную сахарницу с загоревшимися краями.

Он попросил еще одну чашку; он почти не спал, сказал он.

Я снова сходил на кухню; я возвратился.

Я смотрел на него; я ждал, что он скажет.

Ч Я отказываюсь... я не иду дальше, Ч сказал он. Ч И ни в каких, конечнно, спектаклях играть я больше не буду. Почему? То есть как Ч понченму? Ты же сам написал в своей пьесе: один-единственный раз... Один-единнственный раз... и довольно. Иначе... иначе все лишается смысла.

Он был прав, опять-таки; я согласился с ним.

Ч Но понимаешь ли ты, в какое положение ты ставишь Ч меня?

Ч В неловкое, в очень неловкое положенье, Ч сказал он. Ч Но... что же делать? Больше того: я... я хочу попросить тебя снова поговорить... с Сергеем Сергеевичем.

Ч Ну уж нет. На этот раз нет.

Ч Пожалуйста, я очень тебя прошу.

Ч Нет. С какой стати? Это твое решение, ты и...

Ч Да, конечно, конечно... конечно. Но видишь ли, твой разговор с ним я могу представить себе, мой не могу.

Ч И как же ты представляешь себе мой с ним разговор?

Ч Ну, скажи ему, что... так, мол, и так... Макс вот повернул вдруг обратно... и на другой день пришел ко мне, рано утром... и что я могу поделать?.. все это, для меня самого, полнейшая... полнейшая неожиданность... И... мы приносим свои извинения... и так далее... и так далее...

Ч Ах, Макс, Макс... Ну ладно.

Ч Уф, Ч сказал он, откидываясь на стуле. Ч А теперь, Ч вновь склоняясь к столу, Ч а теперь давай, наконец, объяснимся.

Ч Как, разве мы еще не объяснились?..

Ч Нет, Ч он взял в руки чашку, с остатками кофе, он повертел ее, я помню, в руке. Ч Нет, еще нет.

Ч Ну что же, я слушаю.

Ч Ну так вот, скажи мне, собираешься ли ты еще писать тот... роман, о котором ты мне рассказывал... здесь, прошлой зимою?..

Ч Более чем когда-нибудь. Я даже знаю теперь, с чего я начну.

Ч С чего же?

Ч Неважно...

Ч Но, значит, собираешься?

Ч Да.

Ч И в этом романе будет... театр?

Ч На маленькой площади...

Ч И пьеса, тобою написанная?

Ч Конечно.

Ч И спектакль?

Ч Без всяких сомнений.

Ч И главную роль играть в нем будет?..

Ч Герой... моего романа, Ч сказал я.

Ч По имени?..

Ч Макс.

Ч И живущий в моем доме?..

Ч Неописуемом.

Ч И с которым ты встретился в августе?..

Ч В начале всего.

Ч Ну так вот, я не разрешаю тебе.

Ч Но... Макс..., Ч сказал я. Ч При том огромном различии, которое существует между жизнью и...

Ч Все равно. Я не разрешаю тебе. Это моя жизнь, при всех различиях. И я буду сам разбираться с ней... или не буду... но сам. И я не хочу, чтобы она была средством... для чего-то иного.

Ч Но... Макс..., Ч снова сказал я. Ч Подумай, ведь если бы не мои... дальние замыслы, не было бы и спектакля.

Ч Я знаю. И я... да, я, в общем, благодарен тебе за то, что он был... один-единственный раз. Но теперь хватит... довольно. И хватит опытов над моей жизнью...

Ч Их больше и не будет, Ч сказал я. Ч Теперь все кончено. Теперь жизнь пойдет своим ходом, а...

Ч Все равно, все равно. Я не для того живу, чтобы ты потом что-то писал. Я не разрешаю тебе.

Ч Но... Макс..., Ч снова... и снова сказал я. Ч В конце концов, я могу ведь обойтись и без твоего разрешения.

Ч В таком случае, считай, что мы в ссоре.

Ч Это несерьезный разговор, Ч сказал я.

Ч Ну и пусть, Ч ответил он: вновь рассмеявшись.

И Ч и допив, наконец, свой кофе, поставив чашку на блюдце, он, Макс (герой моего романа: вновь, следовательно, простившись со мною, поступающий, все-таки, в мое распоряженье и веденье..) Ч Макс, простившись со мною, надев пальто и спустившись по лестнице, еще мгновение постоял, может быть, в обманчивой темноте подъезда, закурил сигарету и распахнув, наконец, дверь, увидел уже совсем разошедшееся, ясное, морозное утро, скамейку, заметенную снегом, свои следы на снегу, наискось пересекавшие двор. Он вновь пересек его, стараясь Ч зачем-то Ч он сам не знал, коннечно, зачем Ч он и не думал, должно быть, о том, что он делает, Ч (я же наблюдал за ним из окна...) Ч стараясь, зачем-то, наступать на эти сленды, ступать по этим следам, зачеркивая их, в обратную сторону...; прошел под аркой (скрылнся из виду...); пересек переулок; прошел мимо трех, еще раз, с одной, трех, с другой стороны, бледно-зеленой краской выкрашенных домов (фронннтонны, кариатиды...); мимо красной, кирпичной (обвенденнной снегом...) стены; свернул направо, налево...; он сам не знал, разумеется, он и не думал, должно быть, о том, куда, зачем он идет; домой, во всяком случае, возвращаться ему не хотелось. Он шел, все дальше и дальше, по еще тихим, пустынным Ч а впрочем, уже просыпавшимся, наполнявшимся: голосами и звуками, но все-таки тихим, пустынным, послепраздничным, с трудом просыпавшимся улицам, переулкам, по еще чистому Ч а впрочем, уже тронутому, там и здесь, первыми, робкими следами прохожих, лопатами дворников, снегу, Ч шел, ни о чем не думая, Ч не зная куда, Ч вновь, после всех волнений, решений, бессонной ночи и объясненья со мною, охваченный и как будто захлестнутый уже, в общем, не покидавшим его ощущением Ч пустоты, теперь, когда все было кончено, когда даже Новый год прошел, завершился, еще более острым, наверное, во всяком случае, не менее острым, чем даже в то утро, после спектакля..., Ч шел, следовательно, все дальше и дальше: и вот, завернув за угол (где Ч он знал это Ч останавливался трамвай...), увидел, на другой стороне перед ним, Максом, открывшейся улицы, уже где-то, когда-то Ч где же? когда же? Ч им виденного, маленького, в темном зимнем пальто и в шапке с опунщенными наушниками, уверенно и вместе с тем осторожно Ч как если бы он обдумывал каждый свой шаг Ч по снегу ступавшего человека, подходившего, как и Макс, к остановке трамвая. И трамвай уже показался; трамвай, с обледеневшими, покрытыми инеем стеклами, подлетел, подъехал и затормозил, загремев; Ч и тряхнув своими наушниками, перебежав через улицу, Алексей... да... Иванович (конечно, конечно...) Ч вскочил на подножку и скрылся за обледеневшими стеклами; Макс, узнав его, но по-прежнему не думая, должно быть, о том, что он делает, бросился вслед за ним и тоже оказался в трамвае, внутри.

Там, внутри, был снежный, морозный, светящийся сумрак; сквозь белую наледь на стеклах пробивалось, мгновенными вспышками, солнце; трамнвай, по невидимым улицам, шел Ч неизвестно куда; грохотал, замкнувшись в себе.

Ч Здравствуйте, Алексей Иванович. Вы не узнаете меня?

Тот (Алексей Иванович...) смотрел на Макса своими спокойно-удивнленнными, как обычно, глазами Ч как будто (подумал Макс...) удивляясь, но не удивляясь своему удивлению, принимая его как должное, глядя на Макса, Ч и вдруг (с внезапной улыбкой...) пересел к (ледяному, светящемуся на солнце...) окну.

Ч Конечно, Ч (Макс сел с ним рядом...). Ч Вы Ч Макс... да, конечно. Вы выглядели совсем иначе тогда.

Ч Это было так давно, Ч сказал Макс.

Ч Давно? По-моему, недавно... неделю назад.

Ч Неделю? Ч сказал Макс. Ч Где же вы меня видели... неделю назад?

Ч Как?.. В театре, на сцене.

Ч Не может быть, Ч сказал Макс. Ч Вы были, значит, на премьере?

Ч Конечно.

Ч Я не знал этого. Вас пригласил, следовательно...

(Я, живущий теперь здесь, поворачивая обратно, пригласил, как сказано, на премьеру Алексея Ивановича...)

Ч Вполне, Ч сказал Алексей Иванович, Ч вполне удивительный был спектакль...

Ч Вот именно: был.

Ч Простите?

Ч Больше спектаклей не будет. Во всяком случае... с моим участием, Ч сказал Макс.

Ч И что же... будет? Ч спросил Алексей Иванович.

Ч Вы говорите о театре?

Ч Если угодно.

Ч Кто-нибудь... кто-нибудь другой будет играть эту роль. Я не знаю. Мне все равно.

Ч А если... не о театре?

Трамвай вдруг остановился; двери открылись. Кто-то вошел, кто-то вышел; яркий, солнечный, морозом и снегом пахнущий свет хлынул, на мгновение, через открытые двери.

Что? Да, да, он встречал Новый год... у знакомых, и ночевал у них, и едет теперь домой, и... посмотрев на Макса, с внезапной своею улыбкой:

Ч А я ведь помню, Ч сказал Алексей Иванович, Ч я очень хорошо помню тот разговор, на бульваре... два года назад.

Ч Я его тоже помню... конечно, и я хотел бы продолжить его, Ч сказал Макс.

Ч Что может быть проще? Позвоните мне, заходите.

И опять, по невидимым улицам, неизвестно куда, замкнувшись в себе.

Ч С тех пор прошло так много времени, Ч сказал Макс. Ч Все изменилось.

Ч Все?

Ч Очень многое.

Ч Но вы по-прежнему полагаете...?

Они... да, они и ехали теперь по бульвару... нет, не по тому, второму (трамваи по тому не ходили...) Ч по какому-нибудь четвертому, пятому...; и в неожиданной полынье, внезапной проталине Ч через проход, через один ряд от них оттертого кем-то, уже вышедшим кем-то, стекла, появлялись вдруг, и вновь появлялись деревья, и одна, очень длинная, обведенная снегом ветка, появившись, приблизившись и теряя свой снег, стегнула вдруг, с резким шорохом, по стеклу, согнулась, вновь стегнула, исчезла...

Ч Очень, очень многое изменилось с тех пор...

Ч Я схожу здесь, Ч сказал Алексей Иванович.

Макс же, простившись с ним, еще очень и очень долго, как уже давным-давно было сказано, бродил по городу, по заснеженным, послепраздничным, так, в общем, и не проснувшимся улицам, переулкам; и вышел на еще, и еще один, быть может, бульвар; и пообедал, может быть, в каком-нибудь кафе, возле метро; и прошел, может быть, где-то совсем, совсем рядом с маленькой площадью; и только под вечер, как давным-давно было сказано, возвратился домой; закрыл дверь; и после всех волнений, решений, объяснений, встреч и блужданий, с чувством и вздохом внезапного, восхитительного облегчения, успокоения, заснул; исчез; в пустоте.

 

 

48

 

И я Ч опять-таки, все-таки Ч поговорил с Сергеем Сергеевичем; разговор, о котором мне совсем не хочется теперь вспоминать.

Как бы то ни было, я поговорил с ним (в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, в последний раз, комнате...); я сказал ему, что... так, мол, и так... что Макс повернул вдруг обратно, когда мы шли к нему через лес... и потом пришел ко мне, рано утром... и что все это, для меня самого, полнейшая, да, неожиданность...; я опускаю его ответы, вполне, впрочем, сдержанные.

Ч Ну так что же Ч Фридрих?

Ч Похоже на то.

И было еще несколько репетиций Ч теперь уже с Фридрихом; и в конце одной из них (первой...) Мария Львовна, я помню, очень и очень долго расспрашивала меня о Максе, и о том, что же все это значит; и Перов, я помню, высказал мне свое недоумение; и свое разочарование Лиза; и затем начались уже спектакли, на которые я сначала ходил, потом перестал ходить, Ч с Фридрихом, с Фридрихом, разумеется, совсем неплохо, в общем, справлявшимся со своей ролью...; все это уже почти не интересовало меня; и к моей истории уже почти никакого отношения не имело; тем более теперь не имеет.

Жизнь, следовательно, вновь пошла своим ходом; отрицание и утверждение уже не совпадали больше друг с другом.

И был уже январь, февраль, март...; и я уже заканчивал, в общем, свою, так называемую, учебу (и втайне забавлялся, я помню, вводя некие, пускай отдаленно, но все-таки связанные с моей историей Ч если это история Ч побочные и добавочные мотивы в то финальное сочинение, которым так называемая учеба имеет обыкновенье заканчиваться...); и со все возраставшим нетерпением ждал, конечно Ч свободы; и втайне сомневался, конечно, будет ли она таковой.

Ч Да, конечно, конечно, Ч говорил мне Алексей, я помню, Иванович (с которым виделся я по-прежнему и который рассказал мне Ч с внезапной улыбкой Ч о своем, как он выразился, возобновленном знакомстве с Максом...). Ч Вполне свободой она, конечно, не будет. Но если вы не пойдете Ч служить... а вы ведь не пойдете служить?..

Ч Нет, не пойду.

Ч Ну вот... Тогда вам придется лишь как-то зарабатывать... деньги. Что, Ч сказал он, я помню, Ч представляет собою простейшую, а потому и наиболее приемлемую форму зависимости...

Ч Вопрос лишь в том, как зарабатывать их...

Ч А... что-нибудь вы придумаете.

И я уже думал, я помню, о заработках Ч каких же? Ч и тут же, конечно, о том, что Ч вот, решение... важнейшей задачи откладывается, таким образом, еще на какой-то Ч какой же, какой же? Ч срок. А ведь все уже было, в общем, понятно; и я знал уже, как сказано, что мне делать с театром; и даже знал теперь, с чего я начну; и... и все-таки еще, еще чего-то мне не хватало; я сам не мог бы сказать чего; но все-таки еще чего-то... да, тоже: решающего.

С Максом же, пускай не совсем всерьез, но все-таки предложившим мне считать, что мы в ссоре, мы не встречались; мы лишь говорили по телефону несколько раз... в марте, кажется, в апреле и в мае.

 

 

49

 

Ну и Ч что же? Нет, ничего: Ч ничего как будто и не было теперь в его жизни. Он снова и по-прежнему посещал свое учебное, вновь скажем так, заведенье; он возвращался, как прежде, домой; что-то, конечно, читал; не думал Ч почти ни о чем.

Это было, в общем, отчаянье (отказ от чаяний, крушенье надежд...): то же самое отчаянье, может быть, которое испытал он когда-то, на какой-то поляне... ему было почти все равно когда, на какой: то же самое, может быть, которое отзывалось в нем и летом, и осенью, и которое теперь, наконец, заполнило его Ч почти без остатка.

Он снова встретился с кем-то из своих случайных знакомых позапрошлой зимы; он побывал пару раз на каких-то, как некогда, вечеринках: ему было скучно Ч и только.

Он встретился Ч и снова встретился с Алексеем Ивановичем; они не только не возвратились к тому, давнему, разговору, но сидя, к примеру, в его, Алексея Ивановича, как будто настежь распахнутой комнате Ч говоря с ним о вещах, вполне посторонних, о его (Алексея Ивановича...) естественно-научнных, к примеру, занятиях, экспериментах и опытах Ч он понял вдруг, что он и не хочет к нему возвращаться, что ему уже все равно, все безразлично...; Алексей же Иванович (так думаю я теперь...) смотрел, должно быть, на Макса своими удивленно-спокойными, отрешенно-пристальными глазами Ч как будто предлагая ему начать первым... если он хочет.

Макс, как выяснилось, не хотел.

Да, отчаяние, безразличие: и к себе самому, и к своей собственной жизни Ч и ко всему остальному. Оно не пугало, но и не радовало его; оно сделалось, почти сразу: привычным; оно было: тягучим, томительным, соннным, дремотным.

Ч Но ведь это не может быть Ч навсегда?

Ч И значит, придется когда-нибудь... все равно, все равно.

Ни о чем не хотелось думать; хотелось: заснуть, спать. И он, действительно, спал: ночью; спал как будто и днем: на ходу; проспал, не заметив их, январь, февраль, март; и только в апреле Ч тем более: в мае Ч понемногу и как бы исподволь начал, может быть, просыпаться; вдруг Ч в какое-то утро Ч открыл глаза, увидел комнату, Ч стол, кресло, Ч чашку, забытую на столе, Ч книгу, которую он читал накануне, обложкой кверху лежавшую возле кровати; с внезапным удивлением посмотрел на все это; опять заснул Ч и снова проснулся.

Ч И вот я лежу здесь, и... что же?..

Нет, ни о чем не хотелось думать; ничего не хотелось; а между тем медленно, медленно, исподволь пробуждалось в нем что-то; какая-то, как будто светящаяся, но совсем крошечная, едва различимая точка появлялась, вспыхивала в темноте, Ч в пустоте, Ч со всех сторон, изнутри и снаружи, его окружавшей...; вспыхивала, вспыхивала Ч и гасла; вспыхивала Ч и вновь исчезала, погаснув, в той темноте, пустоте, из которой она и возникла; вспыхивала Ч и вспыхнув, освещала на мгновение темноту, пустоту, из которой возникла она, в которую вновь возвращалась. И чем дальше шло время, с тем большим, но по-прежнему безразличным, как будто отрешенным от себя же вниманием следил он за ее появлением, пробужденьем чего-то; и с тем большей, но по-прежнему отрешенной, к себе самой как будто безразличною радостью Ч с чувством и вздохом внезапного, всякий раз, облегчения, успокоения Ч возвращался он в эту огромную, все шире и шире Ч чем чаще он из нее выходил и чем чаще в нее возвращался, тем шире, тем яснее в нем раскрывавшуюся, Ч прохладную Ч как весенний какой-нибудь воздух Ч прозрачную, удивительным образом, темноту, пустоту; закрывал глаза; вытягивался под одеялом; засыпал; исчезал.

Ч И чего я хотел, к чему я стремился?.. Лежать так, все забыть...

Подолгу и очень подолгу, в иные дни, от неописуемого, к примеру, свободные, лежал он так, все забывая...; и затем вдруг вставал; одевался; и выннпив кофе, шел, предположим, к реке Ч как когда-то: год назад, три года назад.

И все опять повторялось, конечно, на этих, тоже, прогулках; и деревья, с уже намечавшимися, может быть, листьями, и еще совсем редкая, робкая тень их на мокром асфальте, и тихий, быстрый, вдруг отчетливо-острый запах земли, зелени, влаги, и блики, и отблески солнца, пробегавшие по воде: все это, в своем безмятежном безмолвии, вновь, как некогда, что-то, по крайней мере, сулило ему, звало и манило; и он, Макс Ч пусть нехотя и как бы уже по привычке Ч но все-таки откликался на этот зов, этот оклик; и значит, вновь, как некогда, заставлял себя: видеть, смотреть; и принуждал себя, по привычке, к усилию; и ловил свою мысль, собирал свои мысли; они же вновь, разумеется, от него ускользали; и обращенные к кому-то другому, кружились, путались, ему уже неподвластные.

Все было так же: все повторялось. А между тем, он, Макс, Ч он знал все это уже наизусть; он смотрел на все это Ч откуда-то, со стороны: из того безразличия, может быть, которое уже не покидало его.

Он знал все это Ч наизусть; все это было ему Ч уже почти, пожалуй, неинтересно.

И значит... и значит, вновь, как некогда... когда это, где это было?.. отошел он Ч на полшага в сторону: от своей собственной жизни; и Ч и вновь, как некогда, некий Ч на сей раз влажный, весенний Ч ветер пробивался, может быть, сквозь этот зазор, эту щель.

И вдруг останавливаясь, глядя на воду, вспоминал он, может быть, море, сосны и облака...; и вновь забывая их, все забывая, шел дальше, все дальше, по набережной.

Ч Да, вот... вот я иду здесь... И вот деревья, и почти уже листья, и тень, и блики, и отблески... И вот она... да, вот она, эта... как я думал когда-то?.. эта единственная, эта неподвижная точка Ч во мне, с которой, только с которой, я могу их увидеть... и вижу. Да, вот она, эта точка... Она есть Ч ее не было... она вспыхивает Ч она гаснет... Вспыхивает Ч и гаснет... вспыхивает Ч и гаснет...

Ч Ну и пусть... ну и пусть...

И чем дальше шло время, с тем большим, как сказано, но по-прежнему и по-прежнему безразличным вниманием следил он за ее появлением, пробуждением...; и с тем большей радостью, исчезая, возвращался, вместе с ней, в пустоту, в темноту, все шире и шире, в нем самом, раскрывавшуюся.

И все исчезало в ней; все стихало вокруг; и вновь останавливаясь, закрывая глаза, как будто проваливался он: куда-то...; и Ч и опять открывая их, видел, всякий раз неожиданно, мост, уже появившийся, быки и сваи его вдалеке, блики, отблески, деревья на том берегу, и какой-нибудь, к примеру, прогулочный, белый, маленький катер, выплывавший из-под моста, медленно-медленно приближавшийся, проплывавший, и волну, расходившуюся за ним, с тихим, но вполне отчетливым звуком ударявшуюся о гранит.

Ч И чего я хотел, к чему я стремился?.. Все правильно, все так и должно быть...

А там, в конце набережной, Ч там стояла Ч и до сих пор стоит, быть может? Ч одна Ч в конце набережной одна-единственная скамейка; почти всякий раз садился он на нее; исчезал в пустоте; видел реку; вспоминал, может быть, что-нибудь... далекое, очень далекое, уже отступившее. Море? Ч море, конечно... и, конечно, спектакль... и какую-то, и еще какую-то осень... бульвар и аллею... и прошлую зиму, беду... и то мгновение на той, какой-то, поляне...

Ч Все правильно, все так и должно быть... Помириться с самим же собою... смириться, Ч так думал он, может быть.

Помириться? Ч Он уже помирился с собою. Смириться? Ч Отчаяние и было смирением.

Ч И чего же я в самом деле хотел?.. Чего-то иного и какого-то выхода?.. А никакого выхода нет. Нет Ч и не надо... нет Ч и не надо...

Ч Отсутствие выхода и есть, может быть... выход.

И он опять, и опять закрывал, конечно, глаза; и все забывая, вновь, и вновь проваливался в эту безмерную, неизмеримую, прозрачную, прохладную темноту, пустоту, тишину...; и со все обострявшимся, чем дальше шло время, чувством Ч пробуждения, пробужденности, выходя из нее, видел, как будто впервые, реку, мост, быки и сваи его, отражавшиеся в воде.

Как будто впервые? Ч Да, как будто впервые... и как если бы он не только не видел, ни разу, этих быков, этих свай, но вообще ничего, никогда.

Ч И значит..., Ч подумал он как-то. Ч Нет, ничего не значит, Ч так он подумал.

Ч Это ничего не значит... и ничего, ничего отсюда не следует. Отбросим следствия... обратимся к тому, что есть.

Был, предположим, какой-нибудь, в середине мая, к примеру, уже почнти теплый, может быть, день, с легкими, вдруг, порывами мягкого ветра, обнлаками, как будто омытыми Ч вчерашним? Ч да, вчерашним дождем, мелкими лужами в углубленьях асфальта, просыхающими на солнце, острым и совсем острым запахом зелени, влаги.

Он встал со скамейки; он подошел к парапету.

Ч И я был прав... я был прав... тогда, Ч думал он. Ч Есть только это... этот мост, эти сваи, это солнце, бегущее по реке... Есть только это, ничего больше нет. Выводы... выводы были неправильны.

Ч И потому оставим их, Ч думал он, Ч отбросим, Ч думал он, Ч следствия... И, Ч с внезапным, может быть, для него самого неожиданным, быть может, волнением, Ч и совершенно неважно, смогу ли я увидеть все это через день, через два, через три... Есть только то, что есть... вот сейчас... эти отблески, эти сваи... и эта безмерная, неизмеримая пустота, тишина... из нее же все исходит, в нее же все возвращается...

Так думал он, может быть; и вновь подняв голову, увидел Ч да: как будто впервые Ч непонятно откуда Ч из тишины, пустоты Ч появившийся на мосту Ч тот же самый, конечно, и год, и три года назад им виденный Ч но: как будто впервые, как будто впервые Ч поезд, товарный... и вагоны, каждый в отдельности... и отражения их, проплывавшие по воде...; и совершенно ясно, из-за стука колес, послышался вдруг щебет какой-то, где-то рядом, невидимой птицы... и чей-то голос, далекий и быстрый... и шум ветра в уже почти летних деревьях.

Ч И это только сейчас... вот сейчас... непонятно откуда.

Все стихло; поезд исчез. Он же, Макс, еще долго и очень долго стоял, наверное, так, в конце набережной; и закурил, может быть, сигарету; и вновь подумал, наверное, что выводы, выводы были неправильны, что есть только то, что есть... вот сейчас, и что поэтому совершенно неважно, что будет, и будет ли что-нибудь, через день, через два...; и чем дальше шло время, опять-таки, тем сильнее увлекали его Ч увлекали? Ч нет, занимали его, скажем так, эти мысли, отчасти, но лишь отчасти, может быть, новые и как будто приближавшиеся, втайне, к чему-то... он еще и сам не знал, конечно, к чему. Вновь и вновь возвращался он к ним, у реки, не только у реки, разумеется; закрывал глаза, исчезал в пустоте.

И ему хотелось вдруг поговорить обо всем этом Ч с кем-нибудь; но Ч встречаясь, к примеру, с Алексеем Ивановичем, сидя, к примеру, в его, Алексея Ивановича, во двор и настежь распахнутой комнате, Ч он, Макс, как будто боясь, в самом себе, что-то Ч спугнуть, что-то Ч нарушить, ни о чем подобном, все-таки, не заговаривал; к тому, давнему разговору не возвращался; и значит, по-прежнему говорил с Алексеем Ивановичем, о его, Алексея Ивановича, еснтенстнвенно-научных занятиях, экспериментах и опытах, о каких-нибудь, мир нанзваний разбился, ему, Максу, отчасти уже знакомых, отчасти незнакомых, может быть, книгах.

А между тем, он видел, конечно, и не мог, конечно, не видеть этих удивленно-спокойных глаз, этой внезапной улыбки...; он тоже, конечно, угадывал за всем этим что-то, так думал он, в свою очередь, непрерывное, почти непрерывное, движение некоей мысли, последовательность усилий, ежедневно возобновляемых. И он лишь удивлялся, может быть, про себя, что все это видит он... или, если угодно, что все это показано ему, Максу... теперь, когда все это ему уже безразлично, почти безразлично.

Ч Нет, думал он, нет, не о том идет речь... и не о том, чтобы что-то продлить, удержать, воссоздать... все это не имеет значения... Есть только вон те деревья за окнами... первые листья... вон то облако, гаснущее над крышей...

Алексей же Иванович смотрел на него по-прежнему своими удивленно-спокойными, отрешенно-внимательными глазами, как будто... или так вдруг казалось ему, т. е. Максу... как будто, в свою очередь, угадывая его мысли и даже втайне... да, втайне соглашаясь с ними, быть может.

 

 

50

 

Ч Что, собственно, вы собираетесь делать летом?

Ч Я не знаю. Я поехал бы куда-нибудь... к морю.

И рассказав Алексею Ивановичу о своих путешествиях, вместе с Фридрихом, два года назад, и о том, как они жили, вдвоем, как он, Макс, один жил Ч здесь, почти здесь:

Ч Вот туда-то, Ч сказал он, Ч я бы, наверное, и поехал. Хотя...

Ч Что же?

Ч Это слишком... курортное место.

Ч Тогда поезжайте дальше, Ч сказал Алексей Иванович. Ч Просто дальше, вдоль берега.

И Ч рассказав, в свою очередь, Максу об этой... об этой, конечно же, за дюной притаившейся деревушке, где я живу теперь, и уже так долго, один:

Ч Я бывал там когда-то, Ч сказал Алексей Иванович. Ч Лет пять... или шесть лет назад. Если хотите, я дам вам адрес... название дома... Там все дома имеют названия...

Ч Неужели? Ч сказал Макс.

Ч Я могу и написать его хозяевам... если хотите.

Ч Хочу, Ч сказал Макс.

Ч А кстати, я буду в Риге... в конце июня... на, Ч с внезапной своею улыбкою, Ч на... конференции.

Ч Естественно-научной?

Ч Вот именно. И мы можем там... где-нибудь... увидеться с вами.

Они договорились о встрече: нет, нет, сказал Алексей Иванович, до Макса ему не доехать; это слишком далеко; они могли бы встретиться где-нибудь... на полдороге, к примеру... в ему, Максу, уже знакомых, курортных местах.

Ч Тридцатого июня... к примеру.

В конце мая Макс позвонил мне: сам позвонил мне: впервые после спектакля.

Ч Я уезжаю, Ч сказал он.

Ч Куда же?

Ч А вот куда, Ч сказал он.

Ч Я уже слышал об этой деревне, Ч сказал я. Ч Я почти доехал до нее... год назад.

Ч Да, я помню. Ты рассказывал мне.

Ч Как давно это было, Ч сказал я.

Ч Что именно?

Ч Тот день, когда мы попали под дождь, под мост, Ч сказал я.

Ч Очень, очень давно.

Ч А знаешь, Ч сказал я. Ч Я бы тоже поехал куда-нибудь... к морю. Может быть... может быть, я приеду к тебе туда.

Ч Ну... я не знаю, Ч сказал он. Ч А впрочем... я осмотрюсь там и напишу тебе. Или позвоню... если оттуда можно звонить.

Ч Отличная мысль, Ч сказал я.

 

 

51

 

Он приехал в начале июня.

(Бессонная ночь; станции; полустанки; огни; шлагбаум; станции; бессонная ночь...)

И так же, как два года назад (да, Фридрих... что он, где он теперь?..) Ч так же, следовательно, как два года назад, сойдя с поезда, пересел он в так нанзываемую электричку (было совсем раннее утро; пустой вагон; туман в окне; деревья в тумане...) Ч проехал, едва заметив ее, ни о чем не думая, в раснтерянности и полудремоте, ту самую станцию, где они сошли некогда с Фридрихом, Ч заснул: на мгновение, Ч и лишь доехав, вдруг, до последней, конечной станции (где он никогда не бывал и где он должен был сесть в автобус...), вдруг как будто проснулся.

Ч Скажите, а где здесь Ч ?..

Ч Стоянка автобусов? Да вот же она перед вами...

Я знаю все это, теперь, наизусть: и эту стоянку, и три сосны перед нею (две рядом; одна Ч конечно Ч поодаль...), и скамейки, и клумбу, Ч и распинсание этих автобусов я тоже знаю теперь наизусть (семь сорок пять; денвять тридцать...); он же, Макс, читал его с тайным волнением, не понимая, должно быть, куда ему ехать, что делать, Ч и втайне удивленный, наверное, таинственным, в самом деле, Ч таинственным и странным звучанием каких-то, ничего ему не говоривших названий Ч каких-то городов, каких-то, быть может, поселков (Колка, Мерсрагс... что это значит?..).

И в конце концов он постучал, разумеется, в окошечко кассы, и невидимая Ч конечно Ч кассирша протянула ему билет и дала необходимые разъяснения.

Он выпил кофе на станции; он дождался автобуса.

Автобус же, поплутав минут десять по улицам, замерев у шлагбаума, задержавшись на перекрестке, выехал, вдруг, на шоссе Ч и все, вдруг, изменилось. Это было совсем непохоже на те места, те поселки, в одном из которых он жил, некогда, с Фридрихом и сквозь которые он только что, едва их заметив, проехал; Ч но это был лес, и поле, и простор, и пространство, и песок у обочин, и шоссе, убегавшее вдаль...

Шоссе это я тоже знаю теперь наизусть; и здесь тоже есть, разумеется, деревни, поселки; они не переходят друг в друга; лес окружает их.

И всякий раз неожиданно возникали они перед Максом; но возникнув, и промелькнув (автобус шел быстро; встречных машин не было...), и может быть, поманив его, Макса, своими редко стоящими домиками, или каким-нибудь деревом у самой дороги (с еще почти весенними, почти прозрачными листьями...), кустом сирени (только-только зацветшей...), или круто изогнутым мостиком через бегущий к морю ручей, Ч поманив, промелькнув, исчезали, терялись.

Он ни о чем не думал; он смотрел, молча, в окно.

Еще было утро, как сказано, но туман уже поднялся, и уже набиравшее силу солнце вставало за соснами: там, где, как казалось ему, было море. Ч Море? Ч Конечно. Ч Он помнил, однако, закаты на море, два года назад, и как прямо за воду, в воду, падал пылающий шар.

Ч Странно, странно и удивительно...

А между тем, эта странность легко объясняется изменением линии берега и незаметными поворотами лишь по видимости прямого шоссе.

Автобус, от деревни до станции Ч и, соответственно: от станции до деревни Ч идет, как уже говорилось, минут сорок пять, пятьдесят, иногда час. Все это не такие уж огромные расстояния. Но, чем дальше он ехал, тем дальше (или так казалось ему...) уезжал он: и от станции, и от самой железной дороги, Ч от поездов, электричек, Ч и еще, и еще от чего-то...

Он подошел к водителю; он сказал названье деревни.

Ч Да, да, конечно; не беспокойтесь...

И вот опять, значит, лес, и поле, и песок у обочин, и сосны, и солнце, и облака, и мгновенные, всякий раз неожиданные изменения, смещения перспективы: все это (как бывает после бессонной, в поезде, ночи...) просто и скромно, ни на чем, на самом себе, не настаивая, входило в него, Макса, вплывало в его бездумность (втайне задумчивую...), в молчанье, в отсутствие...; и проплыв, пролетев, промелькнув, так же просто и так же скромно, ничего не требуя, ни к чему (вот это слово...) Ч ни к чему, может быть, не призывая, проходило, забывалось, терялось.

И только однажды (за вдруг расступившимися соснами; повернув голову...) увидел он: море.

Автобус остановился; Макс вышел.

Ну что же: столбик, скамейка...

Я был там: сегодня утром; и там, за все эти годы, ничего, конечно, не изменилось. Там так же, тот же отсвечивает на солнце песок (почти белый: в отличие от морского...); и так же, за дальний лес, загибаясь, уходит шоссе; и тот же ветер шумит в вершинах деревьев.

Ч Но Боже мой, как медленно он удаляется Ч исчезает, уменьшаясь в размерах Ч за поворотом, за выступом леса Ч бесконечно Ч автобус Ч иснчез...; и вот я сижу здесь, один, и спешить мне, разумеется, некуда, идти никуда не надо...; и вот эти сосны, этот песок, этот ветер, и эти, конечно же, белые, легкие... как давно я не видел их... облака.

Он вытянул ноги; он закурил сигарету.

Ч Жизнь находит, но жизнь и теряет, вдруг, свою тему. Она становится жизнью Ч о чем-то; она опять превращается в жизнь Ч просто так, ни о чем...

Промчалась, обдав его ветром, машина; исчезла: за поворотом.

Ч И почему же... и почему же я думал, будто они чего-то хотят от нас, эти деревья, с их стволами и ветками?.. Ах, они, может быть, ничего от нас не хотят...

Они, может быть, ничего от нас не хотят: Ч и покинув, наконец, остановку, отыскав, по названию дома, и после недолгих переговоров с хозяевами, сняв Ч сначала на месяц, а затем и на все лето Ч комнату Ч мансарду: как уже давным-давно было сказано, Ч Макс, войдя в нее, увидел вдруг, в окне, за окном Ч непонятно откуда возникшее перед ним Ч по дороге им не замеченное Ч здесь, на этих страницах, уже давным-давно возникшее дерево, с его круглой, парящей в воздухе кроной и размытыми, зыбкими очертаниями ствола, Ч то самое дерево, на которое и я смотрю теперь, все эти годы, каждый вечер, проходя мимо, вновь оборачиваясь...; и ни к чему не призывая его (ничего не требуя, ничего не желая...), оно было там, за окном Ч стояло: прямо напротив Ч как и он, Макс: застыв, замерев.

Ч И неважно даже, смогу ли я увидеть его, ответить ему... вот сейчас. Важно лишь что-то совсем иное... за всеми чувствами, мыслями...

Ч И я могу отойти, разобрать вещи, вновь возвратиться... Оно не уйдет Ч никуда... Оно стоит Ч и будет стоять здесь, на краю поля, прямо напротив...

Ч Но и это неважно... и это неважно...

Он приехал в начале июня, и значит (так думаю я теперь...) Ч и значит, была еще та легкая дымка в воздухе, прозрачная влажность, которая всегда бывает здесь между весною и летом и всякий раз, на мгновение, повторяется осенью.

И никого, никого, разумеется, ни одного человека в то утро не было на море; солнце, мерцающей полосою, бежало к берегу по воде.

Он снял ботинки; он почувствовал, под ногами, сухой, легкий, еще прохладный, Ч твердый, мокрый, у самого берега, еще совсем холодный песок, Ч воду, еще ледяную. И потом еще долго, еще очень долго лежал, нанвернное, на песке (сухом и прохладном...), ни о чем не думая, прислушиваясь, сквозь подступающую дремоту, к шуму волн, набегавших на берег, шуму ветра в (невидимых...) соснах; проснувшись, увидел небо, увидел, вновь, белые, быстрые, летевшие прочь облака...; и затем дошел, должно быть, по кромке воды, до разрушенного, давным-давно, как давным-давно уже сказано, разрушенного, должно быть, причала, опор и бревен с их отражениями; и поднялся, наверное, в дюны; и обойдя кругом всю деревню, обнаружил магазин: у шоссе; и зашел в него, если он был открыт; Ч и вечером снова вышел, наверное, на море.

Он был совсем один здесь; никто не знал его; и он никого не знал.

И конечно же, некое беспокойство временами его охватывало, то смутное беспокойство, которое почти всегда охватывает нас в чужих, безлюдных местах.

Однажды (на второй или на третий день по приезде...) это было почти ужасно.

Он пошел в дальний лес, за шоссе: в тот самый лес, за которым (он не знал этого...) начинаются поля, перелески, холмы; ландшафт меняется Ч и уже почти ничто не напоминает о море.

Он не дошел до этих холмов, до этих полей; он шел по лесу, еще сосновому, еще, в общем, прибрежному, по просеке (две колеи; земля и песок между ними...) Ч неизвестно куда. И пытаясь, быть может, додумать некие мысли (те же самые, разумеется, которыми весной, у реки, разрешилось его безразличие и которые здесь, после двух- или трехдневной, может быть, паузы вновь, конечно же, к нему возвратились...) Ч пытаясь, следовательно, додумать некие мысли до той границы, того предела, за которым начинается уже что-то иное, мыслям уже неподвластное (именно так определял он теперь свою, если угодно, задачу...) Ч он, Макс, пытаясь Ч и не додумывая, он видел, вместе с тем, сосны: в легкой, прозрачной, поднимавшейся к небу дымке, Ч и небо: над соснами, Ч и просеку: две колеи, Ч и траву, и мох, Ч и мгновенные пятна солнца: на мху, на траве.

Этот лес просматривается насквозь; сосны стоят здесь редко; ветви их теряются в вышине; и только запах хвои, простор и воздух трепещет между стволами.

Но если свернуть, предположим, вправо (чтобы выйти опять к шоссе...) Ч лес становится вдруг иным. Это по-прежнему сосны, но мелкие, низкие, принжавшиеся друг к другу; стволы их покрыты бледно-зеленым, с почти белой каймою, лишайником, странно и призрачно меняющим их очертанния...

Он закурил сигарету; бросил ее; закурил новую. Он был совершенно уверен, что идет туда, куда надо; он уже слышал, вдали, шум машин, шум шоссе; все это не имело значения; почти ужас охватил его вдруг.

Он был совсем один здесь, в этом лесу; никого, никого вокруг не было.

Были только сосны, прижавшиеся друг к другу; сухие ветки, мох и лишайник; и если где-то там, над лесом, над соснами, по-прежнему, в легкой дымке, уплывало и таяло небо, он не видел его; он видел лишь просвет в конце просеки; он шел не оглядываясь; он выбежал на шоссе; но даже дойдя до деревни, добежав до дому, не совсем, может быть, успокоился.

Ч Что это, что это было?..

Ему захотелось Ч уехать, но он, конечно Ч остался.

И то же самое, почти то же самое, повторилось вечером, на море, и на другой день, может быть, в дюнах.

И больше это не повторялось. Он сходил, и снова сходил в дальний лес (за шоссе...); он побывал в соседней деревушке (километрах в пяти от нашей; там была Ч и есть, как сказано Ч почта...); он съездил в ближайший поселок (в пятнадцати километрах...); и всякий раз возвращался, конечно, доннмой, в свою, повисшую над землею мансарду; и всякий раз, подходя к ней, уже видел то самое дерево (с его парящей в воздухе кроной...), и поле, и облако...; пространство (думаю я теперь...), уже размеченное привычннынми ему понворотами, тропинками, просеками, Ч одной сосной там, другой линпой здесь, Ч мостиком через ручей, и еще одним мостиком: на самом краю деревни, Ч как будто успокаивалось, замирало вокруг; он приручил его.

И так пошли дни, Ч полетели и потянулись, Ч день за днем, один за друнгим, Ч утро и вечер, засыпанье и пробужденье; Ч дни, отчасти заполненнные, конечно, и тем, что он видел Ч деревьями, облаками Ч и некими мыслями, приближавшимися, втайне, к чему-то, Ч и каким-нибудь (мир названий разбился...) пускай отдаленно, но все-таки, с этими мыслями, как-то связанным, может быть, Ч или никак не связанным, может быть, чтеннием: Ч и все-таки ничем не заполненные, но как будто раскрытые, раскрывавшиеся: в пустоту..., очень долгие и, конечно же, очень быстро пролетавшие дни.

Были, помимо всего прочего, простые и даже простейшие вещи: приготовить завтрак, подмести комнату...; он делал это почти с удовольствием, ни о чем не думая, все забывая; проснувшись, подходил, конечно, к окну, отдергивал шторы, и посмотрев, опять посмотрев на еще окутанное туманом и в тумане уплывавшее дерево, одевшись, шел Ч иногда по деревне, дороге Ч если угодно: улице Ч между домами, чаще через поле, тропинкой, еще мокрой, разумеется, от росы, Ч в тот же самый, конечно (и сравнительно новый, плоский и низкий, из бетонных, так скажем, плит, увитых, отчасти, плющем...), с тех пор ничуть не изменившийся магазин: у шоссе, в который и я хожу теперь время от времени (плата за комнату, сканжем так, вклюнчанла Ч в моем случае и до сих пор включает в себя Ч обед; о завтраках, ужинах он должен был Ч я же и до сих пор должен Ч заботиться сам...); возвращался; и сварив кофе на электрической, в углу комнаты, плитке, выпив его, подметал, действительно, комнату, вновь и вновь выметая занесенный им накануне песок, каждый вечер вновь появлявшийся.

И затем ему было уже почти все равно, что делать, куда идти Ч мысль же ходит, как сказано, тайными, своими путями: и то простейшее, опять-таки, обстоятельство, что он, Макс, выходя на море, сворачивал Ч точно так же, как, выходя на реку, две, допустим, недели назад, сворачивал он Ч налево (в самом деле, сверни он направо, ему пришлось бы, и причем вброд, перебираться через впадавший в море ручей...) Ч это вполне простое и простейшее обстоятельство казалось ему, должно быть, как бы неким подтверждением его мыслей, приближавшихся и вновь приближавшихся к чему-то иному, мыслям уже неподвластному.

(Отчего Ч в скобках Ч всякий раз, когда он сворачивал все же: направо, перебирался через ручей, Ч или шел, может быть, по деревне и уже за ручьем, по дощатому Ч он и теперь все тот же Ч с косыми перилами мостику, перейдя его, выходил, опять-таки, на море, Ч эта, если угодно, прогулка Ч в иную сторону и в ином направлении Ч приобретала, пожалуй, какой-то, чуть-чуть таинственный, пожалуй, оттенок. А там, за ручьем, была Ч и есть, разумеется: я только что вернулся оттуда Ч совсем высокая, очень круто взлетающая вверх дюна: песчаный обрыв и сосны над ним...; отыскав тропинку, поднявшись наверх, обернувшись, видел он, опять-таки и опять-таки, море, внизу, почти неподвижное, как будто застывшее, и Ч прямо напротив, но совсем, совсем далеко Ч застывшие, осязаемо-белые, неподвижные облака...)

Как бы то ни было и почти всякий раз сворачивал он Ч налево; и по самой кромке воды Ч там, где на твердом, темном, всегда мокром песке остаются, вынесенные прибоем, хрустящие под ногами, мелкие разноцветные ракушки Ч доходил, разумеется, до причала, опор и бревен с их отражениями; и на пару шагов отойдя от воды, садился, может быть, на Ч сухой, уже прогретый солнцем Ч песок; и прислушиваясь к шуму прибоя, шуму ветра в Ч невидимых Ч соснах, крикам чаек, круживших над морем, вновь и вновь думал, конечно, что Ч вот, это только сейчас, только сейчас... вот сейчас.

Ч И я был прав... тогда, когда-то... конечно. Есть только то, что есть... вот сейчас... вот это море, облако... и вот эта, вот эта... так отчетливо, так очевидно... между морем, облаком летящая чайка...

Ч Выводы, выводы были неправильны... Оставим их, отбросим, Ч думал он, Ч следствия... И совершенно неважно, что будет со мною через день, через два... Все это не имеет значения... речь вообще идет не о жизни...

Ч О чем же? Ни о чем, ни о чем... И это облако, это море... ни о чем, ни о чем.

Так думал он, следовательно; и закрывал глаза; и проваливался куда-то; в пустоту, в темноту; и опять вставал, шел; и уходил иногда совсем далеко; и перебирался через еще один, впадавший в море ручей; и заходил в дюны; и садился, может быть, на какой-нибудь, поваленный ветром ствол какой-нибудь, к примеру, сосны; и опять спускался к воде; возвращался.

И конечно, она ускользала от него, его мысль, покуда он шел так, по берегу: как всегда, как когда-то; и распадалась, конечно же, на какие-то, к кому-то другому обращенные мысли, случайные, ему неподвластные.

Он не боролся с ними: и если боролся, то, может быть, лишь по привычке: дурной привычке: так думал он, может быть.

Но стоило ему, Максу, остановившись или не останавливаясь, закрывая или не закрывая глаза, вновь вызвать в себе это, уже, в общем, не покидавшее и по-прежнему не покидавшее его ощущение Ч пустоты, безразличия, как Ч все исчезало, все случайное, не случайное, все.

Почти и вполне намеренно вызывал он его в себе, всякий раз Ч и как будто уже навсегда успокаиваясь, радуясь успокоению; и всякий раз Ч та, свентящаяся, та единственная и неподвижная точка, с которой, только с контоннрой, он мог увидеть, и видел, как будто впервые, скажем Ч облако, скажем Ч чайку, ветви сосен, ракушки на песке, появлялась Ч из пустоты, зангоннралась, вспыхивала и гасла; и Ч и поначалу совершенно отчетливая, мысль его вновь, конечно же, ослабевала, тускнела; дробилась и путалась; и какие-то, вновь, случайные мысли приходили, проходили в нем, иснчензанли...; он же, Макс, следил за их... и ее появлением, исчезновением: издалека и откуда-то, безучастно, ни в чем не участвуя, исчезая, сам, в пустоте.

И как если бы то, что было ему, два года назад, обещано, начинало теперь сбываться...

Ч Но неужели это так просто, Ч думал он, Ч неужели так просто?..

И внезапные надежды оживали в нем, может быть: как ни старался он, а он старался, конечно, не поддаваться им, не дать им увлечь себя.

Ч Есть только то, что есть... вот сейчас. И совершенно неважно... совершенно неважно...

Но они все-таки возвращались к нему, как ни сопротивлялся он им, как ни держался он за отчаяние; и наступил, конечно, какой-то Ч очень трудный и очень опасный Ч он тут же понял это, наверное Ч день, когда он сканзал себе: вот... все это... все это и есть, быть может, искомое... уже, знанчит, найденное.

Он испугался этой мысли, конечно. Он попробовал забыть ее, как можно скорее. Забыть ее он не мог.

Ч Да, все это и есть, быть может, искомое... уже, значит, найденное...

Ч Но ведь то, что можно найти, можно и потерять, Ч думал он.

Ч И значит, все сначала, все как когда-то... и те же поиски, и те же стремления... и те же попытки воссоздать утраченное... однажды удавшееся... Нет, нет, так не может быть...

Он попробовал вызвать в себе то спасительное ощущение пустоты, безразличия, в котором все исчезало, в котором и эти мысли должны были бы, так он думал, исчезнуть; нет, не исчезли.

Почти забытое им беспокойство охватило его; отзвук прошлого.

То был очень трудный день, скорее пасмурный, темный, с мгновенными, мерцающими просветами, мелким дождем, начинавшимся, снова кончавншимнся, серым небом, опускавшимся все ниже и ниже. Он вышел из дому, после обеда, дошел по деревне до мостика, с косыми его перилами, взобрался на дюну. Ему казалось, он уже потерял и утратил... еще накануне так просто ему дававшееся, столь очевидное.

Ч И вот... что же, что же, что же делать теперь?..

Он не знал, конечно же, что теперь делать.

Ч Все сначала... все как когда-то...

То появлялось, то почти исчезало, за соснами, море, неподвижное, как будто застывшее; спустившись с дюны, вместе с тропинкой, пошел он через уже знакомый ему, вполне прибрежный, с холмами и низинами, лес; вышел, может быть, на шоссе; вновь вошел в лес, поредевший, снова сгустившийся. И уже по дороге обратно, вдруг, на каком-то, едва заметном повороте тропинки, сам не понимая почему, успокоился, вновь, поднявшись на очередной холм, увидел, быть может, шоссе, черной чертою убегавшее среди сосен, поля за ним и за ними, внезапную даль.

Ч Нет, Ч думал он, Ч это нельзя потерять...

Ч Это нельзя потерять... Это и справа, и слева, и сзади, и спереди... по ту сторону всех мыслей, всех чувств... отчаянья и надежды...

Ч Вот, вот... отчаянья и надежды...

Был влажный сумрак в лесу, гулкое эхо.

И успокоившись, и как будто вновь помирившись с собою, не только с собою, еще очень и очень долго шел он так, домой и обратно, под мелким дождем, под этим огромным, серым, все ниже и ниже опускавшимся небом, замедляя шаги, останавливаясь, глядя вокруг.

Ч Нет, нет, Ч думал он, Ч это нельзя потерять... Это и сзади, и спереди, и справа, и слева... Мы идем к этому, из этого, в этом...

Ч Это нельзя потерять... потому что этого нет...

Почти сквозь слезы... конечно.

И уже был, почти, вечер, мерцающие просветы, розоватые отблески на мокром асфальте шоссе.

Ч По ту сторону... отчаянья и надежды...

А где-то была Москва, самый странный на свете город, Ч проспекты и улицы, Ч неописуемое, сомнительное, запретное...; здесь ничего этого, разумеется, не было; и не только не было Ч здесь, но здесь и Ч отсюда сама вознможность всего этого казалась (мне же и до сих пор кажется...) решительной, решительной Ч невозможностью...

И когда он звонил, допустим, в Москву (в самом деле, в соседней, как гонворилось уже, деревушке была Ч и есть Ч почта, на почте же и был, и есть телефон...) Ч звонил, к примеру, каким-нибудь, не взятым мною на эти страницы, хотя и неслучайным персонажам его, Максовой, от него, Макса, так чудесно и неожиданно отступившей и отдалившейся жизни (он же звонил им не очень, но все же весьма, весьма часто; он был совсем один здесь, как сказано; и некое Ч простейшее одиночество он тоже, конечно, иснпытывал...) Ч странно, должно быть, очень странно было думать ему, что Ч вот сейчас, вот в эту минуту, когда он сам, Макс, стоит здесь, на почнте, и видит, в окне, дождь или, может быть, солнце, и кусты сирени (еще цвентущей, уже отцветающей...), и сосны, и Ч прямо перед почтою Ч дуб, с темнными, крепкими, во все стороны раскинувшимися ветвями..., Ч что они Ч или, вернее, он Ч или, скажем, она Ч что она или он (ему отвенчавнший или ему отвечавшая...) стоит, сидит сейчас где-то, в неописуемом, уже ненвознможнном...; и мгновенные контуры города возникали вдруг перед ним, и мгновенные очертания его, Максова, им, Максом, покинутого жинлинща, темной громады: и еще немного помедлив (он вешал трубку...), вновь, наверное, иснчензали, расплывались в дожде или таяли, к примеру, на солнце.

Почта же являет собою небольшой, двухэтажный, выкрашенный, когда-то, в зеленое, но, от дождя, и снега, и времени, потемневший, конечно, дом, с застекленной Ч пять или шесть ступенек ведут к ней Ч верандой, где, кроме вышеупомянутого телефона, стоит Ч и, по-видимому, стоял здесь всегда Ч один-единственный, с продавленным сиденьем стул.

Веранда эта не запирается; звонить отсюда можно и вечером (когда на почте никого уже, разумеется, нет...) Ч и сколько же (думаю я теперь...) Ч сколько же вечеров я провел здесь: за все эти годы?

Макс, как бы то ни было, провел здесь однажды один Ч незабываемый: говорил он впоследствии Ч вечер.

И мне очень хочется верить, теперь, что это был именно тот, тот самый и единственный вечер, когда он звонил в Москву Ч мне.

Но я так до сих пор и не знаю, кому он в тот вечер звонил.

У него был, по всей вероятности, так называемый и заранее купленный им Ч талон: на пятиминутный разговор с Москвою.

Ч Придется подождать, Ч сказала, в трубке, телефонистка. Ч Хорошо?

Ч Хорошо.

Ч Я позвоню вам.

Он спустился вниз по ступенькам, сел на одну из них, закурил сигарету и принялся, значит, ждать.

Скажу сразу: он прождал полтора часа.

Он прождал полтора часа: и это (говорил он впоследствии...) Ч и это было как будто одно, чудесно-растянутое и Ч так, растягиваясь, утончаетнся ненкая, скажем, ткань Ч очень тонкое, почти прозрачное (говорил он...) мгновенние.

Был светлый, еще совсем светлый вечер Ч середина июня Ч и только меднленное, едва заметное затихание, замирание кустов и деревьев втайне предупреждало, быть может, о приближении чего-то Ч какой-то Ч еще не ночнной Ч дождевой темноты; и все вдруг, в самом деле, темнело; отворанчинвалось; замыкалось в себе; светлело опять; и хотя ветра здесь, за деревьями, не было, Макс, поднимая голову, видел, как быстро, по раскрытому небу, пролетают, проносятся то освещенные уже клонившимся к западу солнцем, то вдруг совсем темные Ч или темные только снизу, сбоку же, слева, сияющие, сверкающие по-прежнему, ослепительно-белые, но уже с розоватым отливом, друг на друга налетающие облака.

Он не предполагал, разумеется, что ждать ему придется так долго: разговор давали обычно минут через двадцать, двадцать пять, иногда тридцать.

И когда он прождал их, эти двадцать, и двадцать пять, и тридцать, и сорок минут, уйти, не дождавшись, было бы уже слишком обидно... он и не уходил, сидел, ждал.

И опять пролетали, летели то совсем темные, то освещенные солнцем, сверкающие, сияющие облака; и залетевшая с моря, или, может быть, ветром занесенная чайка кружила над почтой, над соснами; и потом налетел, действительно, дождь (он укрылся от него на веранде...); вспыхнул на солнце, Ч погас, Ч пролетел; и легкие капли на ветках сирени тоже вспыхнннунли, Ч сверкнули, Ч погасли...

Думал ли он о чем-нибудь?

Нет, ни о чем... так, какие-то, более или менее случайные мысли, сами собой появлявшиеся, сами собой исчезавшие...

Он ждал, ждал Ч и только.

Сорок минут, пятьдесят минут, час...: одно-единственное, отчасти заполнненное, конечно, и какими-то случайными мыслями, и внезапно налетевшим дождем, и непрерывным изменением облаков, Ч и все-таки ничем не заполненное, раскрывавшееся: в пустоту, в пустоту..., Ч растянутое Ч как некая, скажем, ткань Ч прозрачное, тонкое, почти пустое мгновение.

Он ждал, ждал Ч и только; он никуда не мог отойти; он был как бы привязан, прикован: к телефону, упорно молчавшему: к своему собственному ожиданию: к настоящему, следовательно...

Он был как бы приговорен к настоящему: вот в чем все дело: к настоящему (с улыбкой: я помню...), которое рано или поздно должно было разрешиться Ч звонком, но которое, не разрешаясь им, упорно и по-прежнненму оставалось собою: мгновением, пустым и прозрачным.

И глядя по-прежнему на Ч летевшие, пролетавшие облака, легкие капли на ветках сирени, ни о чем не думая, садясь и вставая, поднимаясь и спускаясь вновь по ступенькам, он вдруг почувствовал что-то... для него самого неожиданное, но вместе с тем как будто подтвердившее, вновь подтвердившее его, Максовы, уже, в общем, не покидавшие его, Макса, отчасти, но лишь отчасти, как сказано, новые, по ту сторону, ощущенья и мысли: и это было (говорил он впоследствии...) так, как если бы, садясь и вставая, поднимаясь, спускаясь вновь по ступенькам, он, Макс, приговореннный и прикованный к настоящему, вдруг Ч с совершенной ясностью, несомненностью, но и с внезапным, радостным, может быть, удивлением Ч почувствонвал, Ч понял, увидел, Ч что оно его Ч держит, что он: в нем Ч и не падает.

Оно держало его, это пустое мгновение; он был в нем Ч и не падал. Не падал.

Ч Вот так вот... вот так вот...

Ч Со всех сторон... по ту сторону...

И по-прежнему замирали, затихали деревья, кусты, все вокруг; и только капли падали с веток, не нарушая, но как будто усиливая это ощущение неподвижности, глубокой и гулкой.

Час и десять минут, час и двадцать... все равно, неважно, неважно...

И когда зазвонил, наконец, телефон, на веранде, все проснулось, все ожило; ожили, проснувшись, кусты; проснулись деревья; самый воздух затрепетал, оживая; Ч и взбежав по ступенькам, широким, почти немыслимым здесь, на веранде, как будто перенесенным сюда снаружи, но изнутри освещенным и напомнившим ему что-то Ч он не успел вспомнить что Ч быстрым и плавным движением подвинув к себе, к телефону поодаль стоящий стул, Макс, снимая трубку и в то же время садясь, сев, ногу закинул за ногу: Ч и почти неожиданно для него, опять-таки, самого, срываясь, падая Ч падая? Ч нет Ч да и нет Ч не падая, падая, прозвучал, в трепещущей тишине, его собственный, неузнаваемый голос:

Ч Да, да, я слушаю...

Ч Говорите.

И если Ч как мне очень хочется верить Ч звонил он в тот вечер Ч мне: я, на моем конце провода, в том городе (отсюда Ч почти невозможном...), в той комнате (которая была когда-то моею...), сквозь шумы и треск в трубнке, сквозь еще какие-то, приглушенным шепотом совещавшиеся о чем-то, посторонние, дальние голоса, Ч услышал, значит, его, Максов, ненузнанваемый, и не сразу мной узнанный, одновременно спокойный и взволннованный голос...; и этим спокойно-взволнованным голосом он сказал мне, что Ч вот, он снял для меня комнату, здесь, что я могу приезжать... если еще не раздумал; и потом спросил меня... как показалось мне: улыбнувшись... закончил ли я мое служение Ч неописуемому (которое я Ч заканчивал...) Ч спросил меня, следовательно и нарушим запрет, об экзаменах (из которых Ч еще один оставалось мне сдать...); и пожелав мне успеха, вновь... или так показалось мне... улыбнувшись, сказал вдруг, я помню, что... между тем... он так и сказал: между тем... он, Макс, сидит сейчас на веранде, на почте и в соседней деревне... и что, как вот сейчас он заметил, замазка оконных рам... на этой, значит, веранде... отваливается, по краям их, совершенно и точно так же... неважно; я же (в свою очередь пообещав ему Ч как только закончу служение, сдам экзамен, приехать...) еще пару мгновений слушал, как некогда, быстрые, на моем конце провода, короткие, резкие, обгонявшие друг друга гудки...

 

 

52

 

Но совсем не мне, может быть: Алексею Ивановичу, быть может, звонил он в тот вечер; подтвердившему свой приезд и их встречу: уже давным-давно отмеченную мною на карте.

Они условились о ней еще там, весною, в Москве; Алексей Иванович назначил, как сказано, день (тридцатое июня, к примеру...); назначил время (пять часов вечера...); назначил и место.

Ч Знаете ли вы, Ч спросил он у Макса, Ч знаете ли вы отходящую от центральной и к морю ведущую улицу? Там есть кафе, у самого берега...

О конечно, конечно, он знал его, это кафе; и эту улицу он тоже, конечно, знал. Он забыл лишь, как выяснилось, это ощущение: курорта, праздной толпы..., ощущение Ч отзвук прошлого Ч которое тут же, разумеется, к нему возвратилось, когда он, Макс, Ч тридцатого, к примеру, июня Ч (был не жаркий, но ясный, и солнечный, и чуть-чуть ветреный, может быть, день...) Ч доехав, на автобусе, до последней, конечной, Ч и дальше, на так называемой электричке, до той самой станции, где он сошел, некогда, с Фридрихом, Ч когда он снова оказался в этом поселке, на той широкой, шумной, центральной (и самой Ч курортной...) улице, где он некогда, вместе с Фридрихом, жил.

Здесь все было так же, все было то же: те же клумбы, те же скамейки, Ч ларьки и киоски, Ч и тот же, за пятью или шестью деревьями, двухэтажный, с башенкой, дом, Ч и так же, гулкой и частой дробью, по каменным плитам улицы, отзывались чьи-то шаги, Ч и он так же шел, как когда-то, сквозь обрывки чужих разговоров, быстрые взгляды, сквозь солнце и тень, Ч и так же свернул налево, к морю, к кафе...; а впрочем, все это, и даже эти отзвуки прошлого, отсветы прошлого..., все это тоже было, конечно, вот сейчас, в настоящем, и точно так же держало его, как держали его, там, в деревне за дюной, сосны и ветер, море и облака.

Он пришел рано, в половине или, может быть, без двадцати минут пять; он сел за тот же столик, где они сидели, обычно, с Фридрихом, на то же самое место. И так же медленно, обведенные солнцем, проплывали за окнами тени прохожих; и так же тихо, в открытую дверь, вплывали далекие голоса, шум прибоя, плеск волн; и за дверью был тот же песок, те же сосны, тот же столб с отчасти оторванными, на ветру трепещущими афишами; и пятна солнца на дощатом полу, и слепящий блеск его на белой поверхности столика: все было так же; та же тень той же чашки...

Ч И конечно, мы изменяемся... конечно, мы изменяемся... Мы не властны над этими изменениями... вот в чем все дело...

Он пил кофе; он ждал Алексея Ивановича.

Ч Вот сейчас, вот сейчас...

Ч Жизнь находит, но жизнь и теряет вдруг свою тему...

Ч Как видите, я сдержал свое обещание...

Ч Я тоже.

Он вошел совсем неожиданно, Алексей Иванович, из сиянья и солнца за дверью, с внезапной улыбкой.

Ч Я очень рад вас видеть. Да, очень рад...

И как бывало ему время от времени свойственно, несколько раз повторил он это: очень рад, очень рад..., как будто прислушиваясь к нему, удивлянясь себе...; затем, преодолев препятствие, посмотрев на часы и заказав, в свою очередь, кофе, сообщил Максу, что, как Макс, наверное, знает, здесь, совсем рядом и почти за углом, есть, и причем открытый Ч если открытый зал может называться, действительно, залом Ч открытый, как бы то ни было, зал, где летом устраиваются концерты, нарушим запрет, и где как раз сегодня, венченром, в восемь, неизвестный ему оркестр с неизвестным ему дирижером играет, мир названий... конечно, несколько, ему, Алексею Ивановичу, как раз отлично известных и вполне любимых им пьес, каковые он и предлагает ему, т. е. Максу, послушать с ним вместе.

Ч Да, с удовольствием, Ч ответил Макс. Ч Я только должен успеть на последний автобус... без пяти минут десять. И до него еще надо доехать... на электричке.

Ч В таком случае, мы простимся с вами... после первого отделенья.

Ч Хорошо, Ч сказал Макс. Ч Как проходит ваша... конференция, если позволите?

Ч Она уже закончилась, Ч сказал Алексей Иванович. Ч Завтра я уезжаю. Нет, ничего особенного... все как обычно.

Он смотрел на Алексея Ивановича, Макс; он подумал вдруг, что он вообще ни с кем, почти ни с кем не говорил целый месяц.

Ч Ну а вы-то, Макс... чем вы занимаетесь, собственно, в этом... поскольку я его представляю себе... исключительном одиночестве?..

Ч Переворачиваю понятия, Ч сказал Макс.

Ч Всегда полезно. Какие же?

Ч А... всякие. Какие придется.

Ч И все же... к примеру?

Ч Ну... возьмем, к примеру, понятие...

Почему бы и нет, в самом деле?

Ч Понятие, к примеру, случайности...

Ч Возьмем его, почему бы и нет?

Ч Что скажете вы в таком... случае...

Они возвратились, следовательно... готовились, наконец, возвратиться... к тому, давнему разговору, ночному и зимнему. Он ждал этого, Макс. Он не знал лишь, хотел ли он этого.

Ч Что скажете вы... о вот таком, например, рассуждении? Мы открываем в себе...

Ч Что же?

Ч Вообще... да... случайное. Случайные мысли, нам неподвластные...

Ч С известной точки зрения все случайно, Ч сказал Алексей Иванович. Ч Кроме... самой этой точки зрения, быть может.

Ч Она тоже случайна, Ч сказал Макс.

Ч Вот как?

Ч Конечно. Она тоже, конечно, случайна. Она вспыхивает, она гаснет, исчезает, вновь появляется. И наши неслучайные, как мы полагаем, наши собственные, как полагаем мы, мысли... тоже, тоже, конечно, случайны. Они есть... их могло бы не быть. Они приходят к нам... неизвестно откуда... сами собою. Они уходят... неизвестно куда. Мы над ними тоже... не властны. И это правильно, и так и должно быть. Больше того, я сказал бы, что их... случайность равняется их неизбежности.

Ч Остроумно, Ч сказал Алексей Иванович. Ч И какие же выводы вы делаете из всего этого?

Ч Я больше не делаю выводов.

Ч Вообще никаких?

Ч Вообще никаких. Да и зачем нужны... выводы?

Ч Только выводы, по-моему, и нужны.

Ч Разве?

Ч Без всяких сомнений. Дело ведь вовсе не в наших каких-то... вновь скажем... мыслях.

Ч Нет, не в них дело.

Ч Но дело в том, чтобы превратить их... если угодно... в жизнь. Усвоить их и жить... в соответствии с ними.

Все так же медленно проплывали за окнами тени прохожих, обведенные солнцем; все так же тихо вплывали, в открытую дверь, шум прибоя, далекие голоса.

Ч Нет, и не в этом дело, Ч сказал Макс. Ч Речь вообще идет не о жизни... и уж тем более не о том, чтобы привести ее в соответствие... с чем бы то ни было. Все это лишь отрывает нас от того, что... есть, все эти... поиски соответствий... старания и стремленья. А впрочем... не пойти ли нам на море?

Ч Зачем?

Ч Просто так.

Ч Хорошо, пойдемте.

Они вышли, действительно, на море; они сели, на берегу, на скамейку.

Ч А между тем, Ч сказал Алексей Иванович, Ч если отказаться от стремлений, стараний, то... что же будет? Случайные, опять-таки, мысли... как вы выражаетесь.

Ч А вот и нет, Ч сказал Макс. Ч Вот и нет. Вот и нет. Неизвестно... и неважно, что... будет. Ничего вообще не... будет. Есть только то, что есть, вот сейчас... вот это море, вон те облака...

Он и смотрел, разумеется, на это море, те облака; он вновь подумал, наверное, что он мог бы и не говорить Алексею Ивановичу того, что говорил, собирался сказать.

Ч Мы держимся за наши стремленья, Ч сказал он, Ч желания, поиски сонответствий. Мы пробуем не держаться за них, отпускаем одну руку, другую... Мы боимся упасть, мы снова за них цепляемся. На самом же деле...

Ч Вы правы, Ч сказал Алексей Иванович.

Ч Простите? Ч сказал Макс (как некогда...).

Ч Вы правы... конечно. Но и я тоже прав. И значит... что же? И знанчит, Ч говорил Алексей Иванович (своими спокойно-удивленными глазами тоже глядя, разумеется, на море...) Ч и значит, с одной стороны, стремиться ни к чему нельзя... и всякое стремленье... вы правы... отрывает нас от того, что есть... по крайней мере, от того, что есть... в нас же... от неизбежнно-слунчайннонго и в случайности своей неизбежного... перевернем, в санмом деле, эти... очаровательные понятия... от нам неподвластного и для нас неожиданного... от нас самих, Ч с внезапной улыбкой. Ч Но и не стренмиться тоже нельзя... и если отказаться от стремлений, во всяком случае от стараний, усилий, то все, конечно, развалится, распадется и спутается...

Тихо и медленно говорил он: уже как будто не к Максу: непонятно к кому обращаясь.

Ч И... значит: что же? И значит, остается лишь принять это... противоренчие. Разрешить его невозможно. Но принять его... как простую данность, если угодно. Там, за ним и по ту его сторону, открывается, быть может, что-то... иное. А..., Ч все с той же улыбкой, Ч что вы скажете... о вот этом моем рассуждении?

Ч Занятное рассуждение, Ч сказал Макс (рассмеявшись...).

А между тем, оно лишь вчуже занимало его: и как если бы, отдав ему должное и приняв его к сведению, он смотрел на него: откуда-то: давным-давно, на полшага отойдя Ч от всех рассуждений.

И после Ч весьма долго длившейся паузы, Алексей Иванович, встав со скамейки, предложил ему, то есть Максу, раз уж они вышли на море, еще немного, вдоль моря, пройтись...; они пошли, конечно, в мою Ч если угодно, в его, Максову, Ч сторону, к тому дальнему, разумеется, мысу, за которым Ч теперь он знал это Ч была, есть еще одна бухта, в бухте же, между вот этим, бесконечно-далеким, но все-таки видимым, и еще одним, уже невидимым, разумеется, мысом...

Ч Вы долго жили там? Ч спросил Макс.

Ч Нет... две недели.

Там жили, как выяснилось, в то лето, шесть лет назад, его, Алексея Ивановича, Ч Макс не знал их, я, по ту сторону моей истории, знал, и даже довольно хорошо знал Ч знакомые: к ним-то и приезжал он, как выяснилось, тогда, когда-то, шесть лет назад.

Ч Шесть лет назад, Ч сказал Макс. Ч Что же было... шесть лет назад?.. Ах, конечно... конечно...

Там ничего, наверное, не изменилось с тех пор (говорил Алексей Иванович...). Магазин? Да, магазин уже был, у шоссе. Причал и бревна? Принчал уже был разрушен. Мансарда? Мансарда была такой же... да, с той же лестницей... и с тем же запахом: хвои, смолы.

Он же, Макс, глядя на море и думая, конечно, о том, что было... шесть лет назад, вместе с тем и в то же самое время вспоминал, наверное, тот, какой-то, не последний, но как бы последний вечер того, не шесть, но два года назад, соответственно, лета, когда он шел вот здесь, вот по этому берегу, вместе... А что если позвонить в Ригу Ингмару, Хельге? Ч подумал он. У него не было их телефона. Позвонить Фридриху? Он не хотел звонить Фридриху. Он мог позвонить ему. Да, позвонить ему, думал он, узнать их телефон у него, ее телефон у них... почему нет, в самом деле?..

Ч И в конце концов, Алексей Иванович, что можем мы друг другу сказать? Все, что мы говорим, всегда, увы, приблизительно. Только то, что приходит само и само говорит о себе... только оно безусловно.

Ч Ага... вот видите.

Ч Оно тоже... случайно.

Алексей Иванович (в свою очередь...) рассмеялся.

Я несколько раз, за все эти годы, мною здесь прожитые, Ч прошлым летом, позапрошлым летом, к примеру, Ч всегда летом, конечно, Ч и всякий раз уходя после первого отделения, на последнем, без пяти минут десять, автобусе возвращаясь домой, Ч бывал в этом зале, где он, Макс, в первый и, насколько мне известно, единственный раз оказался в тот вечер, Ч в этом открытом, действительно, зале, с поднимающимися друг над другом рядами скамеек, узких и длинных, изгородью, увитой плющем, отделяющей его от улицы, от парка, к нему примыкающего, с деревянной (кажется; я ни разу не подходил к ней...) раковиною в глубине сцены, внизу. То была ему, Максу, совсем незнакомая музыка (мир названий... еще раз...); шум прибоя, плеск волн слышался сквозь нее; Макс, сидя рядом с Алексеем Ивановичем, поднимая голову, видел еще не гаснущее, еще почти не вечернее небо над далекими соснами, облака, уже затихающие...; нет, подумал он вдруг, он не будет звонить Фридриху; он подождет; никто не знает, что может случиться; все может случиться; все возможно; все пранвильно. И потом уже ни о чем, конечно, не думал, отдаваясь этому тоннконму, легкому... я знаю, что он слушал в тот вечер... да, тоже, державшему его, разумеется, и вместе с тем как будто превышавшему себя самое настоянщему, с его медленным нарастанием, постепенным сгущением, вдруг опять разрежавшимся, разрешавшимся..., движенью во времени, крунженнью в пространстве. И еще только нанчиннанло смеркаться, когда, простившись с Алексеем Ивановичем, пошел он к станции, сел в электричку; когда садился в автобус, смеркалось. Автобус, поплутав немного по улицам, выехал, как и следовало ожидать, на шоссе: и очень быстро, опять-таки, не заботясь о встречных машинах (их опять Ч почти не было...) полетел, помчался Ч во вдруг распахнувшееся над полянами и полями, над соснами и перелесками небо, еще расчерченное, разумеется, розовыми, красными отсветами, наполовину охваченное закатом, понемногу, над полянами и полями бледневшим, впереди и прямо напротив сгущавшимся. И все, коннечнно же, затихало, замирало вокруг; темнело и отворачивалось: и чем дальше ехал он, Макс, тем более удивительной казалась ему дорога... и уже как будто не тем, уже знакомым ему шоссе, но: какой-то дорогой, просто дорогой, вообще дорогой, неизвестно куда...; и впереди, и прямо напротив по-прежнему был закат, с отдельными, в глубине его, растянутыми, застывшими облаками, с мгновенными и призрачными провалами: в сизый сумрак, в лиловый и фиолетовый мрак...; и он все ехал, ехал и ехал, уже сам не зная, как долго он едет; и проехал, вполне неожиданно, соседнюю, почти невидимую, конечно, деревню; и через пять, неподсчинтаннных им километров оказался вдруг на остановке, один, и... автобус отъехал, звук замер... и словно вдруг выброшенный откуда-то, словно брошенный вдруг куда-то, как некогда.

 

 

53

 

Ч Ну вот... я жду тебя... приезжай...

И я поехал к Максу сюда: еще сам не зная, конечно же, не подозревая и не догадываясь, чем станет для меня эта маленькая, за дюной притаившаяся деревушка...; то был, как сказано, отъезд еще предварительный, но уже втайне предвещавший, быть может (понимал ли я это? Ч не знаю, не помню; я помню лишь, что мысль о каком-то Ч куда-то Ч отъезде Ч об отдалении, отрешении Ч уже была у меня, намечалась, сгущалась...) Ч предвещавший, значит, какой-то Ч куда-то Ч окончательный, быть может, отъезд; и я вспоминаю теперь последний, перед этим отъездом, день Ч почти так же ясно, быть может, как я вспоминаю последние дни перед тем, уже окончательным, ранней весною, отъездом; и он был, я помню, дождливым: дождливым и пасмурным, этот день, в начале июля; и весь город был охвачен, окутан: влагой, туманом; и только изредка, смутной тенью, проглядывало, на мгновение, солнце; и когда, уже вечером, я ехал, на такси, на вокзал Ч на бульваре, я помню, были мокрые, темные, влажным блеском, под фонарями, почему-то уже зажженными, отсвечивавшие и чуть-чуть дрожавшие листья; и я очень долго ходил по перрону, и пройдя его целиком Ч поезд стоял неподвижно Ч с внезапным, я помню, волнением увидел: рельсы, блестевшие, исчезавшие: в тумане, в тонком дожде.

Ч И вот опять, значит, станции, полустанки, огни, шлагбаум, станции, бессонная ночь...

Но и утром в окне был Ч дождь: начавшийся, значит, там, продолжавшийся, значит, здесь, пролетавший, как деревья и станции, мимо; и под дождем пересел я в так называемую электричку; под дождем сел в автобус; и только Ч я вышел Ч на остановке Ч столбик, скамейка Ч уже не было больнше дождя; был туман; было серое, темное, нависшее над деревьями небо Ч и капли, капли повсюду: на всех ветках, на всех, я помню, кустах.

И Ч как уже давным-давно было сказано Ч и отыскав его, Максову, повисшую над землею мансарду, поднявшись по лестнице, постучав в дверь, я увидел его, у окна, с брошенной на пол книгой, внимательно и отрешенно глядящим на расплывавшееся в тумане и в тумане уплывавшее дерево.

Ч Вот и ты.

Ч Вот и я...

И он посмотрел на меня Ч точно так же, как он смотрел, только что, на это дерево, расплывавшееся в тумане; и в сером, тихом, дрожащем и тающем свете лицо его вновь показалось мне изменившимся (я же и не видел его: полгода...), неузнаваемым; и он спросил меня, как я доехал, и сказал мне, что Ч вот, уже второй день почти не прекращается дождь, и я ответил, что Ч там, в Москве, то же самое, и он сказал: вот как? Ч и как если бы дождь там, в Москве, был чем-то почти невозможным... и потом спросил меня: все, ты свободен? Ч и я сказал: все, я свободен...; и мы пошли с ним сюда, в этот Ч совсем старый, как мне показалось, совсем серый в сером, пасмурном свете, деревянный, хотя и с кирпичным фундаментом Ч и с очень острой, очень высокой, в серое небо взлетавшей, взлетающей крышею Ч в этот дом, разумеется, где я и живу до сих пор, теперь, здесь, поворачивая обратно...; и я познакомился, конечно, с хозяйкой его Ч не впустить ли мне ее на эти страницы, пускай на мгновение? Ч вот, вот она идет через сад Ч уходит, проходит Ч и договорился, конечно, о плате: за еду и за комнату; и вошел, впервые, вместе с Максом, вошел в эту комнату Ч еще сам не зная, конечно, не подозревая и не догадываясь, что я буду сидеть здесь когда-нибудь, вот сейчас, описывая свое собственное здесь появление Ч вот, из вот этой двери Ч давным-давно, в начале июля: Ч в эту комнату, следовательно, с окном в сад и дальше: на дюну, с железной печнкой в углу и Ч подобно той, московской, покинутой (что я сразу же про себя и отметил...) Ч с двумя столами, круглым, посредине, обеденным и, сонотнветнстнвеннно, письменным, у окна (за ним-то я сейчас и сижу, отрываясь от писания, вновь принимаясь писать...); и разложил вещи, и Ч среди прочего Ч положил на стол... вот на этот, некие, еще там, в Москве, сделанные мною записи, вполне, разумеется, предварительные.

Ч Что это?

Ч Это? Нет, Ч сказал я, Ч нет, это... так. Пойдем же, пойдем же скорее на море...

Оно тоже было серым, я помню, Ч серым и темным было оно в тот день, море Ч мы вышли на берег Ч почти неподвижно лежавшее перед нами (и только изредка, но совсем-совсем редко, не следовавшие друг за другом, но по отдельности, неизвестно откуда приходившие волны, с глухим и словно полым, внутри Ч как если бы они и эхо свое приносили с собою Ч полым и сумрачным звуком, разбивались и падали: на твердый, темный песок...); и хотя взгляд терялся, конечно, в безмерном его просторе, оно Ч в этот серый и пасмурный день, под серым и пасмурным, все ниже и ниже опускавшимся небом Ч оно показалось мне совсем не таким огромным, каким ожидал я его увидеть: необъятным и все-таки обозримым Ч нет, необозримым, конечно, но даже в самой своей необъятной необозримости как будто укрытым Ч укрытым и укрывавшим: и бухту, и дюну, и берег, и меня, и Макса на берегу...

И лишь когда я увидел его (и взгляд мой тут же потерялся, конечно, в безмерном его просторе...), я впервые, быть может, почувствовал, что я действительно Ч здесь, и в самом деле Ч приехал; и я повернулся к Максу, я помню, и он, Макс, в двух шагах от меня, смотрел на море, вдаль Ч с едва заметной, одними глазами, но все-таки замеченной мною улыбкой (и как если бы Ч так я подумал Ч как если бы некая веселая тайна объединяла его с этим морем, редкими волнами и вот этой, вот этой, сквозь темный воздух, пасмурный день летевшей куда-то чайкой...); Ч и потом мы пошли с ним вдоль берега, зашли в дюны, и с другого края деревни, обогнув ее, возвратились домой; и вечером, но уже за ручьем Ч по дощатому, с косыми перилами мостику перейдя его Ч вышли, опять-таки, на море; и поднявшись на дюну, и прислонившись, я помню, к сырому стволу сосны, я снова увидел его, сверху, внизу, море, море и море, как будто уходившее вверх, поднимавшееся вдали, огромное и все-таки замкнутое, и вновь, я помню, пончувнстнвовал, что я, действительно, здесь, вот здесь, вот сейчас...; и потом была ночь, первая ночь в этой комнате, и дождь, и всплески, и шорохи, и вода, по желобу стекавшая с крыши; и на другой день мы снова пошли с ним: куда-то...: я, следовательно, Ч как и он, Макс, месяц назад Ч я узнавал, открывал для себя: и деревню, и дюны, и лес, Ч проводил линии, отмечал повороты...; но Ч в отличие от него, Макса, Ч я вовсе не был один: он, Макс, он был со мною; и он показывал мне все это так, как рассказываем мы о чем-то, как признаемся мы в чем-то важнейшем Ч с улыбкой: веселая тайна, но вместе с тем очень серьезно, подробно и обстоятельно Ч и как если бы, в самом деле, что-то важнейшее зависело от того, что вот эта тропинка выводит, опять, на шоссе, а вон та теряется среди сосен, Ч или так, может быть, как если бы все это: и море, и дюны, и одно дерево там, другое дерево здесь, и мостик через ручей, и соседняя (мы доехали до нее на автобусе; мы возвратились, я помню, пешком...) Ч километрах в пяти от нашей Ч деревня, и почта (с застекленной верандой...), и кусты сирени, и ветер, и облака: Ч как если бы все это, само по себе, и было неким признанием, Ч как если бы этим все было сказано, и больше уже не требовалось и даже нельзя было, ни о чем, говорить.

(Лишь однажды, я помню, на третий или на четвертый, может быть, день, и с каким-то, как показалось мне, подчеркнутым отсутствием интереса, он, Макс, но все-таки спросил меня вдруг о театре: на маленькой площади, и о том, идут ли спектакли: по моей пьесе, конечно, и как проходят, и как играет в них Фридрих...; я уже не помню теперь, неважно, что я ответил...)

Я вставал рано: как и он, Макс: как и теперь я встаю, теперь, здесь, поворачивая обратно. Я шел в магазин у шоссе: купить что-нибудь к завтраку; по дороге заходил иногда за Максом; по дороге обратно заходил иногда к нему; мы завтракали обычно вдвоем, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде; он варил кофе: с очевидным, для меня, удовольствием повторяя, каждое утро, одни и те же движения: наливая воду в кофейник, насыпая сахар, помешивая... И затем... и затем мне тоже было, в общем, почти безразлично, куда идти и что делать; и почти всякий раз мы выходили, разумеется, на море; и сворачивали, конечно, налево; и по самой кромке воды доходили до опор и столбиков, с их отражениями; и поднимались в дюны; и опять спускались к воде.

И в эти первые дни оно было по-прежнему серым, темным и пасмурным Ч море, море, конечно Ч укрывавшим бухту, берег, нас с Максом; и таким же серым, таким же пасмурным небо, опускавшееся все ниже; и в дюнах был, конечно, туман, влага, мелкие капли, срывавшиеся с деревьев, по рукаву стекавшие на руки, гулкое эхо...

Ч Тебе это ничего не напоминает? Ч спросил я.

Ч Нет... что же?

Ч Ничего, ничего.

И мы опять спускались к воде, и если не было дождя, садились, опять, на песок.

Ч Подумай, Ч сказал он. Ч Вот мы сидим здесь, на берегу моря, на краю мира...

Ч И... что же?

Ч Нет, ничего.

А между тем, я прекрасно понял эту мысль, не имевшую продолженья (и точно так же, конечно, как он, Макс, понял Ч не имевшую продолженья Ч мою...); и я уже думал, как сказано, об отдалении, отрешении, Ч о повороте обратно, Ч о решении важнейшей задачи...; и оставаясь, к примеру, один, в моей комнате (вот этой, вот этой...), садился, к примеру, за стол (да, вот этот...), и открывал привезенные мной из Москвы, иногда совсем старые записи, и перечитывал, и снова перечитывал их, и добавлял к ним, может быть, что-нибудь: о какой-то осени, какой-то зиме...; и вновь выходил, разумеется, из дому; и шел, один, в лес; один в дюны; сам не зная зачем; удивляясь, все более удивляясь, я помню, тайному, тихому, все более очевидннонму для меня, отзвуку... неправдоподобно-далекого: в этих, никогда мною прежде не виденных, соснах, елях, осинах..., в падении этих капель..., этом дожде, этой мороси. И заходя снова к Максу, вновь и вновь обнаруживал его у окна, смотрящим на все то же, все то же, с парящею кроною, дерево...; и мы опять выходили с ним: на море.

Мне хотелось расспросить его, к примеру, о чем-нибудь: о какой-то осени, какой-то зиме...; я не решался. В самом деле (думаю я теперь...) он, Макс, хотя и предложив мне приехать к нему сюда: что было, в общем, воспринято мною как знак примирения (мы не были в ссоре...) Ч он вовсе не отменял, тем не менее, своего, если угодно, запрета. Он и не подтверждал его; он вообще не возвращался к тому утреннему, полгода назад, объясннению; я тоже, конечно, возвращаться к нему не хотел; напоминаний о моих помыслах старался, соответственно, избегать. Мы не говорили о прошлом; мы вообще в это первое время по большей части молчали; шли молча вдоль берега; под мелким дождем.

И затем, как сказано, все, в одну ночь, изменилось; дождь, действительно, перестал; небо взлетело вверх; внезапное солнце засверкало на мокрых крышах, мокрой траве; дома в деревне раздвинулись; деревья вокруг расступились; дальний мыс, дотоле почти невидимый, оказался вдруг очень Ч дальним, бесконечно-далеким; даже шум волн сделался вдруг иным...

А здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке, Ч здесь жили в то лето Ч как уже говорилось (и до сих пор, каждое лето, приезжают сюда из Москвы: и теперь уже снова здесь: неделю назад я встретил их на остановке автобуса...) Ч некие, уже в силу простой длительности связывающих нас отношений неслучайные персонажи моей, теперешней жизни (таковая, значит, тоже имеется? Ч да, да, как ни странно Ч и особенно: летом...) Ч некие, вновь скажем так, весьма молодые и весьма приятные люди, снимавшие (и до сих пор снимающие, каждое лето...) большой, каменный, за самою дюною, песочного цвета дом, через два дома от моего.

Мы познакомились с ними на берегу Ч на пляже: если угодно; Ч мы провели у них несколько, весьма приятных, опять-таки, вечеров, за чашкой чая или стаканом вина, в легкой и милой бездумности.

У них же Ч вот, следовательно, о чем пойдет теперь речь Ч у них были в то лето Ч и до сих пор есть: те же самые Ч велосипеды; и когда, познакомившись с ними, мы попросили у них Ч вернее: он, Макс, переглянувшись со мною, попросил у них Ч чтобы съездить на почту Ч два, соответстннвенно, велосипеда: Ч вот, следовательно, когда мы выехали из деревни (был, я помню, прохладный, но ясный и тихий вечер; солнце, уже клонясь к западу Ч у нас за спиною, Ч еще отсвечивало, вместе с отражениями облаков, на мокром асфальте...) Ч и очень быстро Ч наши тени обгоняли друг друга Ч поехали по шоссе, еще, конечно, не наизусть, но уже очень хорошо, и мне, и тем более Максу, конечно, знакомому: Ч так внезапно, я помню, совсем по-иному развернулось оно перед нами, Ч а вместе с ним и деревья, и облака, и поле, и мокрый асфальт, и уже просыхавшие, но еще, попадая под шины, тихим шепотом, стрекотом, летучими брызгами отзывавшиеся Ч отвечавшие Ч лужи; и такая, в этом быстром и легком движении, раскрылась, вдруг, даль...; и когда (доехав до почты, но Ч нет, не дозвонившись, я помню, в Москву...) Ч потом, когда ехали мы обратно Ч в уже гаснущее, красное, розовое, и с мгновенными, вдруг, провалами: в синзый сумрак, в лиловый и фиолетовый мрак, Ч расплывавшееся и вместе с тем уже замиравшее, уже почти неподвижное небо: Ч так, в обратную стонрону, и на сей раз уже скорее тревожно, таясь и стихая, разворачивалось перед нами пространство; закрывалось, запахивалось за нами...; и все это вместе (и ощущение скорости, и внезапная даль...) так ясно, с такой настойчивостью напомнило нам о чем-то..., о каких-то иных (сказал мне Макс в тот же вечер...) еще, быть может, ржавеющих где-то велосипедах..., Ч что, одним словом, возвратив и поставив на место эти, чужие (и на полчаса задержавшись, наверное: в приятной бездумности...) Ч мы, в тот же вечер или на следующий, может быть, день (Макс, опять-таки, первый заговорил со мною об этом...) решились кунпить свои: свои собственные, значит, велосипеды: решение (думаю я теперь...), с одной стороны, простое и ясное, с другой же (думаю я...) Ч ознанчавншее, может быть, некое Ч что же? Ч некое, может быть, обязательство.

В самом деле, купить велосипеды означало: остаться (здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке...); мы же еще сами не знали, наверное, сколько времени мы здесь проживем; мы могли в любой день уехать; я, во всяком случае, не предполагал прожить здесь целое лето. Но купить велосипед и уехать через неделю было бы слишком глупо; купить велосипед означало: остаться Ч и после, уехав, оставить его: в залог (в санмом деле, не везти же его в Москву? да и зачем он там?..); купить велосипед, таким образом, означало: уехав, вернуться; купить велосипед, одним словом, означало: как-то связать себя с этой деревней (с этим шоссе, еще, быть может, с какими-то, еще неизвестными нам дорогами...); я понимал это; Макс (не вернувшийся...) Ч Макс, наверное, тоже.

Мне, однако (связавшему себя с этой деревней и очень многим Ч во всех смыслах Ч обязанному этим местам...), покупать велосипед не пришлось; я жил, как сказано, в том же, деревянном, с кирпичным фундаментом доме; хозяйка его (с тех пор, думаю я, тоже сделавшаяся, если угодно, неким персонажем моей теперешней жизни: вот, вот она идет через сад...) Ч узнав о моих намерениях, сообщила мне, что у нее есть (и хранится на чердаке; под взлетающей крышею...) уже очень и очень старый, но, по ее мнению, очень хороший и еще вполне поддающийся починке велосипед, каковой и предоставляет она в мое полное распоряжение (и мы, я помню, почти целый день, вместе с Максом, собирали Ч вернее: сначала разбирали его, смазывали, вновь собирали; как давно, сказал Макс, не слышал я этих слов: педальная каретка, гаечный ключ, задняя втулка...); он же, Макс, дня через три после нашей поездки на почту (я предложил ему, разумеется, поехать с ним вместе; нет, не надо, сказал он...) отправился, на автобусе, и дальше: на так называемой электричке, в один из тех, переходящих друг в друга поселков, где он жил некогда с Фридрихом и где Ч вторая станция после конечной Ч был (и есть...) возле станции Ч магазин спортивных, с позволенья сказать, принадлежностей.

Он предполагал купить там велосипед, собрать его и доехать на нем до дому; сделать это оказалось не просто; часа полтора (говорил он впоследствии...) провел он (улыбнувшись, я помню...) на маленькой, между магазином и станцией, площади, прикручивая гайки, закрепляя винты, оттирая машинное масло; руль болтался, седло тоже, цепь, с непривычки, никак не удавалось ему натянуть.

Но хотя все это было и трудно, и утомительно (и руль, в самом деле, болтался, и цепь, по-прежнему, натянуть не удавалось ему...) Ч все это (думаю я теперь...) Ч и эта маленькая, пыльная площадь, и этот теплый, почти жаркий день, и песок, и солнце, блестевшее на песке, и чьи-то, вокруг, голоса, и шаги, и шум поездов, подходивших к станции и вновь от нее отходивших, и даже какие-то, быть может, прохожие, остановившиеся и в бессмысленной неподвижности наблюдавшие за тем, что он делал, и сорванная резьба, и шина, которую он накачивал, и нипель, и колпачок, упавший, конечно, на землю, и насос, нагревшийся от его усилий, и сами эти усилия, и усталость, и сигарета, которую выкурил он...: все это (думаю я теперь...) как будто складывалось в какое-то, замкнутое в себе целое (с пригнанными друг к другу частями, деталями, винтами и гайками...); он же, Макс (отдалившись, пускай лишь на тридцать пять каких-нибудь километров, вновь, конечно же, поступающий в мое распоряженье и веденье...) Ч он же, Макс, и был в нем, и не был; он смотрел на все это, на себя самого и свои руки в машинном масле, откуда-то: и как если бы, вдруг раскрываясь, это целое (с пригнанными друг к другу частями...) выпускало и даже выталкивало его наружу, в пространство, с еще невидимыми, но уже словно парившими в воздухе, над площадью и над станцией, соснами, полями и перелесками, дорогами и шоссе: тем же самым, конечно, на которое и выехал он: собрав, все-таки, велосипед.

Тридцать пять (или около того...) километров предстояло ему проехать. И конечно, впоследствии (думаю я теперь...) Ч впоследствии, в августе Ч мы проезжали с ним и гораздо большие расстояния (пятьдесят и даже шестьдесят километров в день...); но, конечно, теперь Ч с непривычки Ч эти тридцать пять километров казались ему расстоянием огромным. К тому же был он и голоден; он не ел, с утра, ничего. Чем дальше он ехал, однако, Ч и, в особенности: когда проехал он поворот: к последней, конечной станции, Ч проехал, у поворота, бензоколонку, Ч когда, следовательно, оказался он и вправду: снаружи, между лесом и полем, Ч тем легче было ехать ему; усталость и голод лишь усиливали, быть может, это ощущение легкости, быстрой и радостной; и если (думаю я теперь...) Ч если испытывал он и что-то вроде тревоги (успеет ли он до темноты? доедет ли он вообще?.. в самом деле, он выехал поздно, и уже втайне, еще почти незаметно, но уже медленно, втайне клонился к вечеру день...) Ч то, странным образом, эта тревога сама по себе была радостной Ч и как будто сообщалась: деревьям, полям, Ч или (что то же...) отвечала и соответствовала какой-то Ч как-то связанной, может быть, или никак не связанной, может быть, с приближением сумерек Ч чудесной, блаженной тревоге, которую видел он, крутя педали, в полях и деревьях, Ч и которую он, Макс, пролетая, в свою очередь как будто подхватывал, и подхватывая увозил, быть может, с собою... И это были уже не те пять километров: до почты, но тридцать или тридцать пять километров: расстоянье огромное; и хотя это было, конечно, все то же, еще, конечно, не наизусть, но уже знакомое ему, Максу, шоссе, совсем, совсем иначе, конечно, разворачивалось оно перед Максом; и вместе с ним поля, и поляны, и прибрежный лес, и мостик через ручей, и деревня, и колодцы, и крыши, и вдруг, в мгновенном промельке, море, и опять лес, и снова поляны; и со всех сторон окружало его пространство; и впускало, и втягивало его в себя; и вместе с тем как будто выталкивало его, под стук каретки, все дальше, наружу; и свистом, ветром пробегало по рукам, по щекам; трепало волосы; внезапной влагой отзывалось в глазах.

Ч Вот, Ч думал он, Ч да, вот я здесь еду... успеть бы, доехать бы вовремя... Сколько, сколько еще осталось?.. Двадцать... или нет, девятнадцать... скоро будет опять указатель... восемнадцать, может быть, километров... И уже гаснут, уже замирают деревья... уже почти вечер... успеть бы... И о чем я думал?.. недавно?.. неважно... И все, и все, что мы говорим... и даже все, что мы думаем... А... вот... машина... И вторая, и третья... как быстро, как быстро они проносятся... Но и я еду быстро... Боже мой, как быстро я еду... И это со всех сторон... и сзади, и спереди... вон в тех соснах, среди этих кустов... И это нельзя... нельзя... нет, нельзя потерять... вообще... и... что же?.. семнадцать... нет, шестнадцать, еще, километров... Со всех сторон... и сзади, и спереди...

И так, значит, ехал он: все дальше и дальше Ч не замечая (говорил он впоследствии...), что его, Максова, Ч я очень хорошо ее помню Ч брезентовая, с длинною лямкою Ч ключи, и детали, и запасная камера, которую попросил я его купить, лежали в ней Ч сумка (он закрепил ее на так называемом заднем багажнике, иными словами: над задним колесом, на крыле: прижав ее, разумеется, но, по-видимому, недостаточно плотно прижав ее тем особым Ч из толстой проволоки, на пружинах Ч устройством, название которого мне неведомо Ч есть ли оно вообще? Ч и которое он, Макс, впоследствии, назвал просто: креплением...) Ч не замечая, еще раз, что, покуда он ехал так, сумка, выбиваясь из-под крепления, сползала понемногу с багажника, лямка же оказывалась все ближе, в опасной и очень опасной близости ко втулке заднего колеса: Ч и вот (тринадцать или, может быть, двенадцать километров оставалось ему проехать...) Ч и вот, вдруг (шоссе; солнце, уже заходящее, но еще ослепительное; тени сосен, уже вечерние...) Ч вот, вдруг, велосипед занесло, и сзади послышался грохот, стук, дребезжание, и ему показалось: он падает Ч но: нет, он не упал, Ч он успел соскончить, и соскакивая, обернувшись, увидел, что заднее колесо скользит, не вранщаясь, сумка же, с дребезгом, лязганием (ключей и деталей...) бьется, в ужасе, об асфальт. Он... ах, он ждал чего-то подобного; не мог же он, в самом деле, купить просто-напросто велосипед, собрать его и доехать на нем просто-напросто до дому; что-то (говорил он впоследствии...) должно было, конечно, случиться Ч и, конечно, случилось. Она, т. е. лямка, не просто запуталась в спицах; во втулку заднего колеса удалось ей проникнуть; он пытался освободить ее Ч и не мог; ткань, с треском, рвалась; колесо не вращалось по-прежнему.

Он сел у обочины; он был счастлив.

Со всех сторон... по ту сторону...

Те же сосны... тот же песок...

И затем... еще полтора часа провел он у этой обочины, поставив велосипед на седло, разбирая заднюю втулку; и добрался, наконец, до подшипников, никогда им прежде не виданных; и высвободив остатки ткани, последние нитки, снова собрал ее, втулку; о траву вытер руки; и уже почти в темноте, но доехал, все-таки, до дому, до своей, повисшей над землею мансарды, где я ждал его, уже начав беспокоиться; и смеясь, я помню, рассказал мне, как это было; и на другой день мы выехали из деревни; и доехали до перекрестка; и свернули направо...; и вот так, следовательно, начались наши поездки: по шоссе и дорогам: по разным дорогам, разным шоссе: дальше, вдоль моря: от моря, вглубь.

Я (теперь и здесь, поворачивая обратно...) Ч я мог бы, как сказано, вынчернтить схему и план этих мест (округи, окрестностей...) Ч со всеми шоссе и со всеми, пожалуй, дорогами...; и я снова езжу теперь и все еще езжу, один... иногда вместе с кем-нибудь, но чаще один... на его, Максовом, на своем собственном велосипеде (они оба теперь как бы, хотя лишь как бы, мои...); и доезжаю, конечно, до перекрестка; и сворачиваю направо: к морю; и опять налево: вдоль линии берега; и по обсаженной тополями дороге уезжаю все дальше, все дальше; и тополя, вдруг, кончаются; и появляются, вдруг, поляны, перелески, кустарник; и вдруг, в одном-единственном месте, внизу, за соснами: море; и значит, тут же, за соснами: огромный размах морского, ни с каким иным небом не сравнимого неба; и затем уже сосны, сосны Ч и только; и затем уже заборы, крыши, дома: ближайший к нам, в пятнадцати километрах отсюда, поселок, где есть, тоже, почта, кафе, почти всегда, впрочем, закрытое, магазин Ч и даже два магазина.

Мне нравилась, мне до сих пор нравится эта дорога; он же, Макс, предпочитал ей то, другое, от перекрестка прямо, шоссе, отходящее от линии берега, прямое и ровное: настолько ровное и настолько прямое, что кажется, в обе стороны идет оно чуть-чуть под уклон, через лес: одним махом, все быстрей и быстрее, проезжали мы десять, двенадцать, пятнадцать, восемнадцать, может быть, километров; Макс, поднимая голову, смотрел, конечно, вокруг, вдаль; я сам, выпрямляясь в седле, смотрел на Макса, на мелькавшие мимо деревья; и если, как чаще всего и бывало, уже под вечер, во всяком случае после обеда выезжали мы из дому, вдруг Ч в глаза било солнце, уже заходящее, еще ослепительное; и вдруг скрывалось за соснами; опять появлялось: из-за стволов, веток, вдруг загоравшихся; и оглянувшись, видел я наши тени, летевшие вместе с нами, за нами; и тени сосен, лежавшие неподвижно; и мы поворачивали обратно или сворачивали, чаще, направо: к морю, следовательно, и вновь, конечно же, к морю: за ручьем и мельницей, и тогда и теперь заколоченной: на еще одно, третье, если угодно, шоссе, идущее, и уже без всяких сомнений, чуть-чуть, потому что к морю, вниз, под уклон, всегда и все эти годы пустынное: ни одной машины, или так мне кажется, ни разу я здесь не встретил. И через пару километров кончался (кончается...) лес; и появлялись (и появляются...) снова поляны, прогалины; перелески: прибрежная низменность; и в оттенках света, в дрожании воздуха тоже чувствуется близость к морю, вновь обретенная; и на одной поляне, между двумя перелесками, есть, еще не отмеченная, вот, следовательно, отмечаемая мною на карте, не очень вынсокая, и даже скорее низкая, одна-единственная, посредине поляны, соснна, как будто вычерченная мгнонвеннными, быстрыми, тонкими росчернканми: Макс, проезжая мимо, всякий раз сбавлял скорость, приподнимался в седле, и затем еще, еще раз оборанчинвалнся; и слева, над лесом, уже был, в общем, закат; и первые розоватые отблески уже пробегали, может быть, по раскрывшемуся, над полянами, небу; и летели, по небу, белые, легкие, в розоватых отблесках, облака; и мы выезжали, действительно, к морю: по ту сторону уже упомянутого мною поселка; и поворачивали, еще раз, направо; и закат, соответственно, оказывался у нас за спиною; и кусты, и деревья как будто тоже поворачивались лицом к темноте; затихали, смолкали; и начинался, вновь кончался поселок; дома, крыши, заборы; магазин; другой магазин; и вокруг нас снова были сосны, поляны; тополя, справа, слева; и в вечернем воздухе легко, совсем легко было ехать; и уже как будто сами собою крутились педали, вращались колеса; стучала каретка; потрескивало, посвистывало что-то в низинах; и Макс, я помню, снова, снова оглядывался, проверяя, казалось мне, на месте ли Ч уже гаснущий, да: уже гаснущий, на месте, закат; и опять склонялся к рулю; набирал скорость; выпрямлялся в седле; и так, значит, ехали мы, возвращаясь домой; и наши, уже вечерние, густые, темные тени, обгоняя нас, обгоняя друг друга, бежали, летели; и вылетали вдруг на обочину; и пересекали, вдруг, перекресток; мы тоже; и если где-то там, у нас за спиною, еще горели, гасли последние отсветы, мы, во всяком случае, уже ехали в ночь, в сон, в темноту; и в темноте, в сумерках все, конечно, менялось, замедляло свой ход, отворачивалось; и дорога, по которой мы ехали, была уже вовсе не той, уже очень хорошо, уже почти наизусть знакомой мне, Максу дорогой, но: какой-то дорогой, просто дорогой; вообще дорогой, неизвестно куда; и он, Макс, обогнавший меня в темноте, уже не был более Максом, но Ч я смотрел ему вслед Ч смутной тенью, шелестом шин по асфальту; и мне казалось, мы будем еще очень и очень долго ехать так, в темноте, по какой-то, вообще и просто дороге, неизвестно, нет, неизвестно куда...; а между тем, мы уже подъезжали к деревне; въезжали в деревню; уже были Ч дома. И на другой день снова ехали, конечно, куда-нибудь.

Ч И знаешь, Ч сказал он мне как-то, Ч если вдруг, на полной скорости, остановиться, тогда после ветра, шума, стука и скрипа наступает вдруг такая пронзительная, поразительная, почти осязаемая тишина...

Мы так и сделали: на том, третьем, я очень хорошо это помню, от мельницы к морю, шоссе; и вот, действительно, после ветра, шума, движения, возбуждения, стука и скрипа, наступила, опустилась, сгустилась: поразительная, почти осязаемая, пронзительная, безмерная тишина; и мы стояли, прислушиваясь; и он, Макс, с перекинутой через раму велосипеда ногою, и я сам, переводя дух, замерев: долго, очень долго стояли мы так: и глядя, конечно, на ту, уже и только что отмеченную мною на карте, между двумя перелесками, во все стороны раскинувшую свои тонкие, быстрые, отделенные друг от друга, мгновенными росчерками прочерченные в воздухе ветви, сосну, синий лес за поляной...

Ч Но знаешь, Ч сказал он в другой раз, Ч есть еще мгновения тишины, вполне удивительной. Между двумя волнами, на море... и даже при очень сильном ветре, Ч сказал он.

Я не знал этого; я знаю: теперь; вновь и вновь, выходя на море, пытаюсь я поймать эту краткую, крошечную, едва уловимую паузу, это мгновение тишины, в самом деле, когда одна волна уже отступила, другая уже подступает, и уже готова упасть, и Ч не падает, не падает, медлит..., затем, как будто не выдерживая своей собственной тяжести, перехлестывая через свой собственный край, обрывается, ударяется о песок, отступает..., и вот опять, между нею и следующей, уже подступающей, эта, и даже при сильном ветре, краткая, совсем краткая пауза, эта как бы задержка падения, задержка дыхания: в чарующем промежутке, между вдохом и выдохом...

А были, были, как сказано, Ч и бывают, конечно, по-прежнему, Ч дни очень сильного ветра, такого ветра, что все билось: в испуге, трепетало: в тревоге, и все листья всех кустов, всех деревьев поворачивались своей обычно невидимой, светлой, другой стороною; и ни о каких поездках не могло быть, конечно, и речи; зато очень теплой и всякий раз неожиданно теплой, теплее воздуха, оказывалась, или казалась, вода, почти до сосен заливавшая берег; и огромные, приходившие друг за другом, но все-таки, всякий раз, чудесной паузой и мгновенной задержкой друг от друга отделенные волны сбивали с ног, меня, Макса, захлестывали, поднимали, бросали...; и войти в воду было легче, чем выйти; выходить не хотелось; куда-то в сторону относил нас прибой; совсем далеко от спрятанных за куснтами колкой травы полотенец выходили мы на берег; бежали к ним, на бегу согреваясь; на ветру замирая...; вечером же отсвечивало все это розовым, красным; сизым, серым, зеленым; ярко-красным, яростно-розонвым... И бывали, напротив, сонвсем жаркие, душные, неподвижные дни, с бессильно повисшим над морем, одним-единственным каким-нибудь облаком, безмолвным его отражением; и дни густого, сплошного, темно-бенлого или, может быть, сверкающе-белого, сверху, но невидимым солнцем освещенного, пронизанного тумана; и снова ясные, жаркие; прохладные, ясные дни; по утрам, просыпаясь, я видел, в окне, за окном, косые тени деревьев, росу, блестевшую на траве; однажды, совсем рано проснувшись, вышел из дому, поднялся на дюну, остановился: и глядя, разумеется, на море, за соснами, выше сосен, в мерцаньях и отблесках, подумал, я помню, что вот сейчас, выкупавшись, я вернусь домой и начну писать просто-напросто, с начала, с первой страницы...; и затем вдруг увидел его, Макса, на берегу: скинув рубашку, сняв брюки, вошел он, вздрогнув, в еще вполне ледяную, разумеется, воду; среди отблесков и мерцаний исчез; опять появился.

Ч Давай, Ч сказал он, я помню (когда, в свою очередь, проплыл я, замирая от холода, пять, допустим, взмахов в одну, пять в другую, соответственно, сторону...) Ч давай поедем куда-нибудь... но куда-нибудь вглубь.

Ч Вглубь? Ч сказал я.

Ч Ну да, просто вглубь, через лес и от моря. Посмотрим, что там, Ч сказал он.

Ч Но только сначала выпьем кофе, Ч сказал я.

Мы выехали из деревни, пересекли шоссе, и через лес, по одной из, в разные стороны расходившихся просек (по той же самой, наверное, по которой он, Макс, на второй или на третий день по приезде, шел, один, неизвестно куда...) поехали Ч неизвестно куда, в свою очередь, нет, не свонранчинвая направо, все дальше и дальше, все по той же, песчаной (колеса увязали в ней...) просеке, среди редких, высоких, в наклонном утреннем свете чуть-чуть колебавшихся сосен. Мы не знали, конечно, что там, за лесом; мы еще и не подозревали, должно быть, о существовании каких-то холмов, долин, хуторов; подъемов и спусков; совсем неожиданно, я очень хорошо это помню, увидели мы, за расступившимися соснами, поле; совсем неожиданно холм; дорогу, уходившую вверх; и на поле, рядом с дорогой, огромный камень, валун; и еще огромную тень его, чуть-чуть колебавшуюся, опять-таки: вместе с колосьями уже чуть-чуть пожелтевшей пшеницы. Мы остановились, конечно; мы слезли с велосипедов и очень, я помню, медленно (утро; легкий ветер; тихий, совсем тихий шелест колосьев...) пошли по дороге, дошли до камня и вновь, конечно, остановились. Я подошел к нему; я потрогал его рукою; его поверхность была твердой, темной, неровной, Ч (ненровнной и трудной...) Ч в быстрых, тонких, мгновенных прожилках; он всегда стоял здесь: так я подумал.

Ч Дальше?

Ч Дальше, конечно...

И дальше был, действительно, холм, дорога, очень круто уходившая вверх, и справа, вдали, на другом холме, хутор, деревья и дом: белые стены, темнная крыша. И так ясно, я помню, отсвечивало, на повернутой к нам стене, и в окнах, повернутых к нам, так ярко сияло солнце (встававшее у нас за спинною...) Ч и так четко, на этой белой стене, проступали, вполне крошечнные, тени деревьев, что Ч нет, я обернулся: поле, через которое мы прошли и проехали, лежало внизу неподвижно, безмолвно, и уже ровной чертою черннел покинутый нами лес...; и затем был спуск, поворот, и Ч (канава, крапива; мы снова остановились...): кусты шиповника и заросли уже почти спелой малины.

Ч А это... что это: знаешь?

Ч Нет.

Ч Дикий тмин, вот что это такое.

Ч Неужели?

Ч Попробуй.

И Ч опять поворот, Ч подъем, спуск, Ч другой холм, другое поле, Ч перелесок, мостик, ручей, Ч и опять дорога, и огромные лужи (каждый год и каждое лето я нахожу их: в тех же самых местах...): и мы слезали с велосипедов и снова на них садились; и хотя уже разгорался, уже набирал силу день, и солнце вспыхивало, вдруг, на руле, и нежным жаром пробегало, вдруг, по рукам, свет и тени еще были ранними, утренними, и последние клочья тумана еще лежали в оврагах, в низинах; и чем дальше мы ехали, шли, тем дальше отступало от нас море, отступал от нас лес, прибрежный, деревни, поселки..., и тем сильнее делалось, во мне, тревожное, радостное, с горьковатым привкусом тмина и мгновенной сменою запахов, ощущение: отрешенной глуши, не знающей и не имеющей выхода, раскрытой и все-таки замкнутой; и мне вновь казалось, наверное, что мы будем идти и ехать вот так, неизвестно куда, в глубь, в глушь, бесконечно; и потом мы опять, я помню, остановились.

Совсем неподвижно, еще раз, безмолвно, еще раз, лежала она перед нами, эта, уже давным-давно упомянутая мною долина, с ее полем, уже нанчавншим желтеть, аистом, блуждающим по полю, с ее, посреди поля, хутором, деревьями, его окружавшими. И так ясно, так ясно, еще раз, отсвенчинванло, на повернутой к нам стене, и в окнах, повернутых к нам, так ярко сияло солнце, что Ч нет, дальше, дальше; и дальше: холмы, поросшие ленсом; и еще дальше, за ними: другой лес, другие холмы, едва различимый, едва разлинчинмые; голубые за синими; и небо; и, конечно же, белые, застывшие, легкие, с розовато-перистой россыпью между двумя из них, сзанди, встававшим солнцем освещенные, обведенные облака. И так тихо было вонкруг, такая неподвижность во всем, такое безмолвие в воздухе, что (пондунмал я...) Ч вот, еще немного, еще одно какое-нибудь, совсем крошечнное, быть может, усилие Ч и все это исчезнет, исчезнет: исчезнет поле, исчезнут холмы, растают, уплывут облака; и Макс, стоявший рядом со мною, и я сам, и наши велосипеды, лежавшие у обочины, и обочина, и дорога, и репейник, и подорожник: все, все исчезнет, ничего не останется: вот сейчас, вот сейчас...

Лишь легкий ветер; лишь тихий, совсем тихий шелест колосьев.

И это было, я помню, так, как если бы я вновь оказался лицом к лицу с самой тайной, самой таинственной, важнейшей, может быть, из всех моих предпосылок: создающей и вместе с тем превышающей: все возможности Ч всякого осуществленья...

Я не выдержал; я отвернулся.

И подойдя к велосипеду (лежавшему у обочины...), толкнул, я помню, пенреднее (повисшее в воздухе...) колесо: колесо завертелось Ч мир снова ожил.

Макс же, посмотрев, я помню, на это Ч очень долго и очень медленно замиравшее в своем вращении Ч колесо, на меня, Ч вдруг, посмотрев, рассмеялся; и не сказав друг другу ни слова, мы поехали дальше, влево, вниз, по дороге (огибавшей долину, исчезавшей за выступом леса...); и в конце концов (спуск, подъем, спуск; холмы и снова холмы...) выехали на какое-то Ч пустынное, прямое шоссе.

Ч Налево, направо?

Ч Направо. Нет, пожалуй, налево...

Это, как мы вскорости поняли Ч вновь, через несколько километров, въехав в прибрежный, сосновый, в пятнах солнца: на мху, на траве, но все-таки темный, густой, по обе стороны, лес Ч это было шоссе, отходящее от соседней, уже много и много раз упомянутой мною деревни; мы ехали, значит, обратно, к морю, домой; и в последний раз оглянувшись, я в последний раз увидел: холмы, даль, уже исчезавшую; и затем была уже только дорога, шоссе; ветер, стук, скрип; и мгновенный промельк деревьев, полян, каких-то бревен, сложенных у обочины; и затем уже соседняя (в пяти километрах от нашей...) деревня; и автобус, нас обогнавший; и машина, летевшая нам навстречу; остановка: столбик, скамейка.

Я (еще и еще раз...) Ч я мог бы вычертить схему и план этих мест (окруннги, окрестностей...): шоссе, к примеру, отходящее от соседней деревни, приводит, в итоге, после двух поворотов, в ближайший к нам и отнюдь не курортный, очень маленький, но все-таки город (железнодорожная станция; мощенные булыжником улицы; церковь; рынок; тоже: кафе...): туда-то и отправились мы Ч через неделю, может быть, после только что описанной мною поездки: двадцать пять километров в одну и столько же в другую, соответственно, сторону: почти, сказал Макс, путешествие.

Был пасмурный... нет, без дождя... но все-таки, снова, пасмурный и даже серый, отчасти, день; быстро и очень быстро доехали мы до соседней (в пяти километрах...) деревни, повернули направо, проехали, так же быстро, прибрежный, по обе стороны, лес: Ч и вот, значит, вновь (я ждал их...) холмы, и поля, и эта (на сей раз: темная, серая...) Ч и эта темная, серая даль, неподвижная, в безмерном безмолвии, исчезающая: я ждал ее, я готовился к ней: к ней нельзя приготовиться; и справиться с ней (думал я...) Ч справиться с ней Ч невозможно...

И уже промелькнуло, пролетело, пропало то место, где, неделю назад, выехали мы на шоссе; и за ним был крутой, пугающей крутизны, спуск; и дальше, вновь: лес; и за лесом, снова: холмы; и снова поля; темный день, серая даль...

Ч Не надо, Ч говорил мне Макс, Ч не надо ехать так быстро. Пятьдесят километров: почти путешествие...

Но я не мог удержаться; и он, Макс, на самом деле, удержаться тоже не мог; все так же быстро ехали мы; чуть медленнее на подъемах; еще быстрее на спусках; со всех сторон, и справа, и слева, окружало нас, в блаженной тревоге, пространство, раскрытое, замкнутое; и впускало, и втягивало нас в себя; и выталкивало нас, все дальше, наружу; и свистом, ветром пробегало по рукам, по щекам; и трепало волосы; и внезапной влагой отзывалось, конечно, в глазах...

Этот Ч отрезок пути (мы следили за указателями...) занимает ровно тринадцать (схема, план...) километров; затем: поворот (отмеченный, и значит отмечаемый мною теперь: одновременно крепким и стройным, вполне старым, наверное, у самой обочины, дубом...); и дальше, за поворотом: еще семь километров до города, по уже чуть более оживленному (машины; хутора за деревьями; сено, собранное в стога...), но все же, в общем, пустынному, среди полей, холмов петляющему шоссе. Там тоже есть очень крутой, очень трудный, если ехать на велосипеде, подъем; и сразу за ним: крутой, или может быть, не очень крутой, но зато очень долгий, среди холмов, полей Ч очертания их все время меняются Ч очень долнго петляющий спуск; и затем: еще один поворот; и уже, у обочины, на жестяной, проржавевшей по краю табличке, название города; но еще, почти километр: поля; еще, без всяких сомнений: холмы; и Ч я очень хорошо это помню Ч на чуть-чуть наклонившемся, влево, с отсутствующими проводами, столбе: большое, круглое, темное, на темном фоне, гнездо, в гнезде же: белая, на темном и сером фоне, с совершенной четкостью, в профиль, от него отделенная, и вместе с тем как будто вбирающая в себя этот фон, темный день и серую даль: белая, с опущенным клювом, птица: аист, опять-таки: неподвижно, совсем неподвижно стоял он: очень прямо: застыв, замерев.

Ч Смотри, смотри, Ч (Макс; оборачиваясь...).

И я смотрел, смотрел как мог, изо всех сил, всей мерою зрения.

Я сбавил скорость; я выпрямился в седле.

Я был уже совсем близко к роману; я приближался к нему: с каждым взмахом педалей.

А между тем, мы уже въезжали в город, и дорога сменилась улицей, обочина тротуаром, и вокруг уже были дома, поначалу еще деревянные, потом уже каменные, низкие, старые, двух‑, трехэтажные, с отваливавшейся, по большей части, краскою, штукатуркою; сараи в тесных дворах; пыльные, в окнах, цветы: маленький, совсем маленький город: ему, Максу (о чем он тут же сказал мне...) напомнивший, в общем, те, один другого пенчальнее и вокруг Москвы, города, по которым ездил он, вместе с театром, год... неужели всего лишь год?.. да, год назад... и: поехали отсюда скорее: сказал он.

Но мы все-таки посидели, я помню, в кафе; и выпили кофе; и зашли, я помню, в магазин спортивных, вновь скажем так, принадлежностей; и на железнодорожной станции обнаружили кассу, где (при наличии свободных мест...) можно было (и до сих пор можно...) купить билет на любой поезд в любом направлении; и возле рынка (уже закрытого...): огромную, совершенно пустынную, поразившую нас своим размахом и размерами площадь, с крошечными, на другой стороне ее, двух‑, трехэтажными, каменными, очень старыми, вполне обветшавшими, беспомощно и неловко прижавшимися друг к другу домами.

И потом, когда ехали мы обратно, Ч выехали из города, проехали (аиста в нем уже не было...) темное Ч на темном фоне Ч гнездо, Ч и тот, не очень крутой, но очень долгий, среди холмов, полей очень долго петляющий спуск обернулся, конечно, подъемом: не очень крутым, но очень и мунчинтельнно долгим, Ч и мы, я помню, упорствовали, и в конце концов, я помню, сдались, слезли с велосипедов и пошли, значит, просто пешком: Ч вот тогда-то, я помню, поднимаясь, вместе с Максом, пешком, по бесконечнному склону холма, по шоссе, я увидел, в дали (на этот раз: очень медленно, но все-таки менявшей по-прежнему свои контуры, свои очертанния...), вдали Ч через поле, ложбину, овраг Ч за деревьями: медленно Ч так же медленно, может быть, как меняла свои очертания и контуры даль, Ч очень медленно, бесшумно, безмолвно подъезжавший к городу поезд: и каждый вагон в отдельности: я сосчитал их: и последний, почти игрушечный, за деревьями, за поворотом железной дороги, нам невидимой, исчезавший: исчезнувший...

Я остановился; Макс тоже.

Я снова вспомнил, конечно же, то далекое и очень далекое, то очень раннее утро, когда мы стояли вместе с Верой... да, Вера... на вершине, тоже, холма, глядя вдаль...; и то другое, то совсем далекое и совсем раннее утро, конечно же, когда, впервые или как будто впервые увидев его, Макса, еще безымянного, стоял я, на опушке леса, один, с внезапным... и вновь ко мне возвратившимся... внезапным чувством: внезапного пробужденья...

И вот тогда-то, на обратном пути Ч мы снова ехали, уже не так быстро Ч проехали поворот, проехали дуб у обочины Ч вот тогда-то, на обратном пути, я впервые, я помню, заговорил с Максом... о чем же?.. да, я помню, я помню, конечно, о чем... о его, Максовых, им, Максом, только что и так кстати для меня упомянутых, поездках, вместе с театром, по разным, вокруг Москвы, городам... об этих городах и об этих поездках, о которых он уже рассказывал мне когда-то... о которых он совсем иначе, конечно, рассказывал мне теперь.

Как же? Вот именно: как же?

Ч Но как же все изменилось, Ч сказал он, Ч когда, Ч улыбнувшись, Ч когда и как только начались репетиции... пьесы, тебе известной...

И крутя педали, глядя вокруг, и затем опять, я помню, остановившись, сидя, я помню, в уже почти прибрежном лесу, на сложенных у обочины бревнах, говорили мы, впервые после спектакля, о спектакле, о репетициях... вообще, следовательно, о театре: на маленькой площади... вообще, слендовательно, об этом, еще таком близком, но уже так далеко, от нас обоих, от Макса и от меня отступившем, с театром связанном времени...; и вечером, возвратившись в деревню, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде, и на другой день, поехав дальше, вдоль моря, вновь, я помню, говорили о нем... о прошлом, следовательно, и впервые о прошлом...; и от этого, позднего, близкого, уже отступившего, перешли, почти незаметно, к иным, далеким, ранним, очень далеким, самой природой своею, еще раз, своей окраской, звучанием, значением и смыслом отделенным друг от друга, несравнимым друг с другом... и теперь уже, в общем, собранным... отчасти опущенным, отчасти описанным... но, в общем, уже собранным мною, теперь, здесь, временам...

Нет, нет, он не отменял по-прежнему своего, если угодно, запрета; к тому, утреннему, полгода назад, объяснению по-прежнему не возвращался; я тоже; лишь изредка, я очень хорошо это помню, каким-нибудь быстрым взглядом, быстрой улыбкой, показывал он, что он знает... прекрасно знает, конечно же, о чем идет речь.

И он говорил обо всем этом Ч как же?.. Ч да, как будто отмахиваясь от этого прошлого, как будто отстраняя его от себя, и вместе с тем, вот что странно, вполне подробно и даже, чем дальше шло время, тем подробнее, тем обстоятельнее; и в конце концов, уже не дожидаясь моих вопросов (каковые, соответственно, прекратились...), начал сам рассказывать мне... о какой-нибудь зиме, о какой-нибудь осени, но по-прежнему, удивительным образом, как будто отмахиваясь от них, отстраняя их от себя: и как если бы для него, Макса, все это уже не имело никакого или почти никаконго значения, и он предпочел бы, наверное, вообще ни о чем подобном не говорить, но, тем не менее, и раз уж мы заговорили об этом, то, пожалуйнста: вот как все это было...; вокруг же были поля, и поляны, и перелески; и снова ясные, жаркие; и прохладные, и ясные дни; и лето, уже приближавшееся втайне к концу; и выгоревшая на солнце, пожелтевшая от зноя трава, уже намекавшая на возможность иной, совсем иной желтизны...; и еще раза два или три доезжали мы, я помню, до той, уже много раз упомянутой мною долины, с ее полем, аистом, хутором; важнейшей моей предпосылки; и положив велосипеды, садились, в свою очередь, у обончинны; и за одной цепью холмов была еще одна цепь; за одним лесом другой; и между августом, осенью прошло, значит, сколько же? два года, конечнно...; но сколько бы времени ни прошло между ними...; и колесо вращалось; и мир оживал; и мы ехали, к примеру, обратно; или, может быть, дальше; и выезжали, вновь, на шоссе; и вечером, уже в сумерках возвратившись в деревню, сидели, допустим, на остановке, на скамейке у столбика; и всякий раз задолго, издалека слышался шум, к примеру, какой-нибудь, приближавшейся понемногу машины; и свет фар ее появлялся задолго до ее появления; и пролетал почти по небу; и затем уже по кустам, по деревьям; и скрывался, вместе с нею, за поворотом; шум же еще долго и очень долго отзывался в тишине, затихая...; и в другие дни сидели мы, допустим, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде Ч или вновь, допустим, у моря, еще озаренными последними, по облакам, по воде пробегавшими отблесками, уже гаснущего Ч или погасшего, но еще долго и очень долго, опять-таки, светившегося своим собственным, затаенным и призрачным, как будто внутрь повернутым светом...; и словно поручив мне (так думаю я теперь...) и стремление к прошлому, и само это прошлое, как будто отдавая его, еще и еще раз, в мое распоряжение и ведение, с рук на руки, или так мне казалось, передавая мне свою, нашу жизнь, он вдруг умолкал, разумеется, и пересыпал руками песок, и смотрел, конечно, вокруг... вновь и вновь, следовательно, возвращаясь в то чистое, отстраненное (а настоящее, думаю я теперь, и есть, может быть: отстраненность...) Ч в то настоящее, следовательно, о котором мы не говорили, которое само, разумеется, сказывалось: в том, как говорил он о прошлом, Ч и в котором было, значит, море, еще раз, своим собственным светом светившееся в темнноте, и шум волн, окутывавший нас на мгновение, и на другой день снова поля, и дороги, и опять остановка, и вновь мансарда, вновь море.

И я шел только что, возвращаясь домой, мимо Максовой, с тех пор нисколько не изменившейся, как уже говорилось, мансарды, и совершенно ясная тень ее лежала на освещенном луною поле, и тень дерева, с его парящей по-прежнему в воздухе, в осязаемом сумраке, кроною...

Там есть один холм, как сказано, один-единственный холм, там, в глубине, с которого, и только с которого, в какой-нибудь, в конце лета, к примеру, как будто настежь распахнутый день, видна бывает, вдруг, тоненькая, за всеми прочими холмами, полями и перелесками, чуть более светлая, чем лес, синеющий на горизонте, чуть более темная, чем небо, синеющее над лесом, тоненькая, совсем тоненькая, темно-синяя полоска воды: море, море, еще и еще раз, бесконечно далеко отступившее, внезапно, безмолвно и призрачно возникающее за всеми прочими холмами, полями, между лесом и небом, сливаясь с ними, отделяясь от них...

Ч Да, как август, Ч сказал Макс, Ч как август, как август. А впрочем... Бог с ним, с этим августом, Ч сказал он, я помню.

И вдруг засмеявшись, пошел, по склону холма, к велосипедам, оставленным у обочины, и через несколько, вслед ему, моих собственных и вполне удивленных шагов, она, полоска, исчезла, лес и небо сомкнулись.

И затем все опять изменилось, в одну какую-то ночь; проснувшись, наутро, вновь увидел я, за окном, темно-серое, совсем низко нависшее небо, с отчетливо отделявшимися от него, еще более низкими, чуть менее темными, серо-дымчатыми и очень быстро летевшими облаками; и капли дождя на траве, на ветках и листьях, уже желтеющих; и дождь этот, целый день, то начинался, то снова кончался, то превращался вдруг в совсем мелкую, совсем тихую морось; и на другой день снова в нее превратился; и выходя в лес, или в дюны, один или с Максом, снова слышал я во всем этом, в падении этих капель, отзвук августа... Бог с ним... да, Бог с ним, конечно... а между тем, он сам, Макс, он первый заговорил со мною об этом, и сказал, что да, да, похоже, да, очень похоже...; и в глуши, в чащобе стоял уже совершенно осенний, уже грибной, терпкий запах; и стволы осин казались простым сгунщеннием воздуха; и уже почти дойдя до шоссе, мы повернули направо, и пошли через ясный, сосновый, как будто расступавшийся перед нами, мягкими и мокрыми иглами, валежником устланный лес...; и даже если они нинченго не хотят от нас, эти деревья...; он улыбнулся, я помню; он ушел, я помню, вперед; все дальше и дальше уходил он, как некогда, почти теряясь среди замерших сосен, в гулкой влаге, со всех сторон окружавшей его... И были ночи, конечно, и шелест веток, и всплески, и шорохи, и вода, по желобу стекавшая с крыши, и редкий шум по шоссе пролетавших машин, издалека появлявшийся, понемногу стихавший...; и я вдруг снова видел ее целиком... и как некое целое, мою, следовательно, еще и еще раз, теперь уже так близко подошедшую к завершенью историю... со всеми ее поворотами; и вспоминая август, вспоминал, среди прочих времен, прочих зим, ту снежную, темную, теплую, вторую зиму в истории, те, тогдашние, теперь уже куда более понятные мне ощущения...; самую... и самую тайную, может быть, из всех моих предпосылок... И уже все разъехались, и мы проводили на остановку наших... теперь уже только моих, и теперь уже снова уехавших отсюда знакомых, и нам самим уже следовало подумать об отъезде, о билетах на поезд Ч куда же? Он предложил мне поехать сначала в тот, совсем другой город, лишенный названия; я согласился. И мы поехали прежде всего за билетами, в ближайший к нам, в двадцати пяти километрах отсюда расположенный, как сказано, город, отнюдь не курортный, не на велосипедах, на сей раз, на попутных машинах, и причем (дочертим карту и проведем последние линии...) не по тому, отходящему от соседней деревни (машины попадались там редко...), но по чуть более оживленному, от уже давным-давно, много раз упомянутого мной перекрестка (мы доехали до него на автобусе...) отходящему Ч влево Ч шоссе, по которому, на велосипедах, почти никогда мы не ездили, до сих пор я не езжу. Там слишком много подъемов, для машины не трудных, если ехать на велосипеде Ч мучительных. Но никаких машин не было; и постояв немного на остановке, у перекрестка (тоже, разумеется: столбик, тоже: скамейка...), мы пошли, я помню, пешком, по шоссе, черневшему, загибавшемуся среди едва знакомых нам сосен; и затем, через два километра, поймали, все же, машину, легковую машину, очень быстро Ч подъем, спуск и снова подъем Ч холмы, поля и снова холмы Ч один, другой хутор Ч долетевшую, домчавшуюся до города, с его булыжником мощенными улицами, железнодорожной станцией, кассой; еще более пустынным, печальным, заброшенным показался он мне в тот день. Мы купили билеты; мы зашли, снова, в кафе. Домой? Да, домой. И надо было снова ловить машину, и было не совсем понятно, я помню, где же ее ловить. Мы решили выйти из города Ч и очень долго шли, я помню, по неожиданно длинными оказавшимся улицам, мимо двух‑, трехэтажных, мимо каких-то, вдруг, новых, или сравнительно новых, пятиэтажных, по большей части, домов, огородов, заборов, сараев. Все это кончилось; машин опять не было. И когда появился вдруг... мы обернулись... выезжавший из города и набиравший скорость, на шоссе, грузовик, Макс, посмотрев на меня, рассмеявшись, взмахнул, конечно, рукою, и выбросил ее в воздух, и вновь, выдохнув, опустил; и грузовик, проехав, остановился; и мы побежали к нему по обочине; и совершенно ясно Ч вот, вот, на бегу Ч видел я и белый, конечно, песок, и белый щебень, и мостик через канаву, и последнюю, непонятно откуда возникшую и уже ничего не окружавшую изгородь, и поле, открывшееся за нею, и мелкий, за полем, еловый лес на пригорке, с двумя, тремя, может быть, светлыми и до самых крон обнаженными соснами, возвышавшимися над ним...; и Макс, договорившись с водителем, сказал мне: в кузове: конечно, в кузове мы поедем; и мы поехали, разумеется, в кузове, сидя, в глубине его, на каких-то, на сей раз, кусках не очень чистого, я помню, картона. Но что-то грохотало и гремело вокруг нас, по-прежнему, задний борт кузова, может быть, с его железными, продетыми в петли, задвижками...; и совсем, и совсем огромным казалось это темное, серое, низкое, над убегающими полями, улетающими деревьями, небо...; и трепал, конечно же, волосы, и стоило нам повернуться, пробегал, конечно же, по щекам Ч дорожный, влажный, всем пространством, всей далью отзывавшийся ветер...; и был ручей в низине, и какое-то, вдруг, болото, и трава, и кочки, и Ч снова Ч холмы, и хутор, и мокрое сено, собранное в стога, и еще один хутор; и грузовик, на перекрестке, остановился; и мы проводили его, конечно, глазами Ч он поехал прямо, уменьшаясь в размерах, свернул налево: вдоль линии берега Ч и пошли, снова, пешком Ч автобуса в обратную сторону не было Ч по теперь уже очень хорошо знакомому нам шоссе, по которому, впрочем, пешком никогда не ходили; и шли очень быстро, я помню; и чем дальше шли мы, тем легче было идти; и теперь уже прибрежный лес стоял, вокруг, неподвижно; и уже почти были сумерки, когда дошли мы, наконец, до деревни. Вот так, вот так все кончается... И весь вечер просидели мы в его, разумеется, Максовой, над землей повисшей мансарде; и на другой вечер, за день до отъезда, тоже сидели в ней; и в эти последние дни, не дожидаясь моих вопросов, но по-прежнему, удивительным образом, как о чем-то уже отступившем, уже почти не имевшем значения говоря обо всем этом, он рассказал мне, как он здесь жил до меня, без меня... о почте, о встрече с Алексеем Ивановичем...; и вновь засмеявшись, вновь сказал, что Ч вот так, вот так все кончается... вот и это лето закончилось...; и что же, спросил я его, что же будет теперь?..; только не говори мне, сказал я, что тебе... все равно. Мне действительно все равно, сказал он, смеясь. Хотя, с другой стороны... нет, неважно, неважно. И спустившись по лестнице, я увидел звезды, среди облаков, и еще немного постоял, разумеется, держась руками за мокрые, деревянные, крашеные, и с отстающею краской, перила.

 

 

54

 

Я был уверен, что я вернусь; я не знал лишь когда; в последний раз, уже из автобуса, посмотрел я на столбик, скамейку; двери закрылись, автобус отъехал.

И вот, следовательно (электричка, поезд, бессонная ночь...) Ч вот, знанчит, после каких-то, вполне поддающихся описанию, но все-таки безымянных дорог, полей, перелесков, Ч хуторов, холмов и долин, как будто затерянных, в своей безымянности, в огромном, неизмеримом, со всех сторон окружающем их пространстве, Ч возникающих из него и опять исчезающих в нем, Ч вот, значит: улицы, парки, проспекты, дворцы и каннанлы, Ч или, иначе: названия, Ч с такой уверенностью вписанные в простнранство, что (говорил я Максу: мы шли, я помню, по набережной, от Зимнего к Марсову полю: Нева, ветер; серый ветер над серой рекою; и на том берегу: Петропавловская, с ее шпилем и кусочком песчаного берега, крепость; и Ч обернувшись: Ростральные колонны, Васильевский остров, Биржа, Стрелка, ступени, ведущие прямо к воде...) Ч что (говорил я...) этот город, не правда ли? кажется Ч или вдруг кажется, может быть: своим же собственным, не правда ли? описанием..., Ч вот, следовательно, после безымянных, каких-то, долин и затерянных, где-то, холмов, этот (говорил я Максу...), хотя и лишенный имени, но как будто насквозь описанный и почти совпадающий со своим же собственным описанием город, Ч этот город (еще и еще раз...), где он, Макс, был... неужели всего лишь год?.. да: год назад, где сам я несколько лет не бывал и где, на второй или, может быть, на третий день по приезде, Макс, сворачивая с Невского проспекта на Екатерининский канал, столкнулся, значит, с шедшим ему навстречу, сворачивавшим, соответственно, с канала на Невский Ч Сергеем Сергеевичем (устроителем, режиссером...).

Об этой встрече мне нечего больше сказать; о ней все уже сказано; давным-давно уже сказано.

Сергей Сергеевич... да, Сергей Сергеевич взял его под руку и пошел с ним вместе, вдоль Екатерининского канала, то есть, со своей точки зрения, обратно. Он приехал, как выяснилось, на два дня, уезжает сегодня венченнром. Позволено ли ему будет спросить? Конечно, конечно... И уже начиннанли желтеть, краснеть, как сказано, клены, там, в Михайловском, им, Макнсом, особенно любимом, как сказано, парке, уже совсем низким, осеннним казалось нависшее над лужайкой, над кленами, в темных тучах, серое небо... Единственное... единственное событие... во всяком случае, для него, Макса, единственное... Предупредить заранее? Он не мог, он не знал. Сразу после? Он не решился. Что? другие возможности? другие роли и другие спектакли? Жалеет ли он о них? Вот сейчас, в общем нет... Но скажите, Сергей Сергеевич... Подвел? Нет, не очень... Идемте? Идемте... И они шли уже вдоль Лебяжьей канавки, мимо Летнего сада, и вышли, значит, к Неве, и Ч что же?.. Надежды не сбылись? ожиданья не оправдались? Оправдались Ч на свой лад? сбылись Ч но иначе? Дождь, такси... всего наилучшего. И уже в машине, усевшись на переднее, рядом с шофером, сиденье, Сергей Сергеевич Ч наконец: писал я когда-то Ч в последний раз: пишу я теперь Ч Сергей Сергеевич, уже сидя в машине, в последний раз, наконец, сложил руки на груди и пошевелил, на прощание, пальцами. Машина, брызнув водой из-под колес, развернулась, отъехала; Макс, оставшись один, пошел дальше, по набережной, перешел на Васильевский остров: и затем еще очень долго, как сказано, стоял, под мелким дождем, на Стрелке и глядя на воду, набегавшую, ложившуюся на ступени, вновь отступавшую..., ни о чем, конечно, не думая, но с отчетливым, чуть-чуть, может быть, удивлявшим его самого, чувством, да, завершения... чего же?.. уже заверншеннного... но все-таки завершения, завершения..., отчасти похожим, наверное, на то чувство, которое я сам испынтываю, здесь и теперь, с каждым днем все отчетливее и с каждой страницей яснее.

Но как же, все-таки, как они кружат в пространстве, эти поезда, электрички, подрагивают на ходу, грохочут, гудят, проводят линии, вычерчинванют узоры, и медлят, и снова стремятся, и вдруг, и вдруг поворачивают...

Соня, следовательно, сидевшая на скамейке...

И, конечно же, все это, все это... и этот вновь темный, вновь пасмурный, уже так давно отмеченный мною на карте, проплывавший за окнами, остановившийся день, и Павловск, волшебное место, и вокзал, и парк, и холмы, и аллеи, и влажный воздух, и дымка в низинах, и это огромное, опять-таки, серое, над холмами и над деревьями нависавшее небо, и павильоны, и беседки, и статуи, и ручей, и мостик, отражавшийся в тихой воде, и островерхая башенка на берегу, и далекие очертания дворца, и пожелтевшие липы, и желтые листья, и вся эта наша поездка, и все мои мысли, понемногу во мне умолкавшие... о разных, о совсем разных, конечно же, понемногу умолкающих во мне временах, о моей, следовательно, уже готовой начаться и теперь уже, в общем, кончающейся, во мне самом умолкающей понемногу истории, со всеми ее поворотами, скрещениями линий, смещениями перспективы, событиями, персонажами, встречами..., да, все это, все это, все это кажется мне теперь простым приближением к ней, уже так давно появившейся, вовсе не исчезавшей...; и мы шли к ней медленно, медленно, долго, так же медленно, как шли когда-то, навстречу друг другу...; и когда прошли мимо, Макс, обернувшись, остановился; и пошел обратно; я тоже; и темный гравий поскрипывал у нас под ногами; и тихо шуршали листья; и аллея вдруг запахнулась; и... все прочее уже давным-давно рассказано мною. Упомянем, в последний раз и в белой с черными полосами обложке роман, лежавший у нее на коленях; упомянем, конечно, дворец и внешнюю его галерею; полулестницу и полутропинку; мостик и снова мостик; павильон с колоннадой. И он сам не понимает теперь, сказал Макс по дороге обратно, почему он не позвонил просто-напросто Ингмару, Хельге, не спросил у них ее телефона...; она этого тоже не понимает, сказала Соня; хотя, с другой стороны, ее телефона у них, по всей вероятности, нет. Нет? Нет. То было, в ее жизни, более или менее случайное знакомство, сказала она. В моей тоже, ответил Макс. Бынванют, впрочем, такие случайности... И на другой день встретились мы у Исаакиевского, и на третий возле Казанского, как уже говорилось, собора...; и она знала его, как выяснилось, гораздо лучше, чем мы его знали, этот город, лишенный названия, насквозь описанный и почти совпадающий со своим описанием...; и ты можешь, конечно, писать все, что хончешь, сказал мне Макс, в поезде, по дороге в Москву, в конце вагона и в тамнбуре, где горел, разумеется, свет, и отражения наших лиц, наших рук пронплывали сквозь туманные сумерки, сквозь тени деревьев. Все, что хончешь; я снимаю запрет. Спасибо, сказал я. Но знаешь ли ты, что ее вполне могло бы не быть, моей и нашей, сказал я, истории? Я знаю, так он ответил. И уже совсем тусклыми казались огни промелькнувшей станции, еще какие-то, по краю проступавшего в сумерках поля, далекие, сиреневые огни.

 

 

55

 

Все тихо вокруг. Да, вот оно Ч в последний или, может быть, в предпоследний раз Ч это дерево, с его парящей по-прежнему в воздухе, с его, уже понемногу желтеющей кроною...

Уже осень, следовательно: уже опять, значит, осень: здесь, в этой маленькой, за дюною притаившейся деревушке...

И я еще не уезжаю отсюда, нет... провожая глазами автобус... еще не уезжаю отсюда. И мне предстоит еще дописать ее до конца, мою, как ни странно, историю... и еще с самого начала переписать ее, разумеется. Я не знаю... я все еще не знаю, удивительным образом, сколько времени проживу я здесь, на берегу моря, на краю мира, в отрешенной глуши.

Вот письмо, сегодня утром полученное мною от Сони.

Сколько лет мы не виделись? Ч пишет она среди прочего. Я считаю, я путаюсь в счете... И сколько лет мы еще не увидимся? Год? Больше года? Ты дошел уже почти до конца, пишешь ты? Ты собираешься начать все снанчанла? Ну что же...

А здесь уже почти осень, в городе, желтые листья. И я встречалась вчера с Алексеем Ивановичем, и мы очень долго говорили с ним о тебе.

Макс тоже о тебе спрашивает? Макс? Вот именно: Макс.

Знаешь ли, где он теперь? Он просил не говорить тебе этого. Ты сам догадываешься, быть может.

Я догадываюсь, конечно.

И я по-прежнему, все так же и как все эти годы, занимаю, конечно, свою, каждое утро, позицию; и все стихает вокруг; смолкает во мне; и даже шум волн, крик чаек тут же снова сливается с окружающей меня тишиною...

Мы возвратились, значит, в Москву, в этот, еще и в последний, в предпоследний раз, быть может, таинственный, огромный, невероятный, самый странный на свете город: и когда мы возвратились в Москву, наступило, сразу же, позднее, совсем позднее время, решительной и резкой чернтою отделенное от всех предыдущих.

Уже все было ясно, с чего, где...; но, как сказано и нарушим снова запрет, я должен был Ч простейшая форма зависимости Ч подумать о заработках: каких же? Я придумал каких; я сделал несколько переводов; я написал кое-что, откровенно прибыльное, так скажем; я не рассчитывал, разумеется, что денег, мной заработанных, хватит мне для решения важнейшей задачи.

(Их не хватило, конечно; решение ее затянулось; оно было бы вообще, нанверное, невозможным, во всяком случае здесь, не будь той, весьма скромнной, впрочем, поддержки, которую, все эти годы, оказывали, и продолжают оказывать мне, за что я им весьма, конечно же, благодарен, неслунчайные, еще и в последний раз, персонажи моей, в последний, в предпоследний раз, может быть, жизни...)

Я был очень занят, как бы то ни было, и с Максом Ч в свою очередь заканннчивавшим свою, так называемую, учебу Ч мы почти, я помню, не виделись.

Мы оба виделись с Соней; она жила, как выяснилось и как сказано, сонвсем недалеко от тех мест, где жил я, в старой, поддающейся или почти подндаюнщейнся описанию части города, в двумя полукружиями во двор, до тех пор мне ненведомый, фасадом же, с тремя колоннами, в очень и очень хорошо знакомый мне переулок выходившем и до сих пор выходящем, наверное, доме.

Я познакомил ее с Алексеем Ивановичем; я все рассказал ей: поздно венченром, у меня дома: в той же комнате, следовательно, где когда-то, давным-давно, все рассказал я Ч Вере.

И это был уже, я помню, октябрь, конец октября; и были желтые листья по краям мостовых, мокрым блеском отсвечивавшие на мокром асфальте, и редкие звезды над темными крышами, и прозрачные отсветы в тонком, таянюнщем небе.

И затем выпал снег, и листья исчезли, и Макс, с которым я почти не встречался, но пару раз все-таки встретился, сказал мне как-то и между прочим, что Ч вот, на днях, видел он, вполне мельком и совершенно слунчайнно, хозяев той дачи, которую когда-то снимали его, нарушим запрет и скажем снова, родители, и Ч

Ч Что же? Ч спросил я.

Ч Нет, ничего, Ч сказал он. Ч Так, ничего...

И еще я вспоминаю один разговор с Алексеем Ивановичем, в середине зимы и в его, Алексея Ивановича, во двор и настежь распахнутой по-прежнненму комнате.

Ч Значит, скоро вы уезжаете?

Ч Да, уже скоро.

Ч Все это очень, вообще, интересно. Но самое интересное, конечно, что будет потом.

Ч Когда Ч потом? Ч спросил я.

Ч Ну, потом... потом, после романа.

Ч Ах, вот этого я не знаю, Ч сказал я. Ч Вот этого я совсем не могу представить себе. Но что-то должно быть... иное... в жизни, Ч сказал я. Ч Иное время, иное пространство...

Ч Я тоже так думаю.

Но еще все было так же, конечно; и в этом, по самой природе и самой сути своей зимнем городе была, в известном смысле последняя, лишь походя, но все-таки отмечаемая мною на карте зима; последняя зима в этом городе; и значит, сугробы; значит, ранние сумерки; фонари и снежинки; карнизы, обведенные снегом...; и лишь в самом конце ее, в начале весны, я, решившись и закончив последний, опять-таки, самый трудный, я помню, очень долго не дававшийся мне перевод, отправился, вместе с Соней, зашедшей ко мне в тот день, на вокзал, где, в кассе и почему-то смеясь, к удивлению кассирши, купили мы Ч на через неделю (как сказала Соня...) билет: один билет: на поезд и для меня.

И эту последнюю неделю провел я, конечно, прощаясь, блуждая по городу; и в последний, весенний, с внезапными порывами ветра, внезапным снегом и солнцем, столь же внезапным, с легкими, быстрыми, улетающими сквозь снег и уже морскими какими-то облаками, ясный, путаный день, у Сони встретился с Максом: впервые, после нашего возвращения в Москву, увидев их, значит, вдвоем...; и простившись с ними обоими, вышел, я помню, на первый, с его аллеей, на второй, с его сплетением веток, бульвар; и в конце бульвара спустился в метро; и проехав три... нет, четыре... четыре, разумеется, остановки, оказался на том, третьем, если угодно, бульваре, откуда, сверху, виден был, как сказано, весь, почти весь, может быть, город: крыши и купола...; и уже в сумерках зашел, я помню, в театр: на маленькой площади...; и уже совсем поздно вечером, в последний раз, к Максу.

Ч Я напишу тебе оттуда, Ч сказал я.

Ч Нет, Ч сказал он.

Ч То есть как... нет?

Ч То есть... нет, ты можешь мне, разумеется, написать, но я вряд ли тебе отвечу, Ч сказал он.

Ч В таком случае я позвоню тебе... оттуда, с почты, Ч сказал я.

Ч Нет, Ч сказал он.

Ч Нет?

Ч Нет. Во-первых, меня скоро не будет здесь, Ч сказал он. Ч Ты уедешь, но и я не останусь... И во-вторых...

Ч Во-вторых?

Ч Во-вторых, у меня тоже есть свои планы, свои, как ты выражаешься, помыслы... Так что давай не звонить и не писать друг другу, Ч сказал он. Ч Потом... когда-нибудь... встретимся и все друг другу расскажем...

Ч Но... Макс, Ч сказал я.

Ч А что? Ч сказал он. Ч По-моему, это... правильное решение. Или... нет?

Ч Я не знаю, Ч сказал я.

Ч На самом деле я тоже не знаю, Ч сказал он.

И когда, на другой, уже самый последний, опять ясный, вновь путаный, с тем же ветром, теми же, освещенными солнцем, улетающими сквозь снег облаками, весенний и влажный день, я ехал, уже в сумерках, на вокзал, оттуда, сверху, с третьего, если угодно, бульвара, видны были уже только окна, огни...; и очень долго, конечно же, ходил я, занеся чемодан в купе, по перрону...; и лежа, на верхней полке, засыпая, вновь просыпаясь, вспоминал и, казалось мне, вспомнил, под стук колес, все... уже отступившее, вновь предстоящее; почти не данность, только задание...; и совсем иначе, конечно же, выглядели те курортные, с голыми ветками, станциями, те поселки, с расступившимися домами, мимо которых ехал я, утром, на электричке...; но так же быстро, конечно, не заботясь о встречных машинах Ч их просто не было Ч летел и мчался, по ровному и прямому шоссе, почти пустой, я помню, автобус.

И вот соседняя деревня, и вон там, за теми соснами, почта...

И я посидел, конечно, на остановке, на скамейке, у столбика, и посмотрел, конечно, на белый песок у обочины, на небо, с быстрыми, легкими, да, все теми же, встававшим солнцем освещенными облаками...

Я предупредил о моем приезде заранее; комната была для меня приготовлена.

Она почти не изменилась с тех пор, эта комната, с ее круглым, обеденным, с ее письменным столом, у окна, железной печкой в углу...; и мне страннно думать, теперь, что, когда я уеду отсюда, соберу вещи, книги, сложу рукопись в папку, уже мною купленную, следы и знаки, так скажем, моей жизни Ч здесь, исчезнут... почти сразу, наверное, и что если не следующим, то через одно лето, к примеру, здесь будет жить, в этой комнате, кто-нибудь, мне незнакомый, меня тоже не знающий...

Ни о чем подобном, тогда, когда-то, я, конечно, не думал.

Еще последние льдины лежали у самого берега, еще последние пятна снега в тех тенистых местах, где пляж переходит в дюну...

И еще почти неделю, я помню, бродил я по дюнам, по берегу, успокаиваясь, дожидаясь успокоенья...; и потом подумал, я помню, что дожидаться его не следует, дождаться его невозможно, что слова хоть и приходят откуда-то, из какого-то, в себе самом таящегося безмолвия, но что и безмолвия без слов не бывает, без слов не услышать...; и вдруг, и снова решившись, написал, наконец, на самой первой, вот она, с тех пор уже чуть-чуть пожелтевшей, чуть-чуть помявшейся, потому что первой, странице:

Ч Я поворачиваю обратно...

Ч Я поворачиваю обратно, Ч так написал я. Ч Мне часто вспоминается теперь эта фраза, сказанная когда-то Максом. Он сказал ее совсем просто, как что-то обыкновенное и не имеющее значения, и тем более странно прозвучала она в окружавшей нас тишине...

И Ч что же? Ч и он остановился, конечно, достал сигареты и закурил... и потом медленно, как будто все еще раздумывая и сомневаясь, повернулся и пошел обратно, туда, откуда мы пришли... Да, медленно, медленно, еще раздумывая, еще сомневаясь, началось оно, это каждый день прерываемое, но и каждый, почти каждый день, все эти годы, возобновляемое мною движение...; и я сам не знал поначалу, куда, по каким дорогам пойду я...; и чем дальше я шел, тем яснее видел я эти дороги, эти линии и скрещения их...; и весна превратилась в лето, лето в осень и осень, соответственно, в зиму...; и бывали, конечно, удачные, и бывают, конечно, по-прежнему, но были, но и бывают совсем, совсем неудачные дни...; дни успеха и недели провалов...; и очень и очень многое написано мною лишь начерно...; лишь кое-как и предварительным образом...; но все же, как-то, написано...; и временами, в дни неудач, мне хотелось, конечно, уехать, и некое простейшее одиночество я тоже, конечно, испытывал...; и все-таки оставался...; и всякий раз оставался...; и снова была весна, и вновь лето, и... я сам уже путаюсь в счете... снова осень, снова зима...; еще весна, еще лето...; и... и вот теперь уже осень, вновь осень...; и желтые, и красные листья, уже падающие, уже облетающие...; и прозрачная влажность в воздухе, и легкая дымка...; и я еще не уезжаю отсюда, нет, не уезжаю отсюда...; и я буду до тех пор переписывать все это, покуда Ч что же? Ч покуда оно само не закончится, само собой не закончится, это Ч вновь нанчиннаюнщенеся движение...

Так все и было.

Так все и было: думаю я теперь (теперь, здесь: где и когда?..) Ч в моем теперешнем теперь, здешнем здесь: в ином времени и в совсем ином, конечно, пространстве: в этой (так думаю я теперь...) уже по ту сторону моей истории, там Ч нет, тоже здесь... еще здесь и на этих страницах, невозможной и все-таки вспыхивающей, на мгновение, точке: в этой точке, в этой тоже, конечно, позиции Ч и тоже, разумеется, у окна (отметим ее, эту точку... она вспыхивает, она гаснет... но все-таки отметим ее, вне истории, синеющей, за окном и на горизонте, горою, черепичной крышей соседнего дома и тремя соснами, как будто замершими на полпути от крыши к горе: двумя рядом и одной, конечно, поодаль...) Ч так все и было, еще раз, и я еще почти целый год переписывал, в самом деле, мою, да, историю, придавая и в конце концов придав ей тот вид, который она имеет теперь, отбрасывая ненужное, удаляя излишнее, исправляя неправильное, заполняя пробелы. И некоторых, в конце концов исклюнченнных мною страниц, отвергнутых мною сцен мне до сих пор, может быть, жаль, и кое с чем, в этом окончательном тексте, я до сих пор, может быть, не согласен... Как бы то ни было, еще почти целый год прожил я там... теперь уже там... в той... теперь уже в той... за дюною притаившейся деревушке; и была, конечно, зима, был снег и сугробы, был дым над белыми крышами, был лед на море, льдины, исчезавшие, вновь появлявшиеся... наконец, растаявшие, в одну какую-то ночь; мох и вереск в дюнах; весеннее тепло; жара; лето. И когда опять пожелтели, еще не падая, листья, когда вновь повеяло холодом и прозрачной дымкой окутался берег, я обошел деревню, в последний раз, и объехал на велосипеде округу, и собрал, действительно, вещи, книги, и сложил рукопись в папку, и в последний раз вышел на море, и... автобус отъехал, двери закрылись... и взглянув, в последний и самый последний раз, на выступ леса, скамейку и столбик, после бессонной и вполне бессонной, разумеется, ночи, на другое утро и не в силах справиться с изумлением, оказался вдруг... тоже: в том... самом странном на свете, огромном, невероятном, таинственном... и теперь уже вновь покинутом мною городе, с его утранченнными названиями, с его сохранившимся названьем, в Москве.

Я взял такси на вокзале; я втащил чемодан по лестнице.

Ч Но как же... но как же ты изменился...

Ч Изменился?..

Ч Но как...

И так странно, я помню, было снова ходить по этим, отчасти неописуемым, отчасти уже описанным мною улицам, узнавая, не узнавая их более, мимо этих домов.

Я позвонил Соне; я позвонил Алексею Ивановичу.

Он за два дня прочитал мою рукопись; он спросил меня, я помню, похоже ли: похоже ли получившееся на то, что когда-то мне виделось; я сказал, конечно, что нет, совсем непохоже.

Ч Ну и... что теперь? Ч спросил он.

Ч После романа?

Ч После романа.

Ч Нет, я не знаю. Вообще... есть ведь и другие города, другие земли, Ч сказал я. Ч Посмотрим... поддаются ли они описанию...

Соня же, с которой встретились мы на бульваре, сказала мне, что... она так и думала, и что, конечно, мне здесь уже... нечего делать. Макс, кстати, тоже так думает.

Макс?

Вот именно: Макс.

Я не спросил ее, где он теперь. Я знал, где он.

И мы прошли, я помню, бульвар целиком... с его, все той же, в бесконечнную даль уходящей аллеей... и свернули, я помню, в один, и в другой пенренулок, и простившись с нею, я еще долго смотрел ей вслед, еще очень долго видел ее; обернувшись и помахав мне рукою, исчезла она, наконец, на каком-то, уже осеннем углу.

Я доехал на метро до вокзала; поезда, электрички стояли там так же, вполне неподвижно, у никаким снегом не заметенных, конечно, перронов, с редкими желтыми листьями на отчасти мокром, после ночного дождя, отчасти уже просыхавшем, я помню, асфальте. И так же медленно шел этот поезд, последний в моей истории, так же медленно, от станции к станции; и за окнами проплывали, конечно, дома, и все те же заборы, и какие-то, наверное, склады, и далекие крыши, и затем уже лес, и поле, и перелесок, изгиб дороги, шлагбаум. И вдруг опять пошел дождь, и косыми каплями побежал по стеклу, и закончился. И уже из тамбура, сквозь узкое, в подтеках и копоти, дверное оконце увидел я, разумеется, магазин, и дорожку, к нему ведущую, и деревья вокруг него...; и поезд остановился, и двери открылись...; и вот, значит, после шума, движенья, мельканья, в тишине, со всех сторон меня обступившей, эта станция, желто-зеленая, уже осенняя, еще, в общем, летняя, с ее, все той же, на противоположной платформе, назад и набок завалившейся по-прежнему кассой, часами и минутною стрелкою, мелкими лужами в углубленьях асфальта, каплями дождя на перилах, на листьях и ветках, все та же. И я стоял на ней, выброшенный откуда-то и брошенный, конечно, куда-то...; в последний раз, может быть, и в самый последний...; и были ступени, разумеется, лестницы, вполне стоптанные, как оказалось...; и пахло влагой, и пахло травою...; и еще пытаясь, может быть, что-то, и даже все, в последний раз, вспомнить, шел я, все дальше и дальше, мимо этих, так знакомых, как никакие другие, где бы я впоследствии ни оказался и что бы ни случилось со мною, никогда уже мне знакомы не будут, домов, мимо этих заборов, вон той канавы, вот этой крапивы, и как только вышел на ту, нашу улицу, увидел его: его, Макса.

Он вышел, в свою очередь, из лесу; он шел домой, по всей вероятности; он прошел уже, я это видел, тот дом, где сам я когда-то жил; он шел, значит, так же, как я шел в то утро; и я, значит, так же, как он; он заметил меня, разумеется; но: медленно, но так же медленно шли мы навстречу друг другу, с каждым шагом все ближе, и так же медленно падал, конечно, какой-то, сорвавшийся с дерева лист, мокрый, желтый, первый, последний, так медленно, что казалось, ему вообще не долететь никогда до земли, кружился, падал, снова кружился, и он, Макс, то вынимая, то снова засовывая руки в карманы, смотрел, конечно, по сторонам, на меня, и уже совсем близко была та калитка, в которую свернул он когда-то, и ветви яблонь, нависавшие над забором, и откуда-то оттуда, из яблонь, послышался вдруг щебет какой-то, нет, невидимой птицы, и больше ничего я не слышал, свои собственные шаги, ничего, и так, значит, шли мы, с каждым шагом все ближе, так же и так же медленно, еще и еще раз, как шли тогда, в то первое утро, и значит так же, думаю я теперь, в моем теперешнем теперь, здешнем здесь, как движется вот эта, вот эта, уже последняя и самая последняя... неужели я допишу ее... вот сейчас... фраза, как двигалась... как все еще движется моя и наша, со всеми ее... я вспоминал их, пока не поздно... вспоминаю их, в последнний раз... поворотами, событиями, персонажами, встречами, поездами и станнциями, улицами, домами, сугробами, облаками и листьями, зимами, осенями, веснами, будущим и прошлым, история, приближаясь к концу, до конца, бесконечно. Ч